Взаимоотношение «Я»-«Другой» и его значение для практической психологии

ВЗАИМООТНОШЕНИЕ «Я» - «ДРУГОЙ» И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ПРАКТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ К ИНТЕГРАТИВНОЙ КОНЦЕПЦИИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПОМОЩИ

Многообразие различных школ и концепций психологической помощи - от фрейдовского психоанализа до современных видов суггестивной практики, а также широчайшая сфера реальной востребованности услуг практического психолога - от психотерапии аутичных младенцев до консультирования директоров компаний - способствуют все возрастающей дифференциации идей и методов психологической практики и взаимо-обособлению соответствующих школ и профессиональных объединений. «Кажется, - пишет В.Н.Цапкин, - что каждая из школ пытается воздвигнуть свою собственную вавилонскую башню, попирающую небеса, за что в итоге наказание несет вся психотерапия в целом в виде вавилонского смешения в ней языков» (Цапкин, 1992, с.18).

Серьезный культурологический анализ данного феномена «смешения языков», предпринятый автором цитированного исследования, привел к существенной констатации: в разнообразии психотерапевтических теорий и соответствующих практик мы имеем дело с различными мифами и адекватными им ритуалами.

Реальное - практическое - знакомство с мифом возможно только за счет все большего интеллектуального и ценностно-волевого вхождения в него: за счет подчинения своего мышления и жизненной практики нормам и предписаниям данного мировоззрения. Миф - ревнив и герметичен. Он открывается познающему человеку только изнутри и требует отказа от других «богов» - от альтернативных систем и верований. Тот уровень познания, который, быть может, и вполне удовлетворяет стороннего исследователя, академического «путешественника» по «мифам народов мира», способен привести к опасной дезориентированности, безосновности и бессилию при попытках практической работы с реальными людьми.

Когда мы - практические психологи отечественной генерации - пытаемся осваивать накопленный на Западе профессиональный опыт, мы сталкиваемся с действием двух разнонаправленных «векторов». Назовем их «фундаменталистским» и «фельдшеристским».

Первый - связан как раз с рассмотренным выше обстоятельством, с тем, что практическая психология предстает перед нами в виде нескольких ведущих теорий - «мифов», самодостаточных и взаимно «непроницаемых», с соответствующей онтологией и системой практических действий - «ритуалов». Отсюда необходимость максимального вхождения в мир соответствующей концепции и - порой, насильственный - отказ от всех иных взглядов и техник, а также вынужденная имитация интеллектуальной самодостаточности и самоуспокоенности. По правде говоря, трудно поверить в искренность и органичность подобной методологической невинности (ведь речь идет о российских психологах конца XX столетия), и потому такие самоопределения, как «я - психоаналитик», или «я - гештальтист», или «я - энэлпист» и тому подобное, порой воспринимаются как самодиагнозы.

Другой вектор, властно определяющий нашу интеллектуальную ситуацию, связан с разнообразием сфер деятельности. Существует множество областей приложения сил для практического психолога: здесь и психотерапия с различными типами больных, и помощь в семейных коллизиях, в воспитании детей, здесь и консультативная практика в школе, в управленческих структурах и т.д. и т.п.

Для тех, кому практическая психология открывается с этой стороны, она неизбежно предстает мозаичным собранием разнообразных технических приемов, процедур, эмпирических принципов и манипуляций. «Здесь, - снова процитируем В.Н.Цапкина, - главное - скорее помочь клиенту, главное - метод, главное - технология, скорее узнать, «как это делается», не вникая в суть той особой реальности, которая порождается тем или иным методом. Увы, такого рода практика сродни фельдшеризму» (Цапкин, там же, с.10).

На наш взгляд, опасность фельдшеризма в области практической психологии заключается не столько в недостатке теоретических знаний и научных идей, обосновывающих содержание того или иного практического метода, сколько во все возрастающем скепсисе или релятивизме, в прогрессирующей неспособности не только составить для себя более или менее целостное представление о психологической природе того случая, с которым данный психолог работает, но неспособности даже озадачиться этим. Здесь приходит на память давний врачебный анекдот:     «Умирает старый фельдшер. Коллега-приятель комментирует его состояние: «У тебя, брат, совсем миокард износился». «Слушай, Петрович, - отвечает ему больной, - ты бы хоть мне перед смертью не врал, что ли. Уж мы-то с тобой знаем, что никакого миокарда не существует».

