Алиса в стране чудовищ

Клинический случай в печати

При публикации психотерапевтического случая всегда встает проблема конфиденциальности. Для психоаналитика - в особенности, потому что психоаналитику пациент раскрывается особенно глубоко: основное правило психоанализа - свободные ассоциации - предполагает, что анализируемый стремится к полной откровенности. Понятно, пациент должен быть уверен, что клинический материал ни в коем случае не будет опубликован в печати без его согласия. Более того, он должен знать, что даже по собственной его просьбе его случай не будет предан огласке, иначе конфиденциальность анализа и свобода ассоциаций могут оказаться под угрозой: пациент может начать, например, намеренно и неосознанно рисоваться перед воображаемым читателем. Достаточно вспомнить «классическую» пациентку, которая лет через двадцать после лечения с оттенком кокетства призналась психоаналитику Феликсу Дойчу, что это она та самая, которую великий Фрейд описал под псевдонимом Дора (Mahonеу, 1987).

Псевдонимы, изменение бытовых деталей (подробнее см.: Томэ и Кехеле, 1996) помогают, конечно, сделать пациента менее узнаваемым, но самую важную роль играет время, которое стирает субъективную актуальность материала. Поэтому психоаналитические случаи обычно и публикуются лет через двадцать после их окончания. А если учесть, что анализ, как правило, длится несколько лет, станет понятным, почему мы - первое поколение российских специалистов, работающих психоанали­тически, имея много клинических случаев, лишь единичные из них, и то не полностью, можем представить к публикации. Если, к тому же, сравнить количество психоаналитиков на Западе и у нас, то станет ясно, насколько легче нашему читателю «напасть на след» редкого пациента, которому посчастливилось (или, наоборот, не посчастливилось) находиться в анализе или аналитической психотерапии.

В результате развернутые описания случаев заменяются «виньетками», которые, скорее, иллюстрируют, чем обосновывают теоретические положения, излагаемые автором. Таким компромиссом решила удовлетвориться и я. Я буду описывать случай таким образом, что «портрет» моей пациентки окажется более детальным, чем «сюжет» ее терапии. Тем более, что впечатляющих результатов от психоаналитического лечения в данном случае ждать не приходилось и самое большее, что, может быть, удалось, - это способствовать некоторому повышению эмоциональной и социальной адаптации пациентки, страдающей психотическим расстройством.

Я думаю, что описание такого случая практически не менее важно, чем отчеты о случаях психоанализа в полном смысле этого слова, потому что большинство специалистов - врачей и психологов - работает именно в психиатрических клиниках. Многие из этих коллег все больше интересуются психоанализом. Как можно понять психиатрического пациента с точки зрения психоанализа и чем ему можно (или почему нельзя) помочь - актуальная тема.

Лариса двадцати восьми лет

Молодая одинокая женщина, работающая по своей специальности, после окончания технического вуза, год за годом все больше приходила к выводу, что эта серая жизнь среди коллег ее не интересует, и стала искать выхода, который она сформулировала как поиск новых возможностей для души и тела. Она пришла ко мне и параллельно записалась в группу йоги, на курсы повышения женского обаяния (за точное название не ручаюсь), школу танцев, лекции по философии и, кажется, куда-то еще. За поверхностным оптимизмом и воодушевлением скрывались острая тревога и печаль. Вначале она приносила ко мне только оптимизм, а на периоды тоски пропадала из поля зрения на неделю, на две, не предупреждая. Жила она в общежитии без телефона, лежала дома больная (у нее иногда болело сердце, но к врачу она не обращалась) или просто лежала дома, а однажды приехала ко мне, подошла к двери, постояла, прислушалась к звукам внутри квартиры и ушла, о чем позднее мне рассказала.

Я в тот момент, не зная, что она стоит по другую сторону двери, ждала ее с грустным чувством. Хорошо помню все его оттенки, потому что, видимо, это было слишком острое чувство по отношению к пациенту: как будто меня бросили в одиночестве, причем как будто меня бросили все пациенты - глобально - и как терапевт я никому не нужна.

