К 85-Летию Никиты Глебовича Алексеева

В 2017 году Никите Глебовичу Алексееву исполнилось бы 85 лет. Со дня его кончины прошло уже 14 лет. Но в памяти его соратников и учеников диалог с ним продолжается. Тогда, утром 23 марта 2003 года, известие о его кончине прозвучало как гром среди ясного неба. Н.Г. был полон жизненных планов, дал старт сразу нескольким крупным проектам, реализацию которых без него трудно было представить. Он был из тех людей, которым обязательно нужно жить. Без них мир становится беднее. Замены им нет. Н.Г. был именно таким человеком — твердо стоящим на своих позициях, нравственным авторитетом. Он жестко придерживался небольшого числа очень конкретных принципов, ограничивающих и направляющих его деятельность, был устремлен в будущее, хранил память о прошлом и главную ценность видел в другом человеке, в его потенциале, способности начать свое или продолжить уже начатое кем-то серьезное доброе дело.

Н.Г. считал себя в первую очередь методологом. Он говорил, что методолог находится на границе познанного и непознанного, в точке прорыва, прокладывает путь к неизвестному. Для меня это скорее синоним творческой личности, которой вздумалось называть себя методологом.

По Н.Г., быть методологом — значит думать о средствах мышления. Пока все пытались мыслить и решать проблемы, методологи задумались, во-первых, о том, как человек это делает, во-вторых, как это надо делать, т. е. существует ли некая норма (нормы) мышления. Эти вопросы Н.Г., будучи еще студентом философского факультета МГУ, начал обсуждать со своими более старшими товарищами — Г.П. Щедровиц­ким, А.А. Зиновьевым, М.К. Мамардишвили, Б.А. Грушиным, основавшими Московский логический кружок, куда он был приглашен вместе со своим другом А.А. Костеловским. Эта группа и представляла собой основной состав будущего, ставшего знаменитым, Московского методологического кружка (ММК).

Возможно, именно изначальная идентификация с ММК побуждала Н.Г. считать и называть себя методологом. Но, конечно, он был не только методологом. Он был психологом, причем не только ученым, но и психологом-практиком, философом, логиком, культурологом, человеком, умеющим вжиться в любую проблему, входящую в круг его интересов, достаточно широкий, потому что на первом месте для него всегда, на протяжении пятидесяти с лишним лет творческой деятельности, находилась проблема мышления. Его интересовало, как люди мыслят, как нужно мыслить, как можно помочь мыслить, как можно перестроить мышление, каким оно бывает, как оно связано с деятельностью, как его изучают, как можно его изучать и т. д. Линия интереса к мышлению — стержневая на протяжении всей жизни Н.Г.

Однажды в домашнем разговоре в «момент истины» Н.Г. сказал, что для него «мышление — это ценность». Мы, участники того разговора были удивлены. Нам казалось, что ценности лежат в ином пространстве, а мышление — это лишь «инструмент» для их воплощения в жизнь. Однако Н.Г. продолжал на этом настаивать. И спустя несколько лет после этого разговора, неожиданно для многих, в том числе, для своих учеников, в возрасте почти 70 лет, защитил докторскую диссертацию, которую назвал «Проектирование условий развития рефлексивного мышления» [Алексеев, 2002].

Многие отнеслись к этому акту как к «формально социальному»: Н.Г. уже был членом-корреспондентом РАО, его рейтинг «по гамбургскому счету» был невероятно высок, по работам он был уже давно доктором наук, так что было не столь важно, за что именно ему присудят ученую степень.

Некоторые аналитики творчества Н.Г. Алексеева считают эту диссертацию его «лебединой песней». Да, это был один из последних его текстов, написанный за год до смерти. Но этот текст, если вчитаться в него внимательно, одновременно представляет собой рефлексию того, что было сделано самим Н.Г. и его учениками в направлении изменения мышления как культурного явления по вектору «нерефлексивное—реф- лексивное». Н.Г. скромно назвал свою диссертацию «проектирование условий...». Реально же в ней представлен ряд схем, описывающих то, как вооруженное ими мышление может стать рефлексивным, т. е. человек, опирающийся в своем мышлении на эти (и подобные им схемы), может овладеть как мышлением, так и рефлексией. Т. е. рефлексивное мышление — это мышление, вооруженное рефлексией, как средством управления мышлением.

