Концепция диалога М.М. Бахтина в ее приложении к психологической практике

Концепция диалога стала входить в российскую психологическую науку, по существу, синхронно с развитием психологической практики; и этот факт — совершенно не случаен. Категория «диалог», сама идея диалога становится особо ощутимой — почти физически воспринимаемой — именно тогда, когда психолог переходит из области научно-исследовательской в область консультативно-практическую.

История вхождения понятия «диалог» в отечественную психотерапевтическую практику и в опыт ее научной рефлексии связана с поиском некоторого мета-понятия, которое не было бы тесно привязано к той или иной психотерапевтической «конфессии», и при этом фиксировало то, что происходит между консультантом и клиентом, опираясь на какие-то удобопонятные — родственные, теоретически близкие и узнаваемые — представления о природе человеческого общения (безотносительно к тем или иным «транскрипциям» этого общения в терминах той или иной психотерапевтической доктрины).

Понятие «диалог» апеллирует именно к непосредственной реальности, событийной реальности, происходящей между клиентом и консультантом, взятой вне установочных представлений и понятий (М.М. Бахтин называет это «теоретическими транскрипциями») соответствующих психотерапевтических доктрин (таких, как, например, «перенос», «контрперенос», «рабочий альянс», «раппорт», «эм­патическое слушание» и т. п.).

Этот переход между, казалось бы, понятными нам психологическими сущностями, с одной стороны, и некоторым продуктивным — терапевтическим — эффектом на полюсе клиента, с другой стороны, весьма проблематичен. Этот переход порой затруднителен и неочевиден и, более того, он никак не вытекает из, казалось бы, самых что ни на есть серьезных психологических представлений и весьма основательных психодиагностических методик. Здесь мы сталкиваемся с пространством взаимодействия между людьми (между психотерапевтом и пациентом), взаимодействия, которое не имеет своего однозначного направления, вектора и, строго говоря, своих фиксированных содержания и формы. Это ситуация, когда «побеждает не тот, кто лучше бегает, а тот кто лучше бегает в мешке». И как бег в мешке — это своеобразный бег, так и «психотерапевтическая психология» — это своеобразная психология: это психология диалога. Тот тип отношений, те стили, жанры — с присущими им ограничениями, — которые устанавливаются у конкретного психолога с конкретным клиентом и становятся как бы тем самым «мешком», в котором надо «добежать» до цели.

Концепция диалога М.М. Бахтина последние два— три десятка лет весьма активно цитируется в отечественных работах, посвященных практической психологии. Но, на наш взгляд, она пока что воспринята главным образом лишь в той части, которая согласуется с уже известными истинами зарубежной практической психологии. В концепции диалога видится, скорее, отечественный аналог американской гуманистической психологии, нежели самобытный и — подчеркнем — непсихологический по своей сути (если не сказать антипсихологический) взгляд на человека и его взаимоотношение с другим. Концепция М.М. Бах­тина «трансгредиентна», внеположена конкретным психологическим теориям и (благодаря этому) приложима к самым разным явлениям психологической практики (независимо от сферы ее действия и теоретической основы) в той мере, в какой эти явления со­относимы с предельно общим принципом: психологическая помощь (психотерапия, психокоррекция, консультирование и пр.) предполагает взаимопознание и взаимодействие человека с человеком.

Отношения М.М. Бахтина с психологией (как научной, так и современной ему практической — в лице психоанализа) представляют собой специальную историко-психологическую и методологическую проблему. Однако для нас несомненным является то, что общегуманитарные и психологические идеи М.М. Бахтина, разбросанные в его различных литературоведческих текстах и порой лишь пунктирно обозначенные, являются компонентами стройной и внутренне цельной антропологической концепции. Эта концепция имеет для психологии личности, для теории психотерапии и консультирования исключительное значение и потому нуждается в своеобразной реконструкции.

* * *

Попробуем произвести подобную реконструкцию в виде системы тезисов с соответствующими комментариями и экскурсами в психологическую проблематику.

•    Существует фундаментальное различие между двумя позициями в подходе к личности: изнутри и извне.

Личность изнутри самого себя, в своем «я — для себя», никогда не сводима к некой данности (физико-соматической, социально-статусной, экономической, морально-этической, характерологической и пр.), она всегда предстоит некоторой задаче, миссии, внутреннему требованию, и потому она всегда задана. Личность, переживаемая изнутри, лишена «алиби в бытии», ей еще предстоит дать отчет, как обо всех «вложенных в дело», так и о «зарытых в землю» талантах.

Простой пример, приводимый М.М. Бахтиным, может прояснить суть отношения человека к себе и к другому: «Я люблю другого, но не могу любить себя, другой любит меня, но себя не любит; каждый прав на своем месте, и не субъективно, а ответственно прав. С моего единственного места только я — для — себя, а все другие — другие для меня (в эмоционально-волевом смысле этого слова). Ведь поступок мой (и чувства — как поступок) ориентируются именно на том, что обусловлено единственностью и неповторимостью моего места. Другой, именно на своем месте, присутствует в моем эмоционально-волевом участном сознании, поскольку я его люблю как другого, а не как себя. Любовь другого ко мне эмоционально совершенно иначе звучит для меня — в моем личностном контексте, чем эта же любовь ко мне для него самого, и к совершенно другому обязывает меня и его» [3, с. 116].

Человек нуждается во внешнем взгляде, в другом человеке, который просто в силу своей «другости», своей естественной вненаходимости по отношению к нему может воспринять его как данность, как некоторую завершенность, как что-то определенное и состоявшееся.

•    Итак, изнутри своего «я — для себя» личность всегда не завершена. И чем более в поверхностно-защитной плоскости своего самосознания человек цепляется за те или иные удовлетворяющие его определенности (напр.: «я — богатый», «я — простой», «я — искренний», «я — серьезный», «я — игривый» и т. п.), тем более в своей глубине он чувствует их тщетность, тем более он восприимчив к внешнему мнению, тем более он стремится найти себя «в отражениях» (и тем более он боится этих отражений).

•    Вместе с тем всякая попытка внешнего определения человека как данности — попытка завершения личности — всегда обречена на неполноту. С одной стороны, позиция другого — позиция вненаходимос­ти — потенциально имеет большие преимущества. Всем известна банальная истина: «со стороны виднее». Действительно, со стороны можно увидеть

принципиально не видимые изнутри внешние атрибуты той жизненной ситуации, в которой находится человек, можно в деталях рассмотреть все, что относится к его телесному образу, к его жестам, манере говорить, действовать и пр. Извне можно услышать те интонации, акценты и оговорки в высказываниях человека, которые ему изнутри принципиально не слышны. Это преимущество вненаходимости всегда составляет соблазн завершения личности, конечного определения ее как некой данности[1].

Вместе с тем внешний взгляд, ориентирующийся на данность и пытающийся ее наилучшим образом «расшифровать» (именно как данность), принципиально не видит той заданности, которая предстоит человеку изнутри его свободно поступающего «я». Внешний взгляд может пленяться очевидностью и торопиться с суждением, тогда как изнутри все представляется совсем не столь определенным и ясным. «Подлинная жизнь личности, — пишет М.М. Бах­тин, — доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя. Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится унижающей и умерщвляющей его ложью...» [2, с. 69].

В качестве примера коллизии внешнего и внутреннего взгляда на человека М.М. Бахтин приводит реакцию Макара Девушкина из «Бедных людей» Ф.М. Достоевского, когда тот прочитал гоголевскую «Шинель» и, узнав себя в Акакии Акакиевиче, оскорбился и возмутился: «Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чего не взял, боишься нос подчас показать — куда бы там ни было, потому что пересуды трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уже вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!». Особенно, — отмечает М.М. Бахтин, — возмутило Девушкина, что Акакий Акакиевич так и умер «таким же, каким был» [там же, с. 67].

• Итак, попытка внешнего определения личности, попытка «завершения» ее всегда ограничена и неполна, так как в корне противоречит той свободе, неопределенности и незавершенности, тому «не алиби в бытии» (бахтинский термин), которое выступает как очевидная внутренняя данность для любого искреннего самоотчета. И вместе с тем личность, особенно находящаяся в критической ситуации, остро нуждается в реакции на себя, в ином мнении о себе, которого она одновременно, порой, не менее сильно боится. Практически, другой выступает в качестве того самого волшебного зеркальца, которое так радовало, но и так огорчало злую царицу из пушкинской «Сказки о мертвой царевне». Другой призван успокоить, утешить, подтвердить, что все в порядке, что «ты на свете всех милее» и т. п. Но вместе с тем другой — это всегда опасность разоблачения, он может не подтвердить желаемого, может обнаружить наше самозванство, может обидеть нас, не поддержав нашего душегрейного желания, и это тем вероятнее и тем опасней, чем более мы сами (в глубине своего «я») подозреваем подобное.

Для того чтобы выступать в качестве зеркала, другому вовсе не обязательно говорить что-либо о нас, выносить те или иные конкретные суждения. В конце концов, за любой реакцией или ее отсутствием можно усмотреть то или иное отношение, мнение, суждение и пр. Обостренное ощущение собственной негарантированности заставляет человека настороженно вглядываться в других, сравнивать себя с ними, порой, мучительно переживать свое несоответствие, завидовать и т. п.

Суждение человека о человеке никогда не может быть подлинным «завершением». Оно всегда ограничено его кругозором, пристрастиями, «злобой дня» и пр. Тем более оно не полно, пока «завершаемый» человек жив и не сказал еще своего последнего слова. Вместе с тем человек нуждается в «завершении» и ищет (боится) его.

Такова изначальная антропологическая коллизия, с которой имеет дело практический психолог (консультант, психотерапевт и др.) внутри — и благодаря которой — он имеет возможность действовать.

Пространством и условием деятельности практического психолога является диалог — конкретное событие «пересечения» того, что может сказать о себе сам человек, и того, что становится понятным о нем психологу как другому.

«Овладеть внутренним человеком, — пишет М.М. Бахтин, — увидеть и понять его нельзя, делая его объектом безучастного и нейтрального анализа, нельзя овладеть им и путем слияния с ним, вчувствования в него. Нет, к нему можно подойти и его можно раскрыть, точнее, заставить его самого раскрыться — лишь путем общения с ним, диалогически» [2, с. 293].

Психологическая помощь становится возможной не благодаря тому, что психолог может выступить по отношению к человеку — своему клиенту — в роли проницательного «эксперта» или «учителя», «врача» или «проповедника», в роли «эхо» или «гипнотизера», «тренера» или «ученого» и т. п. и т. д. Она возможна постольку, поскольку он другой.

Всю полноту этой функции (функции другого), как правило, не могут реализовать для человека люди из его окружения: члены его семьи, близкие, с которыми его связывают жизненно-практические отношения. Именно в силу своей близости, своей реальной включенности в жизнь человека они недостаточно авторитетны как другие (при всех возможных достоинствах ума и характера). Их взгляд неизбежно фрагментарен и прагматически заострен ввиду большего или меньшего пересечения их жизни с жизнью клиента. Поэтому их позиция как других — позиция вненаходимости по отношению к нему — недостаточно последовательна, недостаточно целостна и «упруга» и, если и возможна применительно к частностям жизни человека, то почти всегда несостоятельна применительно к пространству всей его жизни, к основным «силовым линиям» его бытия.

Разумеется, в зависимости от конкретной профессиональной задачи и собственной «системы ориентации» психолог-консультант, психотерапевт может выступить в какой-либо из названных (или неназванных) выше ролей, однако базовой предпосылкой его деятельности является фундаментальное преимущество внешнего взгляда, которым он в той или иной степени может делиться со своим собеседником (клиентом, пациентом). Помогать он может не в силу своей профессиональной подготовки (познаний, навыков, технологий, умения ставить диагнозы и т. п.), но в силу своего объективного положения как другого. Соотношение данных факторов (профессионализма и «другости») здесь примерно такое же, как соотношение конкретных навыков морехода с самим существованием морей, выталкивающей силой воды, розой ветров и т. п. Собственные профессиональные и личностные качества психолога будут проявляться в том, какую позицию он займет по отношению к своему собеседнику.

Итак, любая реакция или, шире, акция психолога (психотерапевта, консультанта) в отношении клиента, какими бы профессионально-техническими или иными соображениями она ни мотивировалась, всегда несет в себе существенный момент отображения и оценки. Это позволяет компенсировать или, наоборот, обострить и усилить тот комплекс переживаний, который связан с принципиальной несамодостаточнос- тью человеческого «я» как с базальным антропологическим обстоятельством. Потому не столь важно, какой теоретической ориентации придерживается тот или иной психолог; главное — насколько соответствующая ориентация помогает (или препятствует) ему в понимании сути конкретных проблем данного человека и в выстраивании адекватного ответа.

В свою очередь, у профессиональных специалистов психологической практики возникает вопрос: за счет чего психотерапевт, консультант может выступать в своей помогающей роли, оказываться достаточно полезным и востребованным?

С одной стороны, всегда есть некоторые явления, представленные в симптоматике клиента, в озвученной им жалобе, в его хабитусе и манере себя вести, во всей совокупности информации, воспринятой от него. Ее можно анализировать, относить к той или иной категории, оценивать в тех или иных диагностических понятиях и т. д. Это, в свою очередь, может адресовать психолога к тем или иным алгоритмам профессиональных действий, актуализировать те или иные практические навыки и подходы соответственно его представлениям о том, что в той или иной конкретной ситуации следует делать.

С другой стороны, можно задаться и иным вопросом. А произошло ли, собственно, нечто по-настоящему значимое, ценное, терапевтически перспективное во взаимодействиях психолога с клиентом, имело ли место то, что призвано стать реальным оправданием, реальной (практической) легитимацией этого общения? Произошло ли действительное событие взаимодействия или имело место некоторое — более или менее почтенное — заполнение времени (нечто вроде «бесконтактного каратэ», когда психолог просто показал, что он кое-чему научен и может вполне квалифицированно исполнять свой профессиональный «танец»)? Или же в этих отношениях с клиентом реально возник некоторый «привод»?

Возникновение этого «привода» вовсе не обязательно вытекает из тех психологических понятий и технологий, которых придерживается соответствующий специалист, а может быть связано с иными обстоятельствами. Психологи-консультанты, психотерапевты могут в действительности оказываться значимыми и существенными для своих клиентов в той степени, в какой во взаимодействии с ними тот почувствовал реальный отклик, «рефлекс» на нечто существенное и значительное для него.

Этот взгляд извне, взгляд «другого» может быть более или менее воодушевляющим и обнадеживающим, но он может быть и подчеркнуто нейтральным, «объективистским», может быть резко негативным и раздражающим, и — главное — провокативным: заставляющим человека предпринимать во взаимодействии какие-либо собственные «ходы», быть может, оправдываться, чтобы как-то совладать с неудовлетворительным для него вариантом «завершения».

* * *

Избыток «другого» по отношению к «я», переживаемому изнутри, всегда создает некоторый потенциал, который может в той или иной степени использоваться во взаимодействии между людьми, проявляясь в разнообразных формах «обратной связи». Этот «холодный», технологический, кибернетический термин уже достаточно «прописан» в практической психологии и потому нет смысла изобретать что-либо иное. Что бы ни было предпринято (или не предпринято) со стороны «другого» по отношению к «я» — все это является формой обратной связи: от проявлений любви до полного безразличия или ненависти, от ласки до удара топором. Между «я» и «другим» всегда есть некоторая энергия и интрига. С одной стороны, всегда имеется более или менее артикулирован­ный запрос, а с другой — возможность некоторого ответа на него. Все это — на «стыке», на взаимодействии двух личностей, двух «я».

В ситуации психологического консультирования, в психотерапии, — предлагая в связи с проблемами клиента свои образы и суждения, выстраивая свое интегральное эмоционально-ценностное отношение к нему, — психолог, по существу, предлагает те или иные варианты «завершения» его личности, его ситуации (того, что изнутри неясно и тревожит, что преисполнено разомкнутых в будущее возможностей и пр.), эти «завершения», в свою очередь, в той мере, в какой они восприняты, услышаны, прочувствованы клиентом, становятся фактором его внутренней динамики, т. е. тем, что объясняет, озадачивает, примиряет, возмущает, утешает, раздражает, вдохновляет и т. д.

Фундаментальная соотнесенность людей друг с другом, потенциально бесконечная возможность их отражения друг в друге всегда содержит в себе и исцеляющую, «терапевтическую» перспективу — возможность преодоления некоторых, казалось бы, неизменных, «окаменевших» внутренних преград и «полос отчуждения».

Именно это обстоятельство представляется нам конституирующим для всякой консультативной, психотерапевтической ситуации, позволяющим людям оказывать друг другу психологическую помощь, в том числе и вне ее сугубо профессиональных, «регулярных» форм.

Нельзя не учитывать, что существует стихийная, естественная, спонтанная психотерапия, которая может происходить независимо от специальных психологических познаний и даже вне осознанных терапевтических задач. Онтологическая нужда в «другом» создает некоторую внутреннюю — природную — предпосылку, делающую феномены психотерапии возможными, порой независимо от специальной профессиональной «оснащенности» условных «терапевта» и «пациента».

«Что в первую очередь важно для лечения, — писал К. Юнг, — так это личное участие, серьезные намерения и отдача, даже самопожертвование врача. Я видел несколько поистине чудесных исцелений, когда внимательные сиделки и непрофессионалы смогли личным мужеством и терпеливой преданностью восстановить психическую связь с больным и добиться удивительного целебного эффекта» [7, с. 292].

Разумеется, никто не принижает специальных психологических, психотерапевтических познаний и усматривает в соответствующем образовании и технологической «оснащенности» чуть ли не негативный фактор. Это попросту не подлежит обсуждению. Но тем не менее именно в той степени, в какой психолог-консультант, психотерапевт адекватен как партнер по диалогу, в какой он способен чувствовать его реальность и полагаться на нее в своей консультативной терапевтической работе, его способность использовать преимущества своей профессионально-психологической подготовки может проявиться наилучшим образом и, соответственно, наоборот [5].

К реальности диалога обращают нас обстоятельства рассогласования, казалось бы, внешне «плотного» и «самодовлеющего» внешнего образа человека, с внутренней — текучей, неустойчивой, колеблемой, проблематичной, трагически-комичной — сутью. Реальность диалога позволяет зафиксировать это рассогласование и объяснить его природу, связанную не только (и не столько) с интрапсихическими детерминантами личности, но и с реальным коммуникативным контекстом, в который она включена. В свою очередь, инерция привычного «психологизма», готовность и соответствующий интеллектуальный навык интерпретации личности другого человека изнутри ее самой — как детерминированной внутренней динамикой — представляется спорной, уязвимой. Она не может помыслить диалога. Даже, казалось бы, делая его предметом специального изучения. Традиционный психологизм стремится уйти от реального диалога между личностями и как можно скорее найти его внутрипсихические «корре­ляты»: отсюда наивный интерес к проблематике внутреннего диалога (интересно было бы еще узнать, встречается ли он в реальности — «в природе» — и если встречается, то где, если не в специально организованных исследовательско-терапевтических процедурах («юнгианских», «гештальтистских» и т. п.).

Концепция диалога исходит не из «самодостаточного», оплотненного существования человеческой личности, вступающей в те или иные — потребностно мотивированные взаимодействия с некими другими (в соответствии с теми или иными своими потребностями и желаниями), но рассматривает взаимодействие людей как событие, принципиально не сводимое к «полюсу» лишь одного из участников этого взаимодействия, этого события. Можно ли адекватно помыслить себе электрический ток на основании «самодостаточности» одного из «полюсов» (неважно, «плюса» или «минуса»)? Возможно ли адекватно описать какую-либо сборную инженерную конструкцию, например арочный свод (составленный из двух неустойчивых частей, как бы заваливающихся друг на друга и образующих в итоге устойчивое сооружение), исходя лишь из одной части этого сооружения? Возможно ли понимание половой любви и зачатия новой жизни при рассмотрении лишь одного рождающего начала — мужского или женского? Все это риторические вопросы с очевидным ответом.

Кстати, специалисты по сексологическому консультированию прекрасно знают, какую печальную роль в интимной жизни их пациентов играют фети­шистские фиксации на тех или иных элементах сексуальных отношений, когда готовность проявлять исключительную осведомленность, прецизионное внимание, любознательность и упорство в попытках добиться осуществления своих фантазий и грез одновременно обусловливает неспособность этих пациентов вступать в отношения. Вообще, сфера сексуального взаимодействия является превосходной моделью — очень наглядной и понятной метафорой — диалогического общения: настолько наглядной, что в истории психологии возник мощный соблазн принять эту метафору за суть дела, а в свою очередь, в иных видах взаимоотношений между людьми видеть не более чем «метафору» секса.

Однако подобный же вопрос о том, в состоянии ли традиционный — «монадический» — психологизм адекватно описывать реалии терапевтического диалога, вовсе не представляется риторическим и может рассматриваться чуть ли не как некоторая методологическая «экзотика».

Здесь следует отметить, что предпосылка, легити­мирующая понятие «диалога» в психотерапевтическом контексте, лежит в более общих антропологических представлениях, предполагающих, с одной стороны, теснейшую связь, а с другой — поляризованность «я» и «ты» как некоторого общечеловеческого, общеродового обстоятельства.

Диалогическое взаимодействие не может быть введено «срежиссировано», «декретировано» консультантом (пусть и сколь угодно опытным и способным). Оно предполагает серьезную встречную активность клиента.

В диалог можно вступить только свободно. И, точно также, при наличии диалогического посыла со стороны партнера по общению, от него можно устраниться — свободно избегать диалога, используя разнообразные формы сопротивления и защиты.

Отношение к диалогу и в диалоге — это личностное отношение. Оно предполагает участие высшего — интегрального — уровня самосознания человека, уровня нравственной рефлексии. Человек может определять себя на этом уровне или избегать такого самоопределения, стремясь к всевозможным само- объективациям более низкого: скажем, «социально­индивидного» или «организмического» порядка. (Напр.: «Ну а кто бы иначе вел себя в моем положении?», «У меня такой характер — я этого не могу выносить!», «Поймите, перед вами просто больной человек» и т. п.). И в том, и в другом случае — это результат определенного выбора, в котором человек достаточно свободен и автономен, здесь его суверенная «территория». Для психолога, консультанта важна не столько та конкретная форма, в которой выражается в данный момент самоопределение клиента, — значение сказанных слов, сколько общий, суммарный вектор его воли — его диалогическая интенция .

То что в консультировании терапевт имеет дело со свободным человеком — с клиентом, который свободен тем или иным образом оценивать себя, свою жизнь и обстоятельства этой жизни, оценивать ситуацию общения с консультантом, как и его самого, и занимать по отношению ко всему этому свою позицию, — это определенный и совершенно непреложный факт. Свобода отношения клиента в реальности консультативной беседы выступает как диалогическая интенция, как большая или меньшая готовность и серьезность в намерении решать свои проблемы и обсуждать их в данной конкретной ситуации с данным конкретным консультантом: как большая или меньшая потребность в психологической помощи.

Последовательная попытка психотерапевта реализовать в консультировании медицинскую модель взаимоотношений: «врач—больной» (где больной — есть пассивный реципиент терапевтических усилий врача), приводит к появлению негласных (но от того еще более тягостных) «обязательств» терапевта перед клиентом — к избыточной и потому ложной ответственности консультанта за результат, который, в самом деле, в огромной степени зависит от серьезности усилий клиента. Невнимание к его диалогической интенции, попытка строить психотерапевтические отношения с клиентом, минуя силы диалогического напряжения (а подчас и вопреки им), приводит к глубокому нарушению энергетического баланса в общении, к очевидной неравномерности «творческих вкладов»[2].

Наличие или отсутствие у клиента диалогической интенции в ситуации общения с консультантом есть вещь объективная, не связанная с тем, сознает это консультант или нет. Сам по себе психолог может быть сколь угодно серьезным и старательным по отношению к клиенту, но если последний не серьезен и внутренне пассивен, а психолог никак не учитывает этого обстоятельства в своих действиях, стоит сомневаться в том, будет ли такая «работа» иметь хоть какой-либо смысл.

Вместе с тем психотерапевт, консультант — сам по себе — тоже являет — более или менее адекватную, более или менее адаптированную, но вполне живую, несамодостаточную личность со своими эмоциональными рефлексами, своим опытом и жизненно-биографическими обстоятельствами. Все это — хочет он того или нет — присутствует в его взаимодействии с клиентом. Таким образом, важнейшим аспектом, характеризующим диалогическую готовность консультанта (психотерапевта), является полнота его присутствия в консультативном процессе. Препятствием этому в реальном консульта­тивно-психотерапевтическом процессе является монологизм.

«Монологизм, — читаем у М.М. Бахтина, — в пределе отрицает наличие вне себя другого равноправного и ответно-равноправного сознания, другого равноправного Я (Ты). При монологическом подходе (в предельном или чистом виде) другой всецело остается только объектом сознания, а не другим сознанием. От него не ждут такого ответа, который мог бы все изменить в мире моего сознания. Монолог завершен и глух к чужому ответу, не ждет его и не признает за ним решающей силы. Монолог обходится без другого и потому в какой-то мере овеществляет всю действительность» [1, с. 318].

М.М. Бахтин считает, что «укреплению монологического принципа и его проникновению во все сферы идеологической жизни в новое время содействовал европейский рационализм с его культом единого и единственного разума и особенно эпоха Просвещения. <...> Весь европейский утопизм, — пишет он, — также зиждится на этом монологическом принципе. Таков утопический социализм с его верой во всесилие убеждения. Представителем всякого смыслового единства повсюду становится одно сознание и одна точка зрения. Эта вера в самодостаточность одного сознания во всех сферах идеологической жизни (по мнению М.М. Бахтина) не есть теория, созданная тем или другим мыслителем, нет, — это глубокая структурная особенность идеологического творчества нового времени, определяющая все его внешние и внутренние формы» (курсив мой. — А.К.) [2, с. 93—94].

Таким образом, согласно М.М. Бахтину, монологизм — это не просто некоторое заблуждение одного или нескольких мыслителей, но это нечто несравнимо более глубокое, связанное с фундаментальной мировоззренческой «мутацией». Именно в Новое время формируется тот познавательный рационализм, который вовсе не предполагает диалога; он «знает лишь один вид познавательного взаимодействия между сознаниями: научение знающим и обладающим истиной не знающего и ошибающегося, то есть взаимоотношение учителя и ученика, и, следовательно, только педагогический диалог» [2, с. 93], т. е. трансляцию тех или иных знаний и идей от одного — «знающего» к другому — «незнающему», «учащемуся», «профану».

Начав с оптимистического слогана: «знание — сила» самодовлеющий субъект — носитель и жертва рационалистического мировоззрения — распространил его, это мировоззрение, на все сферы жизни и к XIX в. — в русле все той же «монологической» методологии — обратился к изучению и собственного «я», и другого «ты», и разнообразных «мы», положив начало психологии как науке. В свою очередь, специфика практической психологии (психотерапии и других видов психологической помощи) предполагает вступление в отношение с другим «ты»: как в реальное, вполне ответственное и не имеющее «обратного хода» жизненное отношение.

Вместе с тем вся соответствующая система психологических знаний, сформированная в русле «рационалистического проекта», начало которого связано с отмеченной выше мировоззренческой мутацией, в свою очередь, обусловливает тот методологический кризис психологии (или как удачно назвал его Ф.Е. Василюк — схизис), который проявляется в фундаментальном несовпадении, рассогласовании системного целого психологической науки с реальностью и задачами психологической практики [4].

Собственно, то с чем мы сталкиваемся в психологической практике, превосходно зафиксировано в приведенных выше словах К.Г. Юнга. Здесь действительно результат достигается порой не столько за счет наших специальных профессионально-психологических познаний, сколько за счет особого контакта, встречи, в которой преодолеваются как болезненная, проблематичная самозамкнутость личности па- циента/клиента, так и практически бесперспективная, профессиональная самозамкнутость консультанта. Однако исторически выработанный в русле традиционного, системно-монологического (позитивистского) подхода основной корпус психологических познаний порой не столько помогает состояться этой встрече, сколько мешает ей, становясь тем самым пресловутым «богатством», своеобразным бременем, с которым трудно (как минимум для профессиональной самооценки) расстаться и в то же время с которым трудно пройти сквозь «игольное ушко» другого Ты.

Рожденные в духовных «ретортах» Нового времени и благополучно перешедшие в научную психологию представления о некотором вполне «оплотненном» — рациональном и самотождественном — субъекте проходят особое «испытание на прочность» при переходе от психологической науки к практике. И, как нам кажется, они не выдерживают этого испытания.

В свое время мы попытались рассмотреть наиболее глубокие — духовно-аксиологические — предпосылки монологизма, понимаемого как некоторый об­щегуманитарный синдром [5]. Если же рассмотреть проблему монологизма в его относительно знакомых, наблюдаемых, практически значимых аспектах, то можно выделить и описать следующие, эмпирически наблюдаемые его варианты, от которых практическому психологу — как от собственной тени — трудно освободиться.

1.   «Диагностический» монологизм. Он исходит из некоторого сугубо научного, сциентистского представления о личности и рассматривает другого человека — другое «ты» — как нечто, лишенное своей субъектности и полностью, без остатка «растворяемое» в тех или иных психологических диагностических представлениях.

2.   «Этический» монологизм. В подобных случаях клиент рассматривается через призму той или иной этической системы и — вольно или невольно для консультанта — становится объектом этической оценки.

3.   «Технологический» монологизм. Здесь мы сталкиваемся со своеобразным монологизмом метода , когда специалист в первую очередь апеллирует к самому методу и в большей степени полагается на него и его методические предписания, чем на характер складывающихся взаимоотношений с клиентом (отсюда, кстати, жесткие требования к сеттингу и порой неадекватное, нетерпимое отношение к неспособности-неготовности клиента данного сеттинга придерживаться).

4.   «Эстетический» монологизм. Это особо изысканная форма монологизма, когда более простые

(представленные выше) варианты, казалось бы, уже преодолены, и к другому человеку, к его душевным содержаниям возникает отношение, казалось бы, предельно индивидуализированное, и более того, возможно, весьма ярко подчеркивается уникальность данного человека. Однако здесь это другое «я» рассматривается скорее как эстетический объект, а не как свободно действующая, свободно поступающая личность.

* * *

Попытаемся выделить основные иллюзии, порождаемые монологической установкой в понимании реалий психологической помощи.

Монологическая иллюзия на уровне понимания другого человека, его личности, его обстоятельств и прочего состоит в «автоматической» гипотезе о «самодостаточности личности», как о фактическом или по крайней мере искомом ее качестве. Она коренится в том предположении, что здравый, «правильный» человек вполне самотождественен и ор­ганичен, что его психологическая «сущность» предшествует его существованию, а производимые им жизненные выборы, манифестации его воли (как в пространстве его жизни в целом, так и в пространстве взаимодействия с консультантом) не более чем эпифеномены. Импульсивность и страстность человека, неопределенность и неотъемлемый от самой жизни трагизм, с одной стороны, и как следствие этого — нужда в некоторой встречной активности (понимающей, вопрошающей, провоцирующей, утешающей и т. п.) со стороны другого: все это может рассматриваться скорее как проявления психологической дезадаптации, требующей «лечения», но не как адекватное представление о человеческой природе вообще.

В свою очередь, понимание позиции психотерапевта , психолога ограничивается главным образом ее служебной функцией. Проявления его субъектности, его способности вступать в отношения — как прямого следствия его несамодостаточности и онтологической нужды в другом — рассматриваются, скорее, как необходимость специальной помощи со стороны более опытных коллег, но не как здравое и вполне естественное, как называли прежде, физиологическое обстоятельство психотерапевтического диалога. В зависимости от конкретных теоретических установок той или иной школы психотерапии и консультирования содержание этой служебной позиции психотерапевта может быть существенно разным: это и носитель «принципа реальности», и экзальтированный все принимающий «гуманист», и альтер-эго клиента, и «инструктор», и персонифицированное суггестивное начало («гипнотизер», «маг», «гуру» и т. п.), словом, кто угодно, но только не реальный субъект в спонтанности, полноте и многообразии своих непосредственных реакций.

На уровне понимания процесса психологической помощи, «монологическая» иллюзия приводит к предоминации метода, к готовности выстраивать и воспринимать консультационный, терапевтический процесс, скорее, как технологическую процедуру, чем как живое столкновение свободных личностей, имеющее всегда открытый, непредрешенный финал и всякий раз взыскующее ответственного свободного самоопределения как от клиента, так и от психолога.

*   * *

Таким образом, концепция диалога позволяет обозначить ту реальность, которая несводима ни к какой специфической, психологической доктрине, ни к какой простроенной системе практической работы или к каким-либо — весьма формальным — раз­делениям типа: «психотерапия — консультирование», «директивность — недирективность», «ментальное — бихевиоральное», «раскрывающая» — «поддерживающая» и т. п., но апеллирует к некоторой безусловной реальности, которая имеет «вне- конфессиональный» (с точки зрения тех или иных психотерапевтических доктрин) характер.

Понятие диалога представляет собой некоторое обобщенное имя того, что происходит или должно происходить во всем, что имеет право называться консультированием и психотерапией. Это момент некоторого соединения, воссоединения, преодоления внутреннего самоотчуждения и болезненной са- мозамкнутости, которые присущи всякому человеку и в особенности тому, кого мы рассматриваем как пациента, как клиента, т. е. человека, нуждающегося в психологической помощи.

В сущности, реальное противоречие имеет место не столько между различными психотерапевтическими подходами, сколько между психологической практикой, выступающей как реально помогающая, взыскуемая, воспринимаемая, и всем тем, что можно обозначить понятием «психологический фитнес», что, в свою очередь, может рядиться и в психотерапию, и в консультирование, и в коучинг, и во что угодно, но, в сущности, не имеет к реальности диалога никакого существенного касательства.

*   * *

Хотя психология и была в сфере научных интересов М.М. Бахтина, мы не находим в его наследии каких-либо работ (из достоверно принадлежащих его перу), которые непосредственно были бы посвящены психологии и психотерапии. В его состоявшихся, дошедших до нас исследованиях затрагивались главным образом проблемы общеэстетические и литературоведческие. Однако они рассматривались им не непосредственно, а как конкретные проявления выразительного и говорящего бытия, того, что он считал подлинным предметом гуманитарных наук. «Это бытие, — писал он, — никогда не совпадает с самим собой и потому неисчерпаемо в своем смысле и значении» [1, с. 410]. Неисчерпаемость эта коренится в той — в широком смысле — культуре, через призму которой рассматривает бытие тот или иной человек (исследователь, читатель, зритель, собеседник и пр.). «Существует, — пишет М.М. Бахтин, — очень живучее, но одностороннее и потому неверное представление о том, что для лучшего понимания чужой культуры надо как бы переселиться в нее и, забыв свою, глядеть на мир глазами этой чужой культуры. Такое представление <...> односторонне. Конечно, известное вживание в чужую культуру, возможность взглянуть на мир ее глазами, есть необходимый момент в процессе ее понимания; но если бы понимание исчерпывалось одним этим моментом, то оно было бы простым дублированием и не несло бы в себе ничего нового и обогащающего. Творческое понимание (здесь и далее курсив автора. — А.К.) не отказывается от себя, от своего места во времени, от своей культуры и ничего не забывает. Великое дело для понимания — это вненаходимость понимающего — во времени, в пространстве, в культуре — по отношению к тому, что он хочет творчески понять. Ведь даже свою собственную наружность человек сам не может по-настоящему увидеть и осмыслить ее в целом, никакие зеркала и снимки ему не помогут; его подлинную наружность могут увидеть и понять только другие люди, благодаря своей пространственной вненаходимости и благодаря тому, что они другие» [1, с. 334].

Проецируя эти — в высшей степени характерные для М.М. Бахтина идеи — в область психологической практики, мы получаем важнейшее условие продуктивного психотерапевтического диалога, в котором потребна не только максимальная представленность психологических содержаний клиента, но и полноценное присутствие консультанта, психотерапевта. Именно его другость — вненаходимость — становится предпосылкой подлинного понимания и творческого отображения.

* * *

Представленный выше текст — это попытка приложить некоторые — общегуманитарные — идеи М.М. Бахтина к области психологической практики. Разумеется, идеи М.М. Бахтина несопоставимо шире, масштабнее и многозначнее, чем предложенный нами вариант их интерпретации в контексте психотерапии и психологического консультирования. Их креативный потенциал огромен, интерес современных психологов к М.М. Бахтину закономерен и является залогом иных — как уже существующих, так и новых — взглядов и теоретических построений.