Психоанализ подростков

Подростковые союзы подводят нас к теме инициирующих ритуалов. Во всех ритуалах инициации речь идет о том, чтобы воспарить, возвысить свое Я настолько, что естественные чувства оказываются заглушенными, ибо только так субъект инициации становится достоин принимать участие в событиях более высокого уровня. В этих ритуалах систематически нарушаются витальные функции, разрушаются обычные отношения. Различные атрибуты отчуждения (раскраска тела, насильственное бодрствование, необычная пища, весь внешний вид, тайный язык) предвосхищают появление новой, более «возвышенной» идентичности. Посредством переходных ритуалов можно смягчить сильное беспокойство, вызываемое окончательно определенной принадлежностью к одному из полов. Ритуалы инициации могут также стимулировать развитие, поскольку они подчеркивают чувство гордости за обретение нового статуса и способствуют укреплению Я. Социолог и психоаналитик Марио Эрдхайм (Erdheim, 1993) считает, что специфическим достижением подросткового возраста является формирование чувства гордости за собственную историю жизни. «То обстоятельство, что человек становится половозрелым не в пять или шесть лет, а только в подростковом возрасте, позволяет обрести дистанцию, благодаря которой отпечатки раннего детства преобразуются и включаются в своего рода символический космос. Только в подростковом возрасте человек становится "способным к истории", т.е. способным обрести свою историю, символизирующую его прошлое, и овладевает процессом "ретроактивной аттрибуции" (Nachtraeglichkeit)» (с.942). Эрдхайм может сослаться здесь на самого Фрейда, который еще в 1895г. обратил внимание на то, что «следование пубертата за всем предшествующим развитием индивида дает возможность иного понимания прошлого». В «Трех очерках по теории сексуальности» Фрейд также писал: «Двухтактная структура сексуального развития, т.е. прерывание этого развития латентным периодом, кажется нам заслуживающим особого внимания. Она представляется необходимым условием, которое дает человеку возможность развивать высокую культуру, но одновременно содержит и предпосылку к развитию невроза» (1905, с.135).

Эрдхайм высказывается против упрощенного понимания Эрнестом Джонсом «ретроактивной аттрибуции» как «отложенного действия» или, соответственно, «опаздывающей разрядки». Наоборот, он видит в двухтактной структуре сексуального развития совершенно новые возможности: «Эта двухфазность при возникновении смыслов кажется мне важным моментом построения символического мира. Дело не в том, что смыслы детерминистически проистекают друг из друга и один смысл продуцирует другой; а в том, что во временной среде возникает постоянное взаимодействие между прошлым и настоящим, которое порождает просто немыслимое количество смыслов и их полную непредсказуемость» (Erdheim, 1993, с.941). И далее: «По моему мнению, теорию ретроактивной аттрибуции можно осмысленно применять лишь тогда, когда предполагается, что пубертату или, соответственно, подростковому возрасту свойственна своя собственная, независимая от раннего детства, функция. Именно двухфазность сексуального развития делает возможным новое "прочтение" детства и тем самым порождает новую, непредвиденную цепь событий».

Э.Эриксон также использовал родственное ретроактивной аттрибуции понятие, когда он связывал чувство идентичности с ощущением собственной половой принадлежности: «Быть взрослым означает, помимо всего прочего, видеть свою собственную жизнь в ее постоянном течении от прошлого к настоящему» (E.Erickson, 1958, с.278).

Для четы Лауферов патология кризисов развития составляет особую тему. Решающим для Мозеса и Эгле Лауферов является наблюдение, что сексуально зрелое тело подростка может ощущаться им как источник столь сильного страха и ненависти, что это может привести к разрыву в личностном развитии. Лауферы при этом обращаются к наблюдению Фрейда, согласно которому пубертатные процессы способны вызвать настолько сильное повышение «расходов» в психическом «бюджете», что могут стать причиной возникновения невроза. Здесь Фрейд признает, что взрывчатость подросткового возраста может вызвать невроз при отсутствии в анамнезе детского невроза.

В качестве диагностического критерия успешного или неуспешного разрешения кризиса развития М. и Э.Лауферы рассматривают выраженность так называемой центральной мастурбационной фантазии. Под этим понимается комплекс фантазий, в котором сходятся все без исключения представления, дающие удовлетворение. В нормальном подростковом развитии мастурбационная фантазия служит для интеграции сексуальности в образ тела. При нарушенном подростковом развитии сексуальное тело отвергается, и это отражается в соответствующих фантазиях. Они становятся патологическими, когда какой-либо регрессивный элемент проявляется с непреодолимой силой, например, когда сексуальная жизнь юноши или девушки определяется инцестной привязанностью к родителям. Патология проявляется всегда как разрыв в развитии личности.

