Влияние беременности психотерапевта на аффективную динамику в диаде "мать-ребенок"

В исследовании, проведенном методом единичного случая, акцент был сделан на следующих аспектах аффективной динамики в диаде:

-      положительная и отрицательная идентификация[24] с различными аспектами беременности психотерапевта у матери и у ребенка; соотношение защитного поведения (избегания) и прогрессивных изменений (способность представлять или анализировать психические состояния, которые раньше игнорировались или отрицались);

-      особенности регрессивного поведения и психосоматического реагирования на беременность психотерапевта;

-      особенности страхов (распада, смерти, падения, болезни, отвержения, брошенности) и депрессий (анаклитическая; депрессия в связи с потерей; депрессия, сопровождающая рождение/обособление Я);

-      особенности агрессии, направленной на психотерапевта и ее воображаемого ребенка;

-      изменения в аффективно-образном восприятии ребенком психотерапевта в связи с ее беременностью, прослеживаемые в игре, а также использовании игровой комнаты и предметов, в ней находящихся, как пространства, символизирующего внутреннее содержание психотерапевта;

-      изменения ритуалов, стереотипов поведения диады в рамках психотерапевтического занятия;

-      эволюция основного конфликта (между принятием и отвержением у матери, между приближением и избеганием у ребенка): изменение поведения привязанности (типичных паттернов коммуникации между матерью и ребенком) и их символического представления;

-      изменение эмоциональных связей с близкими людьми у матери и у ребенка, стимулированные беременностью психотерапевта (развитие имеющихся связей, возобновление прерванных или хрупких, появление новых эмоциональных связей).

Анализ единичного случая: Галя - Полина

Предварительные диагностические сведения о диаде.

Особенности взаимодействия в диаде до беременности психотерапевта.

Возраст: мамы - около 30 лет, девочки - 3 года.

Беременность (по словам мамы): «безоблачная», желанная, без токсикоза, мама наслаждалась новым состоянием. Следует отметить, что обнаружившиеся у нее сразу после родов сильные импульсы детоубийства не согласуются с этим идеализированным представлением о беременности.

Роды: кесаревым сечением.

Послеродовый период: крайне тяжелый, как для матери, так и для дочери. Партнер матери бросил ее вскоре после рождения девочки. Он погиб в автокатастрофе, когда дочери было 2 месяца. Мать находилась в затяжной послеродовой депрессии. С самого рождения девочки она не могла кормить ее ни грудью, ни из бутылочки, оставляя малышку по утрам не кормленной до 12-13 часов, так как дочь, по словам мамы, была «слишком требовательной, капризной и избирательной». Галя «даже плакать ей не разрешала». Фактически она запрещала девочке выражать любые желания. Полина рано приспособилась к деприваци­онным условиям, много спала, чтобы «не будить мать».

Эмоциональный статус матери: депрессия с истерическими чертами в рамках пограничного личностного расстройства. Послеродовая депрессия и реактивная депрессия в связи с разрывом отношений с партнером и его последующей гибелью наслоились друг на друга. Отношения с собственной матерью у Гали глубоко амбивалентные, зависимые, с продолжающимися до сих пор, но безуспешными попытками достижения личностной автономии. Галя рассказывает о физическом насилии, которому она подвергалась со стороны своей матери в детстве. В целом, она описывает свое детство как несчастливый период, к ней были жестоки не только в семье, но и в детском саду. Ей приходилось сдерживать себя в общении с детьми, не вступать с ними в дружеские отношения, она не позволяла себе радоваться вместе с ними, так как чувствовала, что ее матери это бы не понравилось.

Основной конфликт Гали в отношениях с дочерью вызван чрезвычайно амбивалентным отношением к ней. Галя воспринимает дочь то как своего эмоционального близнеца, обреченного повторить все ее детские переживания и потому вызывающего безмерную жалость, то как маленького монстра, который пытается ее опустошить. Последнее чувство сопровождается сильным страхом навредить ребенку (убить его) и последующей попыткой загладить свою вину подарками, красивой одеждой, организацией развивающих занятий и т.д. Собственная агрессия по отношению к дочери легко проецируется на окружающих людей (воспитатели в детском саду) и окружающую среду вообще.

Мама девочки проходила лечебный психоанализ в течение нескольких лет, который в настоящее время имеет характер консультаций по требованию. Результаты психоанализа мать обесценивает, называет «плачевными».

Эмоциональный статус дочери во многом дублирует эмоциональные проблемы матери. Данное сходство стало очевидным на исходе занятий перед их перерывом.