Наверное, эту идею можно сопоставить с открытием (изобретением, созданием) логики, как свода норм, в соответствии с которыми разворачивается реальный процесс мышления. Логика задает нормы мышления. Рефлексия — возможности их преодоления.

Если издалека взглянуть на более чем пятидесятилетний путь Н.Г. в науке, методологии, практике, то можно увидеть, с чего Н.Г. начинал и чем завершил свой творческий путь. Первые статьи, написанные совместно с Г.П. Щедровицким, носят программный характер и посвящены путям исследования мышления как деятельности [Щедровицкий, 1957; Щедровицкий, 1960]. Эта линия не прерывается до самого конца. Меняются контекст, культурные и исторические условия, соавторы, ученики, но линия исследований мышления как деятельности для Н.Г. остается магистральной. В конце 1950—1960-х — это идея пути исследования мышления как деятельности (в соавторстве с Г.П. Щедровицким); в конце 1960-х — начале 1970-х — это идея системно­структурного представления мышления как деятельности (в соавторстве с Э.Г. Юдиным) [Алексеев, 1971], в 1970—1980-х — это идеи эмпирического исследования мышления при решении творческих задач (в соавторстве с И.Н. Се­меновым и В.К. Зарецким), в которых рефлексия является структурным компонентом мышления, при этом — компонентом, определяющим тип организации мышления [Алексеев, 1979а; Зарецкий, 1979]. Именно Н.Г. принадлежит формулировка моделирующего представления о динамике мышления, ставшая в дальнейшем классической для данного направления: мышление можно представить как определенным образом сбалансированное движение по четырем уровням (имеется в виду личностному, рефлексивному, предметному и операциональному^{[Алексеев, 1996]}). В 1980-е годы Н.Г. глубоко погрузился в практику организационно-деятельностных игр (ОДИ), в которых разворачивались самые разнообразные процессы мышления, связанные с различными, порой весьма острыми для нашей страны проблемами.

В годы перестройки (1980—1990-е гг.) популярность ОДИ неуклонно возрастала. Проведение ОДИ для решения проблем перестройки управления, отраслей народного хозяйства, деятельности предприятий, социальных и культурных институтов стало едва ли не нормой решения проблем переходного периода. Появилось множество команд, члены которых именовали себя «методологами», но при этом использовали проблемную ситуацию в стране вовсе не для решения социокультурных проблем переустройства общества, а для своих личных. Они «поймали тренд» — сделать что-либо трудно, а вот говорить, «как надо делать» (но при этом не делать самим), выгодно и прибыльно. И хотя А. Галич предупреждал «бойтесь того, кто скажет — я знаю, как надо», количество таких псевдометодологов росло как на дрожжах, что имело безусловно негативные последствия для развития разных сфер жизнедеятельности нашего общества.

В отличие от многих подобных «методологов», использующих ОДИ для достижения личных социальных целей, Н.Г. продолжал удерживать ценность мышления. Эти годы (1980—1990-е) обогатили практику ОДИ, шире — практику организации мышления, схемами-инструментами, умелое использование которых давало возможность регулировать рефлексивные процессы в коллективном мышлении, перестраивая и переорганизуя его. Это схема рефлексивного акта, схема стратегии, а также самая простая по форме, но возможно самая глубокая схема по содержанию — схема проектной деятельности «замысел—реализация—рефлексия» [Алексеев, 2002].

Как-то в личном разговоре в ответ на наивный вопрос, почему эти схемы называются организационно-деятельностными, Н.Г. высказался очень просто: «Потому что с их помощью можно организовывать деятельность». Зная Н.Г., можно было понять подоплеку ответа. Н.Г. делил схемы (концептуальные инструменты) на два типа: «прожитые» и «умозрительные». Они могут незначительно различаться по форме, но они существенно различны по происхождению, сути, эвристическому потенциалу. Прожитое от умозрительного по Н.Г. отличается примерно так же, как живое от мертвого. Прожитые схемы имеют рефлексивное происхождение. То есть сначала с их помощью удавалось нечто сделать, а потом уже они были осмыслены и оформлены как нечто концептуальное. Их концептуальная форма — только вершина айсберга, а основное их богатство скрыто под формой. У прожитой схемы есть важное свойство: она укоренена в реальности, это дает возможность переносить ее из одной реальности в другую, строить на ее основе новые предметы исследования и практических разработок. Эта идея была развернута Н.Г. в его статье о концептуальных схемах исследования деятельности (КСД), где в числе правил их использования были сформулированы принципы «границ применимости» и «способов технического разворачивания КСД» [Алексеев, 1979].