Депрессивная сторона внутренней жизни Ларисы стала раскрываться мне только по прошествии нескольких месяцев. Однако на трстьем- четвертом сеансе я уже предположила, что у пациентки психоз, по- видимому, не заметный для окружающих. Лариса стала рассказывать, как был погашен один из пограничных конфликтов в советское время. По всему Дальнему Востоку якобы отключили электроэнергию и, сконцентрировав ее, направили на противника мощный луч лазера. Она произносила это как луч Лазаря. Это звучало по-детски, и было похоже на многие примеры использования детьми принципа «народной этимологии», которые приводит, например, Корней Чуковский в книге «От двух до пяти». Дети ищут в непонятных выражениях какого-то объяснимого смысла, подобно тому, как простонародная речь стремится сделать иностранные заимствования более понятными, по-своему переиначивая слова, как, например, «спинжак».

Через несколько сеансов диагноз психоза подтвердился. Пациентка сказала, что прочла статью о «вторичной выгоде от болезни» и поняла, что человек сам виноват, если заболевает. Значит, если не захотеть, то не заболеешь, не постареешь, предусмотришь любой несчастный случай и никогда не умрешь. Для этого она и записалась на курсы хорошего тона и женского обаяния, чтобы не стареть и всегда быть женственной. Когда живешь в большом городе, этот простой принцип не заметен, однако, например, в тайге очевидно, что погибает только тот, кто проглядел опасность.

Одновременно меня поразили некоторые странные выражения, которые пациентка употребляла при вообще-то грамотной и выразительной речи (см. также: Казанская, 1996; 1997; 1998; 1999). Она ошарашила меня на первом сеансе фразой:

Наша мама стала изучать нас русскому языку.

Ее мама преподавала русский и литературу в средней школе. Ее маме не удалось научить ее русскому языку. Я тоже почувствовала себя беспомощной как психотерапевт: психиатрического больного я могу только изучать, как мы это делали в юности, работая в ВНЦПЗ. Взаимопонимания не достичь, остается субъективно встать в защитно­агрессивную позицию: белый халат, как броня, металлический ключ, похожий на пистолет, мы только ставим диагнозы, лечить пытаются психиатры, но излечить полностью не могут и они.

Другие странные фразы отражали систему ее бреда: в них, как и в первой фразе, были перепутаны субъекты и объекты, действительный и страдательный залоги, активность и пассивность:

Когда надежда рухнулась...

Ситуация была для меня трудно терпящая.

Мысли прыгают с одной на другую.

Обрушила ли надежда сама себя? Лариса ли терпела ситуацию или ситуация терпела Ларису? Является ли ситуация одушевленным существом, способным кого-то терпеть или не терпеть? Мысли прыгают с одного предмета на другой, с одной темы на другую или с самих себя на самих себя?

Такая странная грамматика оставляла открытым вопрос о том, когда субъект имеет возможность воздействовать на мир, а когда, наоборот, субъект вынужден подчиниться не зависимым от него законам природы, например, умереть.

Беспомощность как терапевта (как матери) оставалась самым ярким чувством контрпереноса, иногда достигая уровня какой-то фатальной безнадежности, как в ситуации нашего стояния по разные стороны двери. Или баррикад? Снова по ассоциации вспоминается белый «маскхалат» и психиатрический «ключ-пистолет»... Борьба с безумием - была когда-то такая книга, не помню, к сожалению, автора.

Иногда фатальная безнадежность обращалась в нечто похожее на фатальную надежду. Например, я ехала в метро, и рядом со мной сел мужчина деревенского вида и, глядя на меня тревожным взглядом, доверчиво поделился своими впечатлениями: «Мне говорили, что в Москве люди плохие, злые, обманщики, но я не думал, что настолько». - «А Вы откуда?!» - спросила я. «Из Сибири». Лариса тоже была из Сибири. Приезжаю домой - и звонит после долгого перерыва Лариса. Хочешь - не хочешь, веришь - не веришь в приметы, а магическое мышление в такой ситуации дает себя знать.