Предлагаемые ниже соображения следует рассматривать как своеобразный ответ автора, не желающего выбирать между лукавой герметичностью фундаментализма и фельдшерской эклектикой. Мы уже не настолько наивны, чтобы следовать тому или иному психологическому «вероучению» и усердно воспроизводить - уже на нашей культурной почве - все те суеверия и предрассудки, которые данное учение предполагает. И мы, надеюсь, не настолько поверхностны и легкомысленны, чтобы удовлетворяться коллекционированием техник и методических приемов. Автор не стал бы предлагать здесь своих решений, если бы не имел оснований считать, что описанная проблема не есть лишь его личное недоразумение, но что она имеет и более общее значение.

Мы попытаемся теоретически обосновать и оправдать эклектизм как осознанный интеллектуальный выбор, утвердив его концепцией, с одной стороны, вполне известной и даже близкой многим психологам, более того, конгениальной нашей культурной почве, но, с другой, - как бы «перпендикулярной» по отношению ко всей традиционной психологии (и «научной», и «помогающей») и - в силу этого - свободной от «ангажированности» тем или иным психотерапевтическим «культом»[1].

Мы опираемся на концепцию диалога М.М.Бахтина, которая в последние два десятка лет весьма активно цитируется в отечественных работах, посвященных практической психологии. Но, на наш взгляд, она пока что воспринята лишь в той части, которая согласуется с уже известными истинами практической психологии. В ней видится, скорее, отечественный аналог американской гуманистической психологии, нежели самобытный и - подчеркнем - внепсихологический (если не сказать антипсихологический) взгляд на человека и его взаимоотношение с другим. Концепция М.М.Бахтина «трансгредиентна», внеположена конкретным психологическим теориям и - благодаря этому - приложима к самым разным явлениям психологической практики (независимо от сферы ее действия и теоретической основы) - в той мере, в какой эти явления соотносимы с предельно общим принципом: психологическая помощь (психотерапия, психокоррекция, консультирование и пр.) предполагает взаимопознание и взаимодействие человека с человеком.

Отношение М.М.Бахтина с психологией (как научной, так и современной ему практической - в лице психоанализа) представляет собой специальную историко-психологическую и методологическую проблему. Однако, для нас несомненным является то, что общегуманитарные и психологические спекуляции М.М.Бахтина, разбросанные в его различных литературоведческих текстах и, порой, лишь пунктирно обозначенные, являются компонентами стройной и внутренне цельной антропологической концепции. Эта концепция имеет для психологии личности, для теории психотерапии и консультирования исключительное значение и потому нуждается в своеобразной реконструкции.

Попробуем произвести подобную реконструкцию в виде системы тезисов с соответствующими комментариями и экскурсами в психологическую проблематику.

1. Существует фундаментальное различие между двумя позициями в подходе к личности: изнутри и извне.

Личность изнутри самое себя, в своем «я - для себя», никогда не сводима к некой данности (физико-соматической, социально-статусной, экономической, морально-этической, характерологической и пр.) - она всегда предстоит некоторой задаче, миссии, внутреннему требованию, и потому она всегда задана. Личность, переживаемая изнутри, лишена «алиби в бытии», ей еще предстоит дать отчет, как обо всех «вложенных в дело», так и о «зарытых в землю» талантах.

Простой пример, приводимый М.М.Бахтиным, может прояснить суть отношения человека к себе и к другому: «Я люблю другого, но не могу любить себя, другой любит меня, но себя не любит; каждый прав на своем месте, и не субъективно, а ответственно прав. С моего единственного места только я - для - себя, а все другие - другие для меня (в эмоционально-волевом смысле этого слова). Ведь поступок мой (и чувства - как поступок) ориентируются именно на том, что обусловлено единственностью и неповторимостью моего места. Другой, именно на своем месте, присутствует в моем эмоционально-волевом участном сознании, поскольку я его люблю как другого, а не как себя. Любовь другого ко мне эмоционально совершенно иначе звучит для меня - в моем личностном контексте, чем эта же любовь ко мне для него самого, и к совершенно другому обязывает меня и его» (Бахтин, 1986, с.116).