Большинство схем организации деятельности, содержащих рефлексию в качестве структурного элемента, появились именно в период практики ОДИ. В сложных проблемных ситуациях, которыми изобиловали ОДИ, рефлексия могла выступить тем единственным спасительным средством, при помощи которого эти проблемные ситуации могли быть преодолены. Потом уже, в ходе игры и после ОДИ, этот опыт подвергался осмыслению и с него «рефлексивно снималась» схема, которая считалась сработавшей в этой ситуации. Так появились перечисленные выше схемы, которые по настоящее время продолжают использоваться учениками и последователями Н.Г. К сожалению, приходится констатировать, что ничего рядоположенного этим схемам по глубине и простоте, а главное, по признаку «прожитости» за эти годы так и не появилось.

В отличие от прожитых схем умозрительные схемы появляются как результат «игры ума», путем манипуляции понятиями, комбинация которых может дать новый взгляд на деятельность и изучаемую реальность. Однако будучи мертворожденными, они не выдерживают тестирования реальностью, поэтому вынуждены быстро меняться (имитируя развитие).

Прожитые схемы, имеющие рефлексивное происхождение, служат для обогащения видения реальности и конструктивной организации деятельности. Умозрительные схемы можно уподобить ведру с прорезями, которое, будучи надето на голову, позволяет видеть только то, что дают возможность увидеть прорези. Остальная реальность остается скрытой. Но она существует и дает о себе знать, если с помощью этих схем пытаться не «объяснять» реальность, а действовать в ней, делать нечто практическое. Практика неизбежно обнаруживает несостоятельность умозрительных схем. Либо от них приходится отказываться, либо пресекать обратную связь от реальности, как это делалось в СССР, когда искусственные идеологические схемы не срабатывали.

С этим связана другая магистральная линия исследований и разработок Н.Г. Алексеева — переход от объяснения того, как устроена реальность (деятельность, мышление), к практико-ориентированному, конструктивному взгляду на нее, к разработке таких средств, которые позволяют строить практическое действие.

В 1975 г. мы познакомились с Н.Г. и сразу, как мне казалось, нашли общий язык. Я сказал, что меня интересует не то, как устроено мышление, а то, как можно помогать человеку решать творческую задачу (жизненную проблему). Сам Н.Г. в это время организовывал вместе с Э.Г. Юдиным методологическую группу во ВНИИТЭ^{[Алексеев, 1997]} (в нее входили также И.Н. Семенов и А.Б. Шеин), а в конце того же года Э.Г. Юдин пригласил в нее и меня^{[Алексеев, 1979]}. Одна из задач создания методологической группы в отделе эргономики ВНИИТЭ состояла в том, чтобы осмыслить эргономическую практику и ответить на вопрос: возможна ли научная дисциплина, которая развивается в ответ на запросы практики, рассекает своим движением области разных научных дисциплин, объединяя их в новое, не сводимое к частям целое. Ответом на этот вопрос стал сборник «Труды ВНИИТЭ. Серия Эргономика. Вып. 17» (1979), который В.П. Зинченко назвал «книгой имени Алексеева», фамилия которого значилась в четырех ключевых статьях сборника: «Становление эргономики как научной дисциплины», «Методологические средства эргономики», «Методологическая роль системного подхода в эргономике» и «Методологические принципы анализа концептуальных схем деятельности в психологии» [Алексеев, 1979; Мунипов, 1979; Семенов, 1979; Шеин, 1979]. Это была продукция трех лет работы группы, которую после смерти Э.Г. Юдина возглавлял Н.Г. Алексеев.

Хотя к моменту выхода сборника из печати Н.Г. Алексеев уже не работал во ВНИИТЭ^{[Алексеев, 2002]}, методология практико-ориентированной науки не только способствовала продвижению идей эргономического проектирования (т. е. проектирования деятельности человека) в практику, но и в дальнейшем успешно «сработала» и в социальной сфере, практике проектирования инновационных образовательных систем, когда в период 1990-х Н.Г. перешел на работу в Институт педагогических инноваций РАО по приглашению директора ИПИ РАО В.И. Слободчикова.

Мы остановились на трех магистральных линиях, по которым двигалась мысль и разворачивалась деятельность Н.Г. Алексеева: мышление, рефлексия, практико-ориентированная наука, или научно обоснованная практика. Но наряду с ними можно выделить еще две линии, которые также можно отнести к «магистральным»: методология и... люди.