Когда девочка начала психотерапию, то есть задолго до моей беременности, маму волновали, прежде всего, аутистические черты и капризность Полины. По мнению мамы, эти проявления свидетельствовали об отвержении, нежелании дочери общаться с ней, обиде[27]. Мать была озабочена отсутствием эмоционального отклика со стороны девочки в ответ на обращение к ней в нейтральной ситуации и гиперчув­ствительностью по отношению к определенным сигналам с ее стороны (закрытые глаза, молчание). Вызывал недоумение и длительный плач «без причины» дома или неожиданно чрезмерная требовательность на психотерапевтическом занятии. Мать, хотя и связывала на рациональном уровне эти проявления со своей неспособностью заботиться о девочке после ее рождения, все же на глубинном уровне проецировала на нее свои деструктивные импульсы и считала, что дочь использует эти симптомы намеренно, чтобы досадить ей.

Очевидно, что длительная и жестокая пищевая и эмоциональная депривация могла спровоцировать формирование у девочки глубокого первичного страха перед матерью (страх погибнуть от голода, страх быть уничтоженной ею)[28].

Аутистические черты ребенка в сложившейся ситуации развития имели вторичный приспособительный характер: девочка не заявляла о своих желаниях и демонстрировала отсутствие требований к матери, чтобы случайно не вызвать ее гнев и не пострадать от ее агрессии. Эмоциональное отдаление от депрессивной матери играло охранительную роль и позволяло ребенку привязаться к няне, создавать другие замещающие контакты.

К аутистическим чертам относились недостаточность невербального и речевого общения (избегание глазного контакта или неполный глазной контакт с зажмуриванием и напряженной улыбкой, неестественные интонации, аутистическая речь, отсутствие реакции на обращение со стороны матери), а также слабый образ Я, стереотипная одиночная игра. Как аутистические черты, так и временами усиливавшиеся «капризы» позволяли матери справляться с собственным чувством вины, перекладывая часть ответственности за состояние Полины на саму девочку. По мере работы аутистическая симптоматика отошла на задний план, стала неустойчивой, на ее место вышли собственно аффективные расстройства и личностные особенности девочки.

Элементы «фальшивого» Я (Winnicott, 1990) были явным следствием эмоциональной депривации, отсутствия нормальной идентификации матери с потребностями дочери на ранних этапах ее развития. Полина проявляла чрезмерно раннюю самостоятельность в навыках самообслуживания: в одевании, кормлении. Однако «фальшивое Я» не было кристаллизовано, защиты не были глухими, оставалась надежда на построение более живого контакта с матерью. Так, оказывая сопротивление попыткам матери помочь ей одеваться, она выражала свой протест в жалобном младенческом крике. Хотя мать игнорировала эту диссоциацию, Полина продолжала «сигналить» достаточно настойчиво, не только прося, но и требуя - особенно в последнее время - помощи матери.

Депрессивные переживания девочки также усложнились. В начале психотерапии она реагировала на разлуку, депрессивные состояния матери и ее эмоциональную недоступность приступами анаклитической депрессии, то есть затяжными психосоматическими болезнями, в некоторых случаях угрожающими ее жизни. Во время беременности психотерапевта стали более выраженными адекватные реакции горя, с плачем на разлуку, и последующая выраженная протестная реакция на возвращение матери. На попытки мамы привлечь ее к контакту Полина отвечала раздражительностью, непослушанием, непредсказуемостью в реакциях. Реже стали возникать эпизоды депрессивного, отстраненного состояния девочки в присутствии матери - «одиночество вдвоем». По мере прогрессирования беременности психотерапевта наблюдалось интенсивное развитие у девочки более зрелых способов регуляции страхов, связанных с матерью, и депрессии, вызванной отвержением, физической недоступностью и нечувствительностью к ее потребностям.

Привязанность в диаде. В начале работы привязанность между Галей и Полиной только начала формироваться. Со стороны матери преобладали элементы отвержения, на которые девочка реагировала защитным избеганием. Эмоциональные состояния дочери мать либо не понимала, либо глобально интерпретировала их как попытку Полины опустошить ее, и без того недостаточные, психические ресурсы, либо - как нелюбовь и враждебность со стороны девочки. В период, совпавший с беременностью психотерапевта, происходило стремительное усиление взаимной идентификации с эмоциональными состояниями, желаниями и защитным поведением другого члена диады. Этот процесс эмоционального сближения был довольно болезненным, сопровождался нарастанием конфликтов, связанных с разделением эмоционального опыта. Полина прошла путь от первичной зависимости от пугающей ее матери до настойчивого требования заботы с ее стороны. У Гали основная линия развития привязанности состояла в повышении терпимости к эмоциональным запросам дочери: если в начале наблюдалась тотальная их непереносимость, то в процессе терапии такая чрезмерная реакция стала избирательной - только по отношению к отдельным потребностям.