Человек нуждается во внешнем взгляде, в другом человеке, который просто в силу своей «другости», своей естественной вненаходимости по отношению к нему, может воспринять его как данность, как некоторую завершенность, как что-то определенное и состоявшееся.

2. Итак, изнутри своего «я - для себя» личность всегда не завершена. И чем более в поверхностно-защитной плоскости своего самосознания человек цепляется за те или иные удовлетворяющие его определенности, тем более в своей глубине он чувствует их тщетность, тем более он восприимчив к внешнему мнению, тем более он стремится найти себя «в отражениях» (и тем более он боится этих отражений) .

3. Вместе с тем, всякая попытка внешнего определения человека как данности - попытка завершения личности всегда обречена на неполноту. С одной стороны, позиция другого - позиция вненаходимости - потенциально имеет большие преимущества. Всем известна банальная истина: «со стороны виднее». Действительно, со стороны можно увидеть принципиально не видимые изнутри внешние атрибуты той жизненной ситуации, в которой находится человек, можно в деталях рассмотреть все, что относится к его телесному образу, к его жестам, манере говорить, действовать и пр. Извне можно услышать те интонации, акценты и оговорки в высказываниях человека, которые ему изнутри принципиально не слышны. Это преимущество вненаходимости всегда составляет соблазн завершения личности, конечного определения ее как некоей данности. Особые психологические познания и специальные диагностические процедуры могут усиливать это чувство собственной компетентности внешнего наблюдателя и - соответственно - усиливать соблазн завершения.

С другой стороны, внешний взгляд, ориентирующийся на данность и пытающийся ее наилучшим образом «расшифровать» (именно как данность), принципиально не видит той заданности, которая предстоит человеку изнутри его свободно поступающего «я». Внешний взгляд может пленяться очевидностью и торопиться с суждением, тогда как изнутри все представляется совсем не столь определенным и ясным. «Подлинная жизнь личности, - пишет М.М.Бахтин, - доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя. Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится унижающей и умерщвляющей его ложью...» (Бахтин, 1979, с.69).

В качестве примера коллизии внешнего и внутреннего взгляда на человека М.М.Бахтин приводит реакцию Макара Девушкина из «Бедных людей» Ф.М.Достоевского, когда тот прочитал гоголевскую «Шинель» и, узнав себя в Акакии Акакиевиче, оскорбился и возмутился: «Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чего не взял, боишься нос подчас показать - куда бы там ни было, потому что пересуды трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уже вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено!» Особенно, - отмечает М.М.Бахтин, - возмутило Девушкина, что Акакий Акакиевич так и умер «таким же, каким был» (Бахтин, 1979, с.67).

Более «современный» пример подобной болезненной реакции на самую возможность завершения извне мы находим в новелле Х.Кортасара «Преследователь», где главный герой - саксофонист-виртуоз, наркоман и безумец Джонни, находясь в психиатрической больнице, выговаривает своему другу-биографу по поводу окружающих его психиатров (подспудно имея в виду и позицию самого этого друга-завистника):

«Бруно, этот тип и те другие типы из Камарильо какие-то убежденные. Спросишь, в чем? Сам не знаю, но в чем-то очень убежденные. Наверное, в том, что они очень правильные, что они ох, как много стоят со своими дипломами. Нет, не то. Некоторые из них скромники и не считают себя непогрешимыми. Но даже самый скромный чувствует себя уверенно. Вот это и бесит меня, Бруно, что они чувствуют себя уверенно. В чем их уверенность, скажи мне, пожалуйста, когда даже у меня, подонка с тысячью болячек, хватает ума, чтобы разглядеть, что все кругом на соплях, на фу-фу держится. Надо только оглядеться немного, почувствовать немного, помолчать немного - и везде увидишь дыры. В двери, в кровати - дыры. Руки, газеты, время, воздух - все сплошь в пробоинах; все, как губка, как решето, само себя дырявящее: но они - это американская наука собственной персоной, понимаешь, Бруно? Своими халатами они защищаются от дыр. Ничего не видят, верят тому, что скажут другие, а воображают, что видели сами. И конечно, они не могут видеть вокруг себя дыры и очень уверены в себе, абсолютно убеждены в необходимости своих рецептов, своих клизм, своего проклятого психоанализа, своих «не пей», «не кури» (Кортасар, 1977).