То, что описывают М. и Э.Лауферы в своей книге - это примеры патологической мастурбационной фантазии при тяжелейших юношеских расстройствах (попытки самоубийства, наркомании, перверсии, психозы). В качестве примера мастурбационного конфликта всесторонне обсуждаются различные смыслы, которые может приобретать для подрастающей девушки онанирование рукой. Очень сложные мысли высказывают М. и Э. Лауферы на тему о том, можно ли действия этой руки сопоставить с большей или меньшей степенью психопатологии.

У девушек использование руки может быть синонимом разочаровывающего открытия, что она сама не может произвести на свет ребенка и, следовательно, не может идентифицироваться с важной стороной образа матери. В таком случае отказ девушки от мастурбации связан с открытием, что действия руки не могут исполнить этого желания. Отказ от руки вызывается тогда непринятием своего тела как источника разочарования. Или же наоборот, мастурбация может сохраняться как своего рода защитная «идеализация тела» (Laufer, 1984, с.80) и отражать «дальнейшие усилия сохранять тело как источник удовлетворения» (там же, с.80).

Желание девушки, собственно, заключается не в том, чтобы породить тело, обладающее пенисом, а отражает ее стремление идентифицироваться с рукой матери, заботящейся о благополучии дочери. Действия собственной руки позволяют девушке установить, что ее тело может быть источником удовлетворения, и притом независимо от матери. Благодаря сексуальному созреванию в период пубертата это детское желание становится исполнимым.

Поскольку мастурбирующая рука идентифицируется с материнской заботой и сексуальное удовольствие переживается как реализация желания заботы, то мастурбация может восприниматься девушкой в качестве возможности пассивно предоставить себя заботам матери.

Стремление девушек в подростковом возрасте избежать мастурбации может быть связано со страхом перед пассивно гомосексуальными желаниями. Это осложняется, однако, в тех случаях, когда девушка, обращая этот страх в противоположность (действуя контрфобически), активно предпринимает поиск гомосексуального объекта, чтобы защититься от своих пассивных желаний. Одновременно необходимо также защититься от имеющейся у тела возможности проявлять деструктивное желание мести, направленное против материнского тела. Это означает, что девушка, помимо всего прочего, отказывается от онанирования из-за явного страха перед телом, которое может причинить вред (и которое она отождествляет с материнским телом).

Для девушки мастурбация может также означать вынужденную идентификацию своего тела с сексуальным телом матери. У юношей это протекает совершенно иначе: для них мастурбация является частью отделения своего тела от тела матери.

Большая или меньшая навязчивость мастурбационных фантазий определяет меру их патологического воздействия. Поскольку инцестные желания прошлого и желания смерти родителей становятся в период половой зрелости реально исполнимыми, возникает чудовищное напряжение, требующее включить функционирующий пенис или, соответственно, вагину в образ тела.

Клинические случаи, описываемые М. и Э..Лауферами, представляют собой варианты кризиса развития, когда это напряжение оказалось невыносимым. Авторы при этом выделяют различные стадии неудачно протекающего кризиса развития.

а) Стадия защиты (defensive functioning), т.е. поведение, в котором продвижение вперед заторможено только в определенной области.

б) Стадия тупика (deadlock): страх перед сексуальным телом или страх оказаться вовлеченным в сексуальные отношения ведет к расщеплению сексуального образа тела, когда подросток считает необходимым изменить или отвергнуть какие-то части своего тела.

в) Еще более безнадежна блокада развития (foreclosure), при которой процесс развития преждевременно заканчивается и искаженный образ тела оказывается интегрирован, потому что патология зафиксировалась задолго до конца подросткового периода.

В конце книги Лауферов приводятся важные указания по технике терапии. Авторы высказываются против той нейтральности, которая обычно поддерживается в терапии взрослых. Последовательно нейтральная установка может усилить ощущение безнадежности у подростка. Лауферы по возможности избегают реконструкций прошлого, поскольку существует опасность, что особенно удачные реконструкции подросток ошибочно поймет как всеведение аналитика и почувствует себя побежденным (там же, с.180). В других случаях терапевтические отношения из-за этого могут стать сексуализированными. Лауферы не боятся рекомендовать в некоторых случаях активные вмешательства путем запретов. Иногда уместно продолжать терапию в другом месте (например, в больнице). Лауферы также настойчиво рекомендуют интервенции, относящиеся к четко очерченной жизненной сфере, чтобы не запутать юного пациента.