Методологическое измерение представлено в жизни Н.Г. в виде внешне фрагментарных публикаций. Это своего рода рефлексивные вспышки на фоне научной, организационной и практической деятельности. В основном методологическая проблематика раскрывалась им через содержательную работу в тех сферах науки и практики, в которые он был вовлечен. В 1960-е гг. это была проблематика мышления и творчества, в 1970-е на первый план вышли методологические проблемы эргономики как неклассической научной дисциплины (прообраза будущей практической психологии) и рефлексии, как нового предмета психологического исследования. В 1980—1990-х гг. методологическая проблематика — в связи с масштабными процессами перестройки — сместилась в сторону организации коллективного решения проблем в практике ОДИ, организации проектной деятельности, разработки и поддержки инновационных педагогических практик. Обобщение опыта многолетней деятельности на стыке методологии, науки и практики нашло отражение в ряде статей, опубликованных в альманахе «Кентавр» [Алексеев, 1996], «Вопросах методологии» [Алексеев, 1997а; Алексеев, 1997] и в докторской диссертации, защищенной в форме доклада [Алексеев, 2002].

Главное же измерение его жизни — это «люди», точнее «человек». Н.Г. никогда не жалел времени на общение с людьми, которые были ему интересны. А интересны ему были те, кто был искренне заинтересован в деле, озабочен собственной идеей, у кого было нечто свое за душой. Для них Н.Г. становился консультантом, помогающим им продвигаться в собственном содержании.

Н.Г. не только тратил свое время на беседы с людьми и обсуждение их проблем и идей. Он был сам невероятно щедр на идеи. Когда я только начал свою научную деятельность, сделав несколько текстов по динамике мышления при решении творческих задач, то решил, что эта тема исчерпана и нужно написать про что-нибудь другое в виде тезисов на конференцию. Текст не очень получался, и тогда один из людей, близко знавших Н.Г., сказал: «Ты напиши что-нибудь и поезжай к Никите, он умный, что-нибудь придумает». Я так и сделал. Написал что-нибудь, поехал к Н.Г. И услышал: «Ты про что написал? Это не твое. Ты — это четырехуровневая схема! Про нее и пиши. Больше ты ни про что написать не можешь... Пока не можешь». Я уехал и стал писать про четырехуровневую схему. Тот наш разговор был 40 лет назад. Но тема четырехуровневой схемы до сих пор не исчерпана. Каждый год открываются в ней новые развороты и возможности. Конца не видно. И хотя многое, очень многое, уже сделано, возникает все больше и больше вопросов.

Н.Г. бросал идеи походя. Он настолько увлекался содержанием, что иногда в состоянии глубокого погружения в проблему (что происходило в контакте с человеком — носителем содержания), он высказывал поистине гениальные идеи (хотя по формулировкам они были иногда очень просты). Так случилось, когда А.Б. Холмогорова докладывала результаты сравнительного исследования решения творческих задач в норме и патологии. Так было, когда возник вопрос, что же представляет собой знание в научной дисциплине, которая строится вокруг решения практических задач (эргономика). «Оно имеет двуслойный характер»: один слой объектный (знание о том, что представляет собой объект), другой слой — методы (знание о том, как этот объект исследовать и проектировать). Когда предметы исследования строятся в связи с практическими задачами, то траектория движения по ним представляет систему знаний, которая и образует корпус научной дисциплины.

Спустя 30 лет после того, как эта идея была высказана, А.Б. Холмого­рова, опираясь на нее, дала характеристику предметной области клинической психологии в методологической главе первого тома учебника по клинической психологии, изданного в 2008 г. [Клиническая психология: учебник, 2010].

Так же вскользь была высказана идея о том, что мышление можно представить в виде сбалансированного движения по уровням.

Когда в 1978 г. Н.Г. перешел работать в сферу шахмат, то и там он вскоре стал постоянным консультантом для шахматистов, студентов, преподавателей, шахматных тренеров. И хотя публикаций по шахматам немного, всего две, одна из них содержит идею о том, как можно исследовать и диагностировать мышление шахматиста при помощи четырехуровневой схемы (идея легла в основу кандидатской диссертации бывшего в ту пору заведующим кафедрой шахмат в ГЦОЛИФКе Б.А. Злотника), а другая обосновывает программную идею о том, как можно выстраивать занятия шахматами для развития способности действовать в уме.