Образ психотерапевта для матери до беременности психотерапевта : поддерживающая фигура, помогающая восстановить связь между ней и дочерью. Галя нуждается в психотерапевте, чтобы хотя бы на время почувствовать себя «хорошей матерью».

Образ психотерапевта для дочери до беременности: фигура, которая облегчает или делает на время безопасным общение между ней и мамой, создает переходное пространство, связывающее их одновременно и физически, и психологически.

И для матери, и для дочери была характерна идеализация психотерапевтического пространства. Беременность психотерапевта способствовала развенчанию этой идеализации.

Порядок психотерапии: часовые занятия, которые представляют собой игровую психоаналитически ориентированную психотерапию с девочкой и матерью в сочетании с консультациями матери.

К особенностям поведения матери можно отнести стремление потакать своим потребностям во время занятия. Мать, как правило, лежит на диване. В первое время девочка реагировала сильным стрессом (кричала, рвала волосы на голове), когда видела лежащую мать: для нее это был образ недоступной, «мертвой» матери. В настоящее время, когда мать, сидя или лежа на диване, ест, пьет, девочка играет и ползает вокруг матери, иногда прижимается к ней, иногда тоже участвует в трапезе. Особенности дележа еды и питья между матерью и дочерью ярко отражают амбивалентный характер привязанности между ними. Иногда мать щедро делится с дочерью, иногда не позволяет ей сделать и глотка из своей чашки, объясняя, что Полина всегда отбирает у нее последнее. Два или три раза мать полностью расслаблялась и засыпала на 10-15 минут, перепоручая ответственность за все происходящее психотерапевту. Чаще избегание принимает активные формы: мама выходит за пределы комнаты (чтобы приготовить себе чай, покурить). Иного, более жесткого, режима консультаций мама не выдерживает, чувствует себя депривированной, отверженной. При возрастании требований со стороны психотерапевта мать реагирует прерыванием психотерапии, отъездом, поиском и организацией занятий с другими специалистами.

Основные линии изменения отношения девочки к психотерапевту

Здесь я рассмотрю изменение образа психотерапевта в символической активности Полины, развитие отношения к пространству игровой комнаты и игрушкам, изменения реакции на еженедельные разлуки.

После того, как я впервые заговорила о моей беременности на пятом месяце, Полина стала ласковой ко мне, забиралась на колени, называла мое имя несколько раз нежно, изменяя его на свой лад. Затем Полина взяла лягушонка и двух бегемотиков, разыгрывала диалоги между ними - возможно, вводя моего будущего ребенка в образе лягушонка (бегемотики же представляли саму девочку и ее маму) - в качестве еще одного участника наших занятий.

Через неделю отмечались импульсивные кратковременные вспышки агрессии, направленные на игрушечных детенышей.

На занятии через неделю девочка держалась более отчужденно, говорила сама с собой, ее игра стала более примитивной. У бабушки, куда ее отвезли после прошлого занятия, по словам мамы, Полина была «невменяемой». Мама объяснила это реакцией девочки на мою беременность. На занятии Полина закапывала однотипные фигурки маленьких животных в песок, «мыла» их в заварочном чайнике, вернувшись к игре, которая была фоновой еще до моей беременности. Однако появились и новые игровые действия с более ярко выраженным агрессивным содержанием. Девочка расставляла и сбивала с ног фигурки маленьких зверей, разбросала пуговицы из деревянной шкатулки. Ходила большей частью на вытянутых, напряженных ногах, по мнению Гали, нарочно, чтобы разозлить ее[29].

Следует отметить, что до моей беременности Полина четко разделяла меня и мать, то есть перенос не был акцентирован, возможно, из-за почти постоянного присутствия матери на занятиях. Полина редко символизировала мой образ с помощью игрушек, скорее, она воспринимала меня как функцию, хозяйку некоего утешительного пространства, в котором она и мать могли почувствовать себя близкими людьми и проявить любовь и нежность друг к другу, пусть и на очень короткое время. Если взаимного контакта с матерью не получалось, то девочка пыталась залезть в явно неудобное, не подходящее ей по размеру, занятое другими предметами (игрушками) место в игровой комнате. В чем был смысл такого поведения? Возможно, Полина показывала, какой маленькой и беззащитной она себя чувствует. Одновременно в настойчивости, с которой она пыталась залезть в явно тесное место, было проявление «маниакальности», магического мышления, всесильного игнорирования реальных препятствий, элемент утверждения себя.