Мне представляется существенной рекомендация Лауферов не быть нейтральным при работе с подростковым кризисом. «Кризис развития в подростковом возрасте, проявляясь в решении о "сексуальной анормальности", означает, что подросток отказался от надежды восстановить отношения с эдиповым родителем.. , он отказывается от всякой ответственности за свою прошлую и настоящую жизнь. Но если он готов начать терапию, то тем самым он дает аналитику право подвергнуть сомнению некоторые из своих прошлых решений... Нейтральность в этом контексте равнозначна подтверждению безнадежности, которую переживает подросток. Он может усмотреть в ней дальнейшее доказательство того, что "сексуальная анормальность" - это единственное право, которое ему принадлежит» (там же, с.222; англ. изд. р.170).

Желая вдохнуть немного жизни в этот теоретический обзор, я хотела бы в заключение привести случай терапии девушки-подростка. Он позволяет понять, насколько отыгрывание в позднем подростковом возрасте может походить на тот же феномен у пограничных пациентов.

Пациентка, которую я хочу описать, в возрасте 18 лет предприняла попытку самоубийства и с тех пор спорадически поддерживала контакты с психотерапевтами. Она побывала тогда на нескольких сеансах и у меня, однако решительно отклонила предложение пройти психотерапию. Спустя два года в связи с актуальными переживаниями отвержения желание пациентки пройти курс психотерапии стало более серьезным.

Пациентка страдала депрессией с выраженной симптоматикой тревоги и навязчивости. Страхи возникали, прежде всего, в социальных ситуациях, например, при знакомстве или приеме на работу, а также в любых случаях, когда она должна была как-то показать себя. Симптомы навязчивости заключались в навязчивых размышлениях, полных самоупреков.

У пациентки были большие проблемы в школе, и в старших классах она уже не справлялась со школьными требованиями. В качестве причины своего ухода из школы она называла стыд, потому что после ее попытки самоубийства об этом говорила вся школа.

Ее интересовали социальные профессии, однако несмотря на активную помощь окружающих (врача, директора школы, старшей сестры), которые хотели ей помочь и находили для нее работу, она нигде не могла долго продержаться. Большую роль в этом играло отдаление от дома.

Отца, по профессии продавца, пациентка описывает как уравновешенного, но слишком спокойного и дистанцированного человека. Мать была полностью занята домашним хозяйством, страдала продолжительными головными болями и, по-видимому, имела тяжелые фобии. У пациентки был младший брат, у которого также были серьезные психологические проблемы.

Казалось, что мать гармонично привязала к себе всю семью и никак не могла отпустить от себя пациентку. Вся семейная структура строилась на исходной привязанности матери к ее собственным родителям, за которых она цеплялась со времен войны и бегства из Восточной Г ермании. Мать была тогда еще девочкой. О событиях военного времени в семье никогда не говорилось, так что можно было предположить, что здесь совместно вытеснялась серьезная травматизация. Юной пациентке, по всей видимости, отводилась роль психотерапевта при матери, с непроговоренной целью охранять ее от переживания чувства вины. Мать узнавала о внешнем мире лишь из успокоительных, приукрашенных - часто выдуманных - рассказов пациентки.

Процесс подростковой сепарации пациентки потерпел неудачу, что особенно отчетливо проявилось в ее отказе от достижений. Тлеющий сепарационный конфликт постепенно упрочился в виде невроза. Положение осложнялось тем, что пациентка посредством идентификации «отыгрывала» вытесненную травматизацию матери, так что невроз включал личностно чуждые компоненты. Жизнь пациентки, родившейся спустя десятилетия после окончания Второй мировой войны, - суетливая, как бы временная, вне какого бы то ни было распорядка в приеме пищи и сне, с привычкой тайком и украдкой хватать что-либо для себя, - казалось, воплощала в себе ощущения человека, спасающегося бегством, в сочетании с переживанием полной заброшенности. Она легкомысленно путешествовала автостопом за рубеж, подвергаясь опасности насилия, что с ней и происходило неоднократно. Поэтому временами пациентка производила впечатление человека, «травматизированного во втором поколении» (Kestenberg, 1989, 1995).