4. Итак, попытка внешнего определения личности, попытка «завершения» ее всегда не состоятельна, так как в корне противоречит той свободе, неопределенности и незавершенности, тому «не алиби в бытии», которое выступает как очевидная внутренняя данность для любого честного самоотчета. И - вместе с тем - личность, в особенности находящаяся в критической ситуации, остро нуждается в реакции на себя, в ином мнении о себе, которого она - одновременно - порой, не менее сильно боится. Практически, другой выступает в качестве того самого волшебного зеркальца, которое так радовало, но и так огорчало злую царицу из пушкинской «Сказки о мертвой царевне». Другой призван успокоить, утешить, подтвердить, что все в порядке, что «ты на свете всех милее» и т.п. Но, вместе с тем, Другой - это всегда опасность разоблачения, он может не подтвердить желаемого, может обнаружить наше самозванство, может обидеть нас, не поддержав нашего душегрейного желания, и это тем вероятнее и тем опасней, чем более мы сами - в глубине своего Я - подозреваем подобное.

Для того чтобы выступать в качестве зеркала, другому вовсе не обязательно говорить что-либо о нас, выносить те или иные конкретные суждения. В конце концов, за любой реакцией или ее отсутствием можно усмотреть то или иное суждение. Обостренное ощущение собственной негарантиро-ванности заставляет человека настороженно вглядываться в других, сравнивать себя с ними, порой, мучительно переживать свое несоответствие, завидовать и т.п.[2]

Суждение человека о человеке никогда не может быть подлинным «завершением». Оно всегда ограничено его кругозором, пристрастиями, «злобой дня» и пр. Тем более оно не полно, пока человек жив и не сказал еще своего последнего слова. Вместе с тем, человек нуждается в «завершении» и ищет (- боится) его (вспомним в равной мере наивную и трагическую попытку организовать собственные прижизненные поминки, которую предпринимает смертельно больной герой фильма Г.Данелия «Не горюй»).

Такова изначальная антропологическая коллизия, с которой имеет дело психолог-консультант, психотерапевт, внутри - и благодаря - которой он имеет возможность действовать.

Пространством и условием деятельности практического психолога является диалог - конкретное событие «пересечения» того, что может сказать о себе сам человек, и того, что становится понятным о нем психологу как другому.

«Овладеть внутренним человеком, - пишет М.М.Бахтин, - увидеть и понять его нельзя, делая его объектом безучастного и нейтрального анализа, нельзя овладеть им и путем слияния с ним, вчувствования в него. Нет, к нему можно подойти и его можно раскрыть, точнее, заставить его самого раскрыться - лишь путем общения с ним, диалогически» (Бахтин, 1979, с.293).

Психологическая помощь становится возможной не благодаря тому, что психолог может выступить по отношению к человеку - своему клиенту - в роли проницательного «эксперта» или «учителя», «врача» или «проповедника», в роли «эхо» или «гипнотизера», «тренера» или «ученого» и т.п. и т.д. Она возможна постольку, поскольку он - другой.

Подлинным жизненным прототипом «помогающего» психолога являются, на наш взгляд, - не перечисленные выше (или какие-либо иные, подобные им) роли и позиции, но, скорее, роль случайного собеседника в поезде, свидетеля внутренней драмы, которую, быть может, и неожиданно для самого себя открыл ему его попутчик.