Эта идея была выдвинута Н.Г. в 1979 г., опубликована в 1990 [Алексеев, 1990], а в 2003 г. мы вместе с ним и международным гроссмейстером ФИДЕ по шахматам Ю.С. Разуваевым решили перейти от слов к делу и превратить идею в проект. И уже без Никиты Глебовича проект начал реализовываться в 2004 г. в г. Сатке Челябинской области [Разуваев, 2004], а к 2014 г. дал столь поразительные результаты, что эти идеи получили распространение далеко за пределами Москвы и даже Российской Федерации. Так, в 2016 г. были изданы методические материалы по проекту «Шахматы для общего развития» [Зарецкого, 2016; Шахматы для общего, 2016; Шахматы для общего, 2016а], переведенные в 2017 г. на английский язык.

Надеюсь, что в ближайшее время выйдет из печати сборник трудов Н.Г. Алексеева, а когда-нибудь появится сборник трудов его учеников и соратников, посвященный судьбе тех идей, которые были в публикациях описаны им самим крайне скудно или вообще не были опубликованы под его именем. Такой сборник дал бы возможность составить представление о том вкладе, который Н.Г. внес в культуру не своими текстами, а той работой с людьми, в качестве консультанта, старшего товарища, сотрудника, которой он и посвящал большую часть своего времени, своей жизни.

Его ученики, собираясь вместе, не всегда могут найти общий язык. Это тоже характеристика Н.Г. Для него ценностью было собственное движение каждого. Он не считал себя вправе быть носителем истины в последней инстанции. Он давал возможность каждому идти своим путем и помогал идти, даже если этот путь расходился в чем-то с его собственными представлениями. Главное, чтобы в этих путях не было нравственных расхождений.

Сфера «нравственного» сложна для научного или методологического описания. Г.П. Щедровицкий провел жесткую границу между деятельностью и нравственным, сказав, что нравственный принцип срабатывает импульсивно. Нравственное способно обнаруживать себя в ситуации мгновенно, не нуждаясь в анализе и рефлексии [Щедровицкий, 2004].

Н.Г. Алексеев очень осторожно подходил к ценностному измерению жизни. Впервые «ценность» появляется в схеме стратегии, в которой ценностное и деятельностное соединяются, когда позиция задается как «способ реализации ценности». А вслед за схемой стратегии появляется другая (на наш взгляд, одна из важнейших) схема, имплицитно содержащая ценность как исходный пункт разворачивания проектной деятельности: «замысел—реализация—рефлексия».

Что делает эту схему невероятно мощной, мощной потенциально? Во-первых, она является реальной альтернативой схеме описания деятельности, доминировавшей на протяжении двух столетий, нормировавшей сознание нескольких поколений людей всего мира, — схеме «цель—средство—результат». Во-вторых, эта схема стала мостом в ту действительность, которая была оторвана от практики и научных изысканий — в действительность нравственного существования человека. Благодаря связке «ценность — позиция (как способ реализации ценности) — замысел (как то, через что позиция начинает переходить в действие), ценностное стало «деятельностным». Эти схемы стали мостом, по которому стало возможным двигаться от ценностного к деятельностному (через замысел) и обратно от деятельностного к ценностному (через рефлексию). Движение последователей Н.Г. Алексеева по этому «мосту» привело к схеме самоопределения, в которой культурно-ценностное пространство стало одним из пространств действия человека. «Замысел» — это продвижение ценности в реальность. Замысел может не воплотиться полностью, но ценность может быть удержана. Результат, таким образом, отходит на второй план и в схеме вообще не представлен. «Рефлексия» дает возможность осмыслить, что в действительности произошло в результате реализации замысла. Что произошло с ценностью, как началом деятельности, найден ли адекватный ей способ реализации, т. е. позиция. Дискуссия о том, оправдывает ли цель средства, переносится в другую плоскость, а именно: как самоопределяется человек, задающийся этим вопросом. Если для него деятельность является продолжением его внутренней духовной жизни, т. е. в ней он реализует свои ценности, то ответ очевиден: средства должны быть нравственными, иначе цели потеряют первоначальную связь с ценностями. Если же человек самоопределяется лишь социально-ситуативным образом, т. е. его деятельность лишена нравственного начала, то тогда для достижения цели возможны любые средства, поскольку само достижение цели в этом случае и выступает заместителем ценности.