Параллельно с изменением отношения к моему рабочему пространству участились выражения привязанности и заботы. Полина могла опереться, прижаться к моей руке, забраться на меня, чувствуя свое соседство с моим будущим малышом. Она стала делиться со мной, как хорошими эмоциями, так и лакомствами. Из «функции» я превратилась в живого человека. Нашлась и подходящая игрушка для изображения меня - фигурка доктора в белом халате на белой машине, которую, однако, Полина сразу же унесла домой и оставила у себя.

Во время моей беременности Полине стало сложнее уходить от меня. До беременности девочка сама объявляла о завершении занятия, довольно точно субъективно определяя окончание часа. Во время моей беременности девочка как будто потеряла это чувство времени, пыталась задержаться после занятия. Маме приходилось подробно описывать то пространство, куда они собираются поехать после занятия со мной, подчеркивая его привлекательность и безопасность.

Изменились способы поддержания связи с психотерапевтом во время еженедельной разлуки. До моей беременности Полина имела привычку брать у меня игрушки, которые становились временными переходными объектами, и возвращать их на следующем занятии. Девочка могла возвратить испорченную игрушку, специально брошенную в грязь (по словам мамы) перед тем, как отдать ее мне. Мама не пыталась постирать или почистить игрушку, считая, что для меня важен сам феномен как проявление сущности девочки, в частности, ее стремления портить хорошие предметы. В этот период Полина часто совершала набеги на мамины вещи дома. Нельзя также исключить и сильную идентификацию Гали с желанием дочери распоряжаться моими игрушками, как с собственными детскими переходными объектами, переходя от нежности к агрессии и наоборот.

Эта роль взятых у меня игрушек как переходных объектов стала очевидной во время моей беременности. Полина стала «незаметно» подменять игрушки, оставляя у себя дома более привлекательные и принося взамен старые, испорченные. С игрушками, с которыми на занятии Полина проигрывала свои страхи, произвольно усиливая или уменьшая их, она не расставалась всю следующую неделю, спала с ними, используя как своеобразные переходные объекты. Но, в отличие от классических переходных объектов, они обладали изначальной амбивалентностью, наличием пугающих признаков, поскольку помогали ей пережить не разлуку с матерью, а более архаичные страхи уничтожения, связанные с ней.

Видимо, для матери эти игрушки тоже играли роль переходных объектов, помогая ей разделять ответственность за эмоциональное состояние дочери.

В целом, в развитии отношений с матерью девочка постепенно переходила от преимущественного проигрывания эмоционально насыщенных диалогов, взаимных страхов и конфликтов с использованием игрушечных фигур и более архаических символов (связанных с пространством, водой, песком) - к реальным взаимодействиям, то есть от более безопасного, опосредованного способа контакта к более рискованному. В отношениях со мной - от архаических способов символизации к более наглядным игровым и реальным взаимодействиям.

Особенности защитных реакций матери на беременность психотерапевта

Как отмечалось выше, мать реагировала на мою беременность преимущественно защитными реакциями, в которые включала и Полину.

1.    Отреагирование.

Известие о моей беременности мать восприняла как давно известный ей факт, о котором она не говорила со мной из-за деликатности.

Галя подчеркнула, что не только она, но и Полина почувствовала перемену во мне. Возможно, мать отрицала внезапность этой новости из-за ее болезненного характера, так как «озвучивание» факта беременности совпало с усилением конфликта «мать-дочь» в отношениях Гали, как со своей матерью, так и с ребенком.

Между тем, в отношениях с Полиной репертуар поведения привязанности Гали стал разнообразнее, насыщеннее, драматичнее, градус эмоционального взаимодействия выше. Практически весь этот новый репертуар демонстрировался психотерапевту с целью вызвать у нее ту же гамму противоречивых чувств, которые испытывали члены диады по отношению друг к другу.

2.    Проекция матери собственной сильной аффективной реакции на беременность психотерапевта - на дочь. Следует отметить, что довольно трудно отделить спроецированные матерью чувства от чувств самой девочки. Поэтому я предпочитаю говорить о «разделенных» чувствах, которые девочке в силу ее детской непосредственности было легче реализовать в поведении. Показателем того, что мать разделяет эти реакции дочери, являлась ее повышенная чувствительность к ним, немедленный ответ, внимательное отслеживание моей реакции.

У матери усилилась чувствительность к проявлениям привязанности к психотерапевту со стороны Полины. Так, спустя две недели после известия о моей беременности Полина залезла ко мне на шею, ползала по мне. Мать, внимательно наблюдавшая за активностью девочки, заметила, что раньше ее дочка не проявляла ко мне такого стремления. В словах матери были элементы и ревности, и зависти, и удовлетворения.

Похоже, что своим поведением девочка выражала и свои чувства, и чувства своей матери, которые в данном эпизоде оказались общими.