В этой функции - в функции другого - как правило, не могут выступить для человека люди из его окружения: члены его семьи, его близкие, с которыми его связывают жизненно-практические отношения. Именно в силу своей близости, своей реальной включенности в жизнь человека они недостаточно авторитетны как другие (при всех возможных достоинствах ума и характера); их взгляд неизбежно фрагментарен и прагматически заострен ввиду большей или меньшей ассимилированности их жизни с жизнью клиента. Поэтому их позиция как других - позиция вненаходимости по отношению к нему - недостаточно последовательна, недостаточно целостна и «упруга» и, если и возможна применительно к частностям его жизни, то почти всегда несостоятельна применительно к пространству всей жизни человека, к основным «силовым линиям» его бытия.

Разумеется, в зависимости от конкретной профессиональной задачи и собственной «системы ориентации», помогающий психолог может выступить в какой-либо из названных (или не названных) выше ролей, однако базовой предпосылкой его деятельности является фундаментальное преимущество внешнего взгляда, которым он в той или иной степени может делиться со своим собеседником (клиентом, пациентом). Помогать он может не в силу своей профессиональной подготовки (познаний, навыков, технологий, умения ставить диагнозы и т.п.), но в силу своего объективного положения как другого. Соотношение данных факторов - профессионализма и «другости» - здесь примерно такое же, как соотношение конкретных навыков морехода с самим существованием морей, выталкивающей силы воды, розы ветров и т.п. Собственные профессиональные и личностные качества психолога будут проявляться в том, какую позицию он займет по отношению к своему собеседнику.

Существенно огрубляя и «спрямляя» многообразие факторов психологической помощи, попробуем прибегнуть к следующей модели. Представим себе процесс фотографирования человека. Для простоты условимся, что он стоит неподвижно и результат полностью зависит от действий фотографа. Последний может выбрать любой ракурс, под которым он намерен производить съемку. В зависимости от того, как фотограф сориентирует объектив фотокамеры, он получит ту или иную проекцию человека: на передний план выйдет та или иная часть тела, некоторые части отойдут на второй план или сольются с фоном, а некоторые вообще будут не видны, либо просто не уместятся в кадр.

Полученная в результате проекция человека - то, что вошло в фотоснимок, - определяет содержание этого фотоснимка; вместе с тем, акцентируя тот или иной аспект человеческого образа и этим ценностно утверждая его, фотограф неизбежно - только лишь самим выбором ракурса - задает важнейшее, с точки зрения формы, жанрово-стилевое своеобразие изображения. Внимание автора к тем или иным частям и пропорциям человеческой фигуры и его позиция как фотографа по отношению к ним формируют изображение, характеризуют его принадлежность к тому или иному жанру и стилю: от возвышенно­эпического до пародийно-фарсового.

Перенося данную модель в контекст психологической помощи, можно отметить следующее: позиция психолога, психотерапевта проявляется, в первую очередь, как внимание к тем или иным аспектам душевного мира и жизненной ситуации собеседника. Психолог выделяет отдельные аспекты - как фигуру из фона, стремится к актуализации того или иного содержания в опыте своего клиента и, соответственно, вольно или невольно блокирует иные проявления (для этого достаточно, порой, одного лишь невнимания к ним). В тотальности опыта и поведения клиента, его жизненной ситуации психолог высвечивает определенные участки, представляющиеся значимыми. Их актуализация и обсуждение осуществляются в адекватных жанрово-стилистических формах и, соответственно, требуют адекватной позиции самого клиента, его готовности «играть» по этим «правилам игры», принимать и воспроизводить данную жанрово-стилевую форму.

Предлагая в связи с проблемами клиента свои образы и суждения, выстраивая свое интегральное эмоционально-ценностное отношение к нему, психолог предлагает те или иные варианты завершения его личности и его ситуации (изнутри неясных и тревожащих, преисполненных «дыр», разомкнутых в будущее возможностей, которые, в свою очередь, в той мере, в какой они восприняты - услышаны, прочувствованы - клиентом, становятся фактором его внутренней динамики, то есть тем, что объясняет, озадачивает, примиряет, возмущает, утешает, вдохновляет и т.д.).