Несмотря на все это, со стороны пациентка казалась умной, внимательной, способной к самонаблюдению и приятной в общении девушкой. Поскольку некоторые функции Эго у нее были ограничены, она постоянно стремилась «влюбить» в себя кого-нибудь, кто был бы готов бескорыстно принимать на себя разные ее поручения. Эти поклонники, к которым сама она не испытывала никаких чувств, писали, например, вместо нее экзаменационные и контрольные работы.

К моменту начала терапии я была очень обеспокоена тем, в состоянии ли пациентка поддерживать со мной длительный контакт, поскольку для нее он должен бессознательно выступать как предательство по отношению к матери. Пациентка действительно в ходе терапевтических сеансов снова и снова отстранялась от меня, главным образом, путем импульсивных действий, например, вставала и внезапно уходила. На интерпретации она реагировала вначале лишь косвенным образом или испугом.

Далее я приведу фрагмент типичного сеанса, имевшего место спустя примерно два года после начала терапии. Это был первый сеанс после перерыва на праздники. Теоретические соображения, которые пришли мне в голову после его завершения, я привожу в скобках.

Пациентка после краткого приветствия проходит мимо меня в мой кабинет, после чего она окидывает меня оценивающим взглядом и, вопреки обыкновению, не подав руки, бросается к своему стулу. Она заматывает лицо в большой шерстяной шарф, словно хочет спрятаться. Затем осторожно выглядывает одним глазом, затем двумя, хихикает и отворачивается. Это выглядит одновременно и кокетливо, и пугливо.

(Я предполагаю, что она, вероятно, хотела наказать меня за перерыв в нашей работе, то удаляя меня из поля зрения, то снова возвращая. Положительный момент здесь заключается в том, что пассивное до сего момента переживание — двухнедельный перерыв на Рождество — она превратила во что-то активное.)

Пациентка вытягивается по направлению ко мне через стол, делает приглашающий жест рукой и бесцеремонно приказывает: «Скажите что- нибудь! Ну? Говорите!»

Это звучит необычно и резко. При этом она смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. «Кажется, Вы сегодня не можете начать, пока я не скажу для успокоения что-нибудь подбадривающее», - замечаю я.

Пациентка после мгновения примирительной тишины говорит в преувеличенно мечтательном тоне: «У Вас чудесные цветы на столе. Но, может, и Вы тоже можете быть приветливой к некоторым людям».

(Я думаю, вообще-то, она считает меня подлой, поскольку я так надолго бросила ее на произвол судьбы, и, наверное, хотела бы меня упрекнуть. Но, возможно, она еще больше утверждается в своем агрессивном настроении, когда пытается внушить мне, что нас окружает идиллия. Кроме того, как мне известно, она легко реагирует, переходя от одного настроения к противоположному. В данном случае она прибегает не к нападкам, а к лести.)

Я говорю: «Возможно, Вы чувствуете облегчение, когда видите, что можете как-то меня успокоить, прежде чем случится что-нибудь опасное?»

Пациентка в ответ на это подскакивает, несколько раз прохаживается по комнате, встает так, что я могу видеть только ее спину, подходит к двери, дергает дверную ручку. Я боюсь, что она сейчас уйдет, но остаюсь сидеть на месте и спрашиваю: «Ну, что, надо тут же бежать, если какая-то фраза Вас задевает?»

(Упоминание о «чем-то опасном», совершенно очевидно, так встревожило пациентку, что она, кажется, уже не в состоянии различать внешнее и внутреннее. В частности, ей не понятно, к чему относится слово «опасное», и потому она вынуждена раздраженно носиться по комнате. Разумеется, было бы лучше, если бы я смогла придать моему вопросу менее обвиняющее звучание.)

Пациентка по-прежнему с измученным видом ходит из угла в угол по комнате, указывает на Рождественское украшение и громко, возбужденно выкрикивает: «Это надо убрать! Прочь! После Рождества все это надо убрать!»

(Я полагаю, что пациентка сейчас пытается «убрать» — из своих мыслей — все, что ей кажется «негодным».)

Я делаю рискованное высказывание, которое выглядит почти как ясновидение: «Возможно, Вы искали меня на том же Рождественском базаре, где мы с Вами встретились в прошлом году, и, не встретив, встревожились и даже испугались, что не застанете меня в живых?»