Лариса ходила ко мне около двух лет с перерывами. Со временем количество и длительность перерывов уменьшились. Она стала более контактной, открытой, делилась со мной своими тревогами и печальными воспоминаниями детства. Больше всего мне запомнились сцены одиночества, брошенности. Она, оцепенев, сидит на стуле одна в коридоре квартиры, слушает, не идут ли родители. В коридоре горит свет, а идти в комнаты и там зажечь свет страшно: можно увидеть что-то ужасное.

Она стала делиться со мной многочисленными интимными деталями своей не только душевной, но и телесной жизни. Супервизор, иностранный психоаналитик, сказал мне поразившую меня вещь: «Ты должна все это в деталях обсуждать с ней, как с маленьким ребенком. Как одеваться, как чувствовать себя комфортно... Это же раннее нарушение».

Кстати, одевалась Лариса необычно. Например, зеленые шерстяные рейтузы (именно рейтузы, а не лосины) и белые блузки с кружевами. Она всегда снимала зимние сапоги и проходила несколько шагов до своего кресла в туфлях на шпильках. Мне всегда казалось, что туфли должны быть ей велики и неудобны, как будто вся эта одежда - из маминого гардероба, не хватает только пышной, прозрачной нижней юбки шестидесятых годов. Мамы нет дома, девочка играет в королеву.

Постепенно Лариса стала, кажется, немного спокойнее, отношения ее с родственниками и на работе стали мягче и стабильнее. Безграничный оптимизм, приводивший меня (а вероятно, и других) в трепет, - «Что они так глупо расстраиваются? (о родителях мальчика, получившего тяжелую травму головы). Дураки, надо верить!», - как мне казалось, сгладился.

Потом она стала очень религиозной и оборвала все другие контакты: йогу и прочее. Один раз я встретила ее, проходя мимо церкви. Она приветливо поздоровалась и попрощалась со мной. Приняла ли мысль о вечной жизни другую форму - более реалистичную? Нет, наверное, это wishful thinking - мысль, исполняющая желание - моя защита от чувств безнадежности и беспомощности.

Грамматические ошибки

Во время терапии Ларисы я еще не занималась систематическим исследованием речевых ошибок, поэтому зафиксировала лишь некоторые из них. Но, судя по дальнейшему опыту регистрации, могу предположить, что в речи Ларисы они встречались гораздо чаще, не ограничиваясь случаями, где смешивались «субъект-объект» (ошибки уровня I), но включая также грамматические и стилистические погрешности, отражающие неточное представление о том, что за существо - человек (уровень II). (Подробнее о типах ошибок см.: Казанская, 1998; 1999). Анализ речевых ошибок, на мой взгляд, добавит нечто существенное к пониманию внутреннего мира Ларисы.

Знаменитый (скорее, благодаря Пушкину, чем самому себе) адмирал Шишков считал, что грамматическая погрешность подобна моральному греху, который должен быть наказуем и исправим. Как ни странно, принимая во внимание предложенную Фрейдом модель вытеснения психического конфликта (Фрейд, 1901), можно сказать, что в своих воззрениях на грамматику адмирал был не столь уж и не прав. Исключая то обстоятельство, что все действия Шишков считал сознательными и произвольными, в остальном его мнение согласуется с концепцией Фрейда: при неослабном нравственном контроле ошибки не случится.

Согласно Фрейду, невольная оговорка часто возникает именно из-за ослабления контроля Сверх-Я. При этом недоступное сознанию, чаще всего именно морально неприемлемое для сознания содержание внезапно выходит наружу. Вытесняются также и содержания, несущие в себе угрозу безопасности и благополучному существованию Я - слишком тревожащие, пугающие, фрустрирующие в смысле невыполнимости желаний, с которой трудно смириться.

Понятно, что ошибки Ларисы трудно связать с суперэго. Да и с защитой эго их тоже трудно связать.

Ситуация для меня трудно терпящая.

Разве это легче для эго, чем ситуация трудно терпимая? А попробуйте хотя бы с натяжкой связать эту ошибку с концепцией суперэго, - просто ум зайдет за разум! Ситуация меня не терпит, потому что я такая плохая?

Кроме того, сама ошибка в данном случае выглядит как не внезапный прорыв вытесненного, а, скорее, правильное отображение целостной