При этом «арсенал» возможных реакций практического психолога может быть без особого труда перечислен и формально каталогизирован, в соответствии со степенью их «завершающей потенции». Расположим их по данному критерию в порядке возрастания и получим нечто вроде следующего перечня: молчание - «отражение» - вопрос - собственная реплика (рассказ, байка) - комментарий - интерпретация - манипуляция - совет.

С формальной точки зрения, между «завершающей» активностью психолога и внутренней активностью клиента существует обратно пропорциональная зависимость. Чем более усердствует в использовании возможностей своих «завершений» психолог, тем более он, вольно или невольно, подавляет внутреннюю активность собеседника, и, соответственно, наоборот. Здесь нетрудно вспомнить технические предписания, например, психоанализа, клиентоцентрированной терапии и др. (Копьев, 1990).

Вспомним, однако, что сама по себе возможность «завершения» никогда не может быть осуществлена в полной мере. Пока человек жив, пока существует его «я - для себя» и он не сказал в этом мире своего последнего слова, всякие попытки внешнего «завершения» воспринимаются как бы «по касательной», лишь оттеняя для него самого то, что относится к его интимно-внутренней, суверенной активности. И чем более определенные и, казалось бы, активные действия предпринимаются психотерапевтом, тем с большей вероятностью может ощущаться то, что не подлежит «завершению».

Так, в конкретной практике психотерапевтической, консультативной работы становится возможным своеобразное «оборачивание» реального завершающего потенциала различных реакций психолога. Считающиеся «дурным тоном» советы и рекомендации могут становиться своевременным и эффективным катализатором самостоятельной внутренней работы клиента. В свою очередь, благонамеренно-техничное, «профессионально-выдержанное» и «благородное» молчание может становиться для него тягостным и мертвящим «завершением» если не самой его жизни, то, по крайней мере, его желания обсуждать впредь с кем-либо свои проблемы.

Итак, из предложенного выше следует, что любая реакция или - шире - акция психолога (психотерапевта, консультанта) в отношении клиента, какими бы профессионально-техническими или иными соображениями она ни мотивировалась, всегда несет в себе существенный момент отображения и оценки. Это позволяет компенсировать или, наоборот, обострить и усилить тот комплекс переживаний, который связан с принципиальной несамодостаточностью человеческого «я» как с базальным антропологическим обстоятельством. Потому не столь важно, какой теоретической ориентации придерживается тот или иной психолог; главное - насколько соответствующая ориентация помогает (или препятствует) ему в понимании сути конкретных проблем данного человека и в выстраивании адекватного ответа.

Различные психологические концепции предлагают свой взгляд на человека, предписывают психологу тот «ракурс», под которым, следуя нашей аналогии, полагается производить «съемку», и, в большей или меньшей степени, определяют тот жанр, в рамках которого строится взаимодействие психолога с клиентом. Но любой «ракурс» - лишь один из многих, и он задается, предписывается той или иной психотерапевтической концепцией, исходя из собственного личного опыта ее автора, опыта познания себя и помощи себе (и - в меру этого - оказавшегося востребованным другим) (Сосланд, 1997).

Есть теории, существенно расширившие и углубившие наши представления о человеческой природе, о психологическом содержании человеческих проблем. Есть теории, ориентированные на самый процесс психологической помощи и как бы отвечающие на специфически «фельдшерский» запрос. Но, безотносительно к этому, можно утверждать, что, чем более глубоко, идя за авторитетом соответствующей концепции, - а не за собственным опытом, - психолог погружается в ее миф, тем более подстерегает его опасность утраты собственного естественного рефлекса, утраты собственной интуитивной целостности в акте взаимодействия с клиентом. Но именно в меру этой целостности он, в конечном счете, может быть интересен и полезен для своих клиентов.

Становясь, осознанно или невольно, оператором-«жрецом» соответствующего мифа, практический психолог все более удаляется от прототипического образа своей профессиональной роли: от образа собеседника («портретиста», провокатора и утешителя), призванного, - предлагая тот или иной вариант «завершения», - восполнить недостающие содержания в опыте самопознания другого.