Пациентка: «От одного молодого человека я ожидала, что он пойдет за мной и будет меня искать, от Вас - нет, но он этого, конечно, не сделал...» Она устремляется снова в противоположный угол комнаты и набрасывается на меня: «Не смотрите сюда!», когда я поворачиваюсь к ней.

(«Смотреть» означает что-то магическое и почти столь же плохое, как и «делать»; однако в данный момент речь идет не только об опасности агрессивных побуждений, но и о первом упоминании любовной тоски — «молодой человек», от которого она чего-то ждет, и это может быть опасно.)

Теперь пациентка начинает шарить на моем письменном столе, комментирует мои канцелярские принадлежности, затем поднимает коробку со скрепками, которые висят на магните, и восхищенно восклицает: «Как мило!» Сразу вслед за этим она вызывающе подносит эту коробку мне под нос и осведомляется: «А что Вы будете делать, если я сейчас все это брошу?»

Я борюсь с побуждением вскочить, отобрать у нее, как у маленького ребенка, эти предметы и запретить ей бесцеремонно орудовать на моем письменном столе. Однако мне становится ясно, что это может превратиться в нелепую погоню за ней по комнате. В конце концов, я все- таки решаюсь на некоторое обозначение границ: «Я думаю, мне следует Вам напомнить, что в моей комнате Ваше место здесь, на стуле».

Не обращая внимания на мои слова, пациентка торопливо хватается за ножик для вскрытия конвертов, держит его как кинжал перед моей грудью и рассерженно кричит: «Этому здесь не место! Это же нож!»

(Очевидно, пациентка пытается с помощью запретов контролировать проецируемое на меня зло или же, путем провокационных манипуляций, хочет вызвать у меня реакции, на которые рассчитывает. Если мне не удастся остановить агрессию пациентки, ей придется, с отчаяния, перейти к более решительным действиям. Тогда ее агрессивное «отыгрывание» перейдет в своего рода гиперкомпенсацию.)

Пациентка, действительно, начинает медленно водить ножиком по пальцам, как если бы она хотела их поцарапать. Я поддаюсь ее тревоге, когда говорю: «Вы похожи на ребенка, который боится, что в наказание его запрут в темной комнате, и который перед этим, защищаясь, судорожно колотит самого себя».

К моему удивлению, она отвечает на мою педагогическую интервенцию с неожиданной прямотой. Она говорит очень просто, серьезно и спокойно: «У меня болит живот».

(Указание на боль в животе, по-видимому, свидетельствует, что пациентка начинает вбирать свою ярость в себя. Я бы умно поступила, если бы объяснила ей, что боль обусловлена этим действием, возможно, я могла бы даже объяснить пациентке, что «боль в желудке» заменяет чувство вины, которое возникло гораздо раньше, но которое она не могла осознать и ассимилировать.)

Далее следует последовательное описание праздничных обычаев и подарков в семьях друзей, которое она завершает замечанием по своему поводу, отражающим покорность судьбе: «С этим я... я ничего не могу поделать!»

Я говорю: «Вы тоже были близки к тому, чтобы захотеть чего-то от меня, а теперь уничтожаете это желание тем, что берете все на себя».

(Мне надо было бы еще добавить: если четко не отличать внешнее от внутреннего, то нет иного способа справиться с разочарованием.)

Мое замечание снова приводит ее в смятение. Она начинает возмущаться: «Здесь слишком жарко и светло!» и, как невоспитанный ребенок, шумно щелкает по выключателю и регулятору температуры, крутит их туда-сюда, включает-выключает, игнорируя мою просьбу: «Я бы хотела оставить так, как было», и говорит дерзко: «Вы сможете это все снова отрегулировать, когда я уйду», пока, наконец, не начинает покатываться со смеху от своей мысли: «А что Вы будете делать, если я привяжу себя шарфом к стулу?»

Я понимаю ее страх перед желанием остаться со мной, потому что это желание могло бы ее окончательно подчинить и поработить, и говорю: «Вы похожи на человека, который после долгого путешествия вернулся домой и которому все в доме кажется чужим, так что сперва он должен потрогать каждую вещь, чтобы убедиться, что все они на месте».

Идея привязать себя к креслу набирает обороты, в конце концов, пациентка немыслимо опутывает своим длинным шарфом себя, ножки и подлокотники кресла. Совсем тихо и с новым настроением она потрясенно говорит: «Да это же все неправда. Вы все время ошибаетесь...»

(Я очень взволнована ее признанием и чувствую, что это самый глубокий момент в ходе сеанса, ибо оно касается отношений между нами. В нем содержится сообщение, что у самой пациентки имеется достаточно верное представление о себе. И в то же время она самокритично дает понять, что ей совсем не хочется вести себя так невыносимо, как она себя ведет.)

Данным (несколько сокращенным) протоколом я хотела показать, что, - памятуя о предложенной Лауферами технике терапии, - при работе с этой пациенткой пост-подросткового возраста (она была в терапии с 21 года до 25 лет) пришлось отказаться от содержательного, в узком смысле, толкования ее симптоматичных действий и от обращения к конфликтам раннего детства. Основное внимание уделялось тому, чтобы в рамках регулируемых взаимоотношений воспроизвести отыгрывание. В целом, после четырех лет работы удалось дать пациентке почувствовать, что ее порывы ярости не могут меня разрушить, поэтому она смогла не только обнаружить в себе разнообразные реакции по отношению ко мне, но и позволить им существовать.

Пациентка стала способна, не испытывая чувства тревоги, вести более длительные разговоры, допускающие интерпретации. От интерпретаций переноса я строго воздерживалась, так как существовала опасность, что любой намек на наши взаимоотношения пациентка могла ошибочно понять как контролирующее влияние. Начав с отыгрывания, в конце психотерапевтической работы пациентка смогла начать профессиональное образование и переехала в студенческое общежитие. Прощаясь со мной, она намеревалась закрепить уже сделанный шаг по направлению к самостоятельности - отдаление от родительской семьи - путем еще большего дистанцирования. Спустя три года после окончания терапии пациентка еще два раза приходила ко мне. Она получила аттестат о среднем образовании, самостоятельно, без обмана, и собиралась переехать в отдаленный студенческий городок. Поведение, сходное с поведением пограничных пациентов, полностью исчезло.

1. Blos P. Adoleszenz. Eine psychologische Interpretation. Klett, Stuttgart, 1973.
2. Blos P. The Adolescent Passage. New York, 1979.
3. Brocher Т., Eckensberger D. Zur psychoanalytischen Theorie des Jugendalters. In: Neidhardt T. (Hrsg.): Jugend im Spektrum der Wissenschaft. Juventa, 1970.
4. Dalsimer K. From preadolescent Tomboy to early adolescent girl. Psychoan. Study Child, 34, 1979, 445-461.
5. Erdheim M. Psychoanalyse und Unbewusstheit in der Kultur (darin Teil III), Suhrkamp tb wiss; Ffm 1988.
6. Erdheim M. Die gesellschaftliche Production von Unbewusstheit. Eine Einfuhrung in den ethnopsychoanalytischen Prozess. Subrkamp, Frankfurt, 1982.
7. Erdheim M. Psychoanalyse, Adoleszenz und Nachiraegtichkeit. Psyche, 10/1993.
8. Erikson E.H. Jugend und Krise. Klett, Stuttgart, 1970.
9. Erikson E.H. Der junge Mann Luther. Szczesny Verlag Muenchen, 1958.
10. Freud A. Das Ich und die Abwehrmechanismen (1936). Kindler Tb Geist und Psyche, Nr. 2001.
11. Freud A. Probleme der Pubertaet. Psyche 14, 1960, 1-23.
12. Freud S. Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie (1905). GW V.
13. Kaplan L.J.: Abschied von der Kindheit. Klett-Cotta, Stuttgart, 1988.
14. Laufer  M.: Zentrale  Onaniephantasie, definitive Sexual-organisation und Adolezenz. Psyche, 34, 1980, 365-384.
15. Laufer M. и. М.Е. Adolescence and Developmental breakdown. Karnac, London, 1984.
16. Laufer M. и. M.E. Adoleszenz und Enfwicklungskrise. Klett-Cotta, Stuttgart, 1994.
17. Mertens W. Entwicklung der Psychosexualitaet und der Geschechtsidentitaet. Bd. 2, Kindheit u. Adoleszenz. Verl. W. Kohlhammer, Stuttgart, 1994.
18. Seiffge-Krenke I. Psychoanalytische Therapie Jugendlicher. Kohlhammer, Stuttgart, 1994.
19. Streek-Fischer A. "Geil auf Gewalt". Psychoanalytische Bemerkungen zu Adoleszenz und Rechtsextremismus. Psyche, 8/1992, 745-768.
20. Streek-Fischer A. Entwicklungslinien der Adoleszenz. Narzissmus und Uebergagndsphaenomene. Psyche, 9/1994, 509-528.