В целом, в период моей беременности поведение привязанности Полины по отношению ко всем окружавшим ее женщинам (матери, бабушке, няне, психотерапевту) стало более неустойчивым, требовательным, активно протестующим. Мать испытывала смешанные чувства по этому поводу. С одной стороны, она сама страдала от агрессии дочери, с другой, восхищалась ее способностью открыто заявлять о своих желаниях, явно идентифицируясь со способностью девочки протестовать, оставаясь в контакте. Для самой матери был более характерен пассивный протест: избегание, уход, отказ, отрицание своей зависимости от других людей.

3.    Проективная идентификация с незащищенностью дочери.

Восприятие психотерапевта как фигуры, отказывающей в поддержке в нужный момент, виноватой в усилении эмоционального неблагополучия дочери, чередовалось с признанием матерью доли своей ответственности в этом.

На последних занятиях мама несколько раз полушутливо- полусерьезно озвучивала свою версию моего ухода, будто я выгоняю Полину и ее, что говорило об идентификации инфантильной части ее личности с дочерью.

4.    Смещенная агрессия матери как защитное поведение.

На последующих занятиях мама спокойно предлагала мне заняться уборкой раскиданных Полиной игрушек, так как «упражнения полезны для беременных женщин». Галя реагировала смехом на попытки Полины вести себя со мной агрессивно в этот период, идентифицируя себя со мной («Это же хорошо, что она Вас не боится?»). Она подчеркивала, что слишком эгоцентрична, чтобы интересоваться моим состоянием.

5.   Изменения в сеттинге, по инициативе матери. Ближе к концу моей работы Галя стала пропускать занятия, в течение полутора месяцев посетив два курортных места. Вернувшись, мама просила меня увеличить частоту занятий с девочкой до трех раз в неделю в следующем месяце. Услышав о временном прекращении занятий вообще, мама выразила сильное удивление и неудовольствие, «забыв», что я предупредила ее об отпуске заранее.

Эти изменения отражали противоречивые чувства матери по отношению ко мне.

6.    Идентификация меня с собой беременной.

Мою беременность мать воспринимала через призму опыта собственной беременности.

а)    Моя беременность как период «недостаточных» ограничений. Галя выражала недовольство тем, что я, будучи беременной, позволяю себе больше, чем она позволяла себе в моем положении.

б)    Идеализация опыта собственной беременности. Беременность для матери совпала с бурным романом, который, возможно, поглотил собственно опыт вынашивания ребенка.

в)    Проигрывание опыта депривации. На одно из последних занятий Галя принесла фрукты, которые потом оставила на кухне, не предупредив меня. Через пару дней с Полиной приходила няня, и я отдала фрукты ей. На последнем занятии Галя вспомнила про фрукты в первую же минуту и огорчилась-рассердилась, по-детски выпятив губу, обнаружив, что их нет.

Галя прореагировала так, как будто я намеренно лишила ее чего-то вкусного. Она оказалась в позиции ребенка или беременной, которых лишили гостинцев, а я - в позиции жестокой лишающей матери.

7.    Демонстрация целостности диады.

а)    Усиление идентификации с дочерью (через одежду). Для мамы во время беременности психотерапевта стиль и цвет одежды, украшений и косметики стал своего рода языком для выражения своих эмоциональных состояний, которые постепенно поляризовались. Галя приходила то во всем черном, то во всем розовом, причем одежда и аксессуары были, скорее, вечерними. Мать одевала подобным образом и Полину, поменяв прежнюю манеру одевать ее как красивую куклу . Даже способы наказания стали более «взрослыми»: изъятие украшений, например.

Сходство внешнего стиля подчеркивало целостность диады, границу между ними и мной.

б)    Стремление матери «перетащить» психотерапевтическое пространство за пределы игровой комнаты.

На занятиях участились кратковременные проявления взаимной нежности, заботы, разделенного комфортного состояния матери и дочери рядом друг с другом. Вместе с тем и мать, и дочь все чаще пытались покинуть игровую комнату, особенно когда я уделяла внимание другому члену диады.

По-видимому, и мама, и дочка специально и с удовольствием одевались для наших занятий. Я убедилась в этом, увидев их в домашних условиях. В связи с затяжной болезнью девочки (бронхит с высокой температурой на протяжении трех недель) зимой я посетила девочку дома. Вид у нее был очень бледный, болезненный, неопрятный, с сальными волосами, она таяла на глазах, в детской комнате стоял запах рвоты. Однако большую часть времени она была занята сбором очень красивой картинки (паззла) с пегасом и феей, которую из множества кусочков собирала и разбирала много раз подряд.

Особенности взаимной регуляции эмоций в диаде.

Развитие чувства Я и эмоциональных состояний дочери, рефлексии матери в связи с беременностью психотерапевта

Взаимная регуляция эмоциональных состояний у Гали и Полины запускается восприятием желаний другого члена диады. Взаимодействия строятся с целью разжечь желания другого, подразнить, реже - утолить. Чаще всего происходит заражение желаниями друг друга, и тогда пара требует удовлетворения от третьей стороны (психотерапевта). Любой новый опыт, в том числе беременность психотерапевта, значим для диады настолько, насколько он затрагивает желания матери и девочки.

Для мамы собственные желания сверхценны, являются доказательством сохраняющегося у нее вкуса к жизни, победы над депрессией. Желания Полины что-то получить от матери, как правило, чрезмерны для Гали и воспринимаются ею как стремление дочери отнять у нее последнее. В то же время желания Полины что-то получить от других людей поощряются матерью, облегчая идентификацию с ребенком.

В условиях аффективной доминанты желаний матери развитие чувства Я у Полины происходило своеобразно. Девочка начала устойчиво использовать личное местоимение «Я» в речи с небольшим опозданием, по сравнению с возрастной нормой. «Я» появилось на фоне экспансии, агрессии, борьбы с матерью и было связано с идентификацией с желаниями матери и настаивании на их выполнении, особенно в том случае, если мать устанавливала неожиданный запрет («дразнила» дочь). Другим источником собственных желаний Полины, который обнаружился в период моей беременности, была вдруг «проснувшаяся» чувствительность к ярким контрастным объектам (что является особенностью восприятия младенцев). Полина стала громко и требовательно оповещать мать о привлекательных внешних стимулах. По дороге ко мне она кричала: «Елка! Елка! Елка!» или «Светофор! Светофор! Светофор!», пока не добивалась ответной реакции матери, несмотря на ее раздражение.

Важным опытом в развитии чувства «мы» у девочки является восприятие красоты матери и - отраженно - своей собственной. Играя с куклами, Полина повторяет: «Мы - самые красивые!». На последних занятиях перед перерывом девочка обращала мое внимание на свое красивое платье, туфли, не позволяла снимать с нее обувь, считая, что тогда она лишится важной части своей красоты.

На развитие чувства «Я» Полины влияет поощрение матери способности дочки «выгрызать» то, что ей нужно. Галя считает эту способность очень важной для взрослой жизни.

И у матери, и у дочери усилилась драматизация собственных отношений и скорость проигрывания конфликтов. Занятия, в целом, стали более психодраматичными. Объектом дележа и активного соперничества все чаще становилось мое внимание.

Мать пошла дальше простой фиксации желаний дочери, начав анализировать ее переживания, не связанные непосредственно с удовлетворением или неудовлетворением желаний. Жалобы матери из фрагментарных, не связанных между собой, конкретных стали более объемными и рефлексивными. Если раньше они звучали так: «Полина писается, потому что она не хочет вставать с теплой постели», «Она ходит на цыпочках, потому что знает, как сильно это раздражает меня». Позже Галя начала скорее не жаловаться, а анализировать и соотносить переживания Полины со своим собственным опытом: «Меня расстраивает то, что Полина не общается с детьми, так как боится, что я не хочу этого. Так же было в моем детстве со мной». Такой анализ, уточнение у психотерапевта сходств и различий способствовали переходу от глобальной проекции своих ощущений на переживания дочери к более адекватной «картинке» взаимодействия.

В поведении девочки изменился профиль симптомов эмоционального неблагополучия. Аутистическая симптоматика стала незначительной, а на первый план вышли сначала депрессия, а затем аффективные колебания, выражающиеся в быстром чередовании депрессивных эпизодов с гипоманиакальными. Аутистическая симптоматика (которую мама выражала в виде следующих жалоб: «не слышит», «не реагирует», «повторяет многократно одно слово», «говорит на непонятном языке»), использовалась Полиной на начальном этапе психотерапии как намеренное отстранение. Это был способ защиты от проекций матери и маневр, позволяющий поддерживать безопасную дистанцию во взаимодействии с ней, если по каким-то причинам оно было потенциально угрожающим.

Во время моей беременности аутистические симптомы, связанные с недостаточностью образа Я и слабым речевым самовыражением (аути­стическая речь, эхолалии, использование третьего лица) постепенно исчезли. Если Полина не хотела разговаривать со мной или слушать мои интерпретации, она требовала криком, чтобы я замолчала. Полина стала четче отвечать на вопросы матери, не боясь ее обидеть. На вопрос мамы о том, кто Полину не любит в детском саду (Галя была склонна искать источники плохого настроения дочери среди посторонних людей) девочка называла саму маму.

Депрессивные реакции Полины, проявляемые в течение занятия, возникали в ответ на запрет матери подражать ей, заражаться ее желаниями или на нарушение сложившихся стереотипов взаимодействия между ними, на эмоциональную недоступность матери, а также на запрет с ее стороны стремления проявить себя как взрослую, самостоятельную девочку. Депрессия для Полины была связана с младенческим чувством беспомощности, которого она пыталась всячески избежать, поэтому, в целом, ее депрессивные реакции были кратковременными. В состоянии депрессии Полина искала тактильного контакта с матерью или со мной, могла использовать большую мягкую игрушку как переходный объект.

Гипоманиакальное состояние девочки было оптимальным для утверждения своих желаний и через них - себя, своего Я. В этом состоянии девочка не боялась быть оставленной матерью, лишенной еды. В эти моменты Полина совершала набеги на собственность матери (импульсивным движением допивала ее чай), разрушала постройки и не пыталась их восстанавливать.

Из всех состояний дочери мать охотнее всего поощряла именно такое - гипоманиакальное, буйное, напористое состояние девочки, от которого, похоже, сама сильнее всего тонизировалась - в присутствии психотерапевта, и сильнее всего страдала, оставаясь вдвоем с дочерью без поддержки. Видимо, Галя на время освобождалась от страха быть поглощенной чрезмерными для себя желаниями дочери, когда они демонстрировались психотерапевту.

Поиск третьего, поддерживающего человека также объединял мать и дочь. Интересно, что в период беременности психотерапевта девочка стала вспоминать про папу чаще, чем сама мать, а на улице в буквальном смысле искала «дядю», обращаясь к незнакомым мужчинам и требуя, чтобы они поиграли с ней.

Важно, что идентификация с желаниями матери у девочки, ее способность выразить эти желания в ясной, даже утрированной форме, и удовольствие матери от такого единения были сильнее взаимных страхов и агрессивных импульсов, что позволяло девочке достаточно удовлетворительно развиваться.

Развитие игры Полины с матерью и с психотерапевтом

В этом разделе я подробно рассматриваю игру Полины, которая заметно изменилась на фоне развития моей беременности. Последовательность изложения разных видов игры отражает порядок их появления в материале занятий, а также последовательность развития способов регуляции разных эмоциональных состояний у девочки. Сначала Полина выбрала безопасную территорию и нашла в игре символы для показа своего места на этой территории; затем играла с переходами между живым и неживым, целым и разрушенным, овладевая способами регуляции аутистического и депрессивных состояний. На этой основе она смогла восстановить «упущенные» в младенчестве формы хорошего эмоционального контакта с матерью. После этого Полина стала способной проигрывать конфликты в отношениях с матерью, прежде всего, между страхом, который она испытывала по отношению к ней, и потребностью искать у нее защиты.

До известия о моей беременности Галя высказывалась по поводу игры Полины, чаще всего, когда игровое действие девочки иллюстрировало эмоциональное состояние самой матери. Например, когда девочка окунула малыша в воду, мама заметила: «Утопила». Психотерапевту отводилась функция фиксации того, что мать и дочь утверждают себя, хотят чего-то, пусть эти желания носят и деструктивный характер, либо роль реаниматора, если обнаруживалось, что диада застыла.

На фоне моей беременности игровая комната стала восприниматься матерью, прежде всего, как сцена для триумфа желаний диады, выражаемых прямо и транслируемых через игру Полины, - иногда симбио­тически разделенных, спутанных, иногда драматически разъединенных, противоположных.

Развитие игры, связанной с поиском места для себя, дифференциацией «живое - неживое», образами беременности Как указывалось выше, на протяжении всего процесса психотерапии девочка была озабочена поиском пространства для себя, который и был первоначальным источником развития ее игры.

Полина чувствовала себя спокойней в закрытом или полузакрытом или хотя бы как-то внешне ограниченном пространстве при условии, если рядом была какая-то «питательная» или живая среда. Так, если Полина сидела в коробке, то наполненной мягкими игрушками, если - под столом на кухне, то с печеньем. На плоских открытых поверхностях, даже когда девочка пыталась пристроиться к сидящей на диване маме, она чувствовала себя неуютно, находилась там всего несколько секунд, затем напрягалась, ерзала и вывертывалась, выскальзывала из маминых объятий. (Исключение составляли ситуации, когда Полина и Галя делили что-либо или когда у девочки был предлог искать укрытия у матери, например, от опасных игрушек). Такое предпочтение защищенных мест можно объяснить стремлением девочки вернуться в материнскую утробу, что позволяло Полине на время спрятаться, избежать непредсказуемой эмоциональной стимуляции со стороны матери.

В символическом плане этот поиск безопасного места для себя выражался в игре с наполненными маленькими контейнерами (шкатулками, песочницами). Эта игра также оставалась центральной на протяжении всего периода психотерапии. Поначалу девочка прятала, хоронила игрушки в песке, в чайнике с водой, в коробочке, в шкатулке с мелкими предметами. По мере развития моей беременности песок в песочнице, в котором девочка прятала маленькие фигурки зверей, приобретал новые, хорошие качества. Песок мог трансформироваться в воду, еду, «теплый дом».

Пустые контейнеры не представляли для девочки интереса или, возможно, даже таили для нее некоторую опасность. Только незадолго до ухода психотерапевта в отпуск, связанный с предстоящими родами, девочка осмелилась залезть в пустой контейнер, который полностью заполнила своим телом, вероятно, изображая моего почти созревшего для внеутробной жизни ребенка.

К игре с контейнерами мама почти никогда не присоединялась, воспринимая ее как связанную с депрессивной тематикой (смертью, захоронениями), но наблюдала за ней внимательно. Между тем, эта игра, основанная на чередовании захоронений и появлений на свет, могла иллюстрировать интерес девочки к чередованию состояний бытия - небытия, исчезновения и возвращения. Учитывая затяжные депрессивные состояния матери, речь идет не о физическом появлении и уходе, а о чередовании психических состояний - живого и неживого.

Кроме того, в этой игре Полина могла проигрывать свое представление о том, как появляются дети. «Имплантации» детенышей поначалу были массовыми, однако к концу моей беременности девочка стала зарывать в банке с песком только одну фигурку, например, лягушонка, которого отождествляла то с собой, то с моим будущим малышом.

Иногда игра с маленькими фигурками и игра с контейнерами становились двумя самостоятельными играми: Полина расставляла рядами фигурки на ковре на полу и оставляла их там, шла к песочнице, где пересыпала песок с помощью игрушечной мельницы. Затем опять совмещала оба игровых пространства. Хотя внешне эти две игры напоминали аутистические (раскладывание в ряды, пересыпание), в данном контексте они могли быть рассмотрены как проигрывание состояний до беременности и после нее.

Еще одним вариантом такой игры, поддерживаемой мамой, была игра в строительство замка, в который выстраивалась очередь из маленьких куколок. В дальнейшем куколки заполняли замок и покидали его, когда он становился слишком тесным для них.

Примером безопасного образа беременности[31] и, вообще, прообраза защищающих, предоставляющих ребенку особое пространство, но не поглощающих отношений «мать-дочь» (и, возможно, отношений «психотерапевт-дочь», «психотерапевт-мать»), может служить упоминавшаяся выше игра с матрешкой или другими куклами, вход во внутреннее пространство которых расположен снизу или на уровне живота, но не на уровне рта.

Возможно, девочка пыталась представить соотношение всех участников психотерапии и их внутренних пространств: она внутри меня, она внутри матери, мать внутри меня, мой малыш как переходный объект внутри меня.

Развитие игры по овладению аутистическими и депрессивными состояниями

До моей беременности Полина часто раскладывала абстрактные однотипные объекты (например, фломастеры) в ряды, чему соответствовало «спящее», пассивное состояние матери. Мама не присоединялась к этой игре и не комментировала ее, возможно, потому что игра была стереотипной и вялой. Это был фон, на котором внезапно - и все сильнее по мере развития моей беременности - обнаруживались желания матери и дочери. Как было сказано выше, Полина постепенно стала проявлять себя как более активную и настойчивую личность, чем мать, начав со скромной роли проводницы желаний матери. В свою очередь, Галя стала более активной в игровом взаимодействии с Полиной, легко заражаясь более или менее заметным проявлением аффекта с ее стороны, при этом обходясь без назойливого вмешательства в игру девочки.

В первом триместре моей беременности постепенно стало появляться и увеличиваться третье измерение в конструкциях Полины, которого прежде девочка избегала из-за страха падения и неустойчивости вертикально стоящих элементов. Строительство происходило на особой безопасной территории (также своего рода переходном пространстве между тремя участниками психотерапии), в углу комнаты. Полина строила железную дорогу, поезд, скотный двор, замок и разрушала их. Поначалу агрессивные действия Полины вызывали у матери несколько преувеличенный восторг, который она выражала криками «ура!». Первые попытки Полины восстановить разрушенное, сопровождавшиеся плачем с причитаниями по типу «выученной беспомощности»: «Не получается! У меня никогда не получится!», пугали мать и вызывали у нее сходное состояние растерянности и неуверенности. Наконец, девочка стала более уверенной, превратила это восстановление в форму игры. Мать также стала радоваться желанию дочери «починить» разломанное. При этом Галя комментировала: «Полина так захотела. Полина захотела разрушить, а затем захотела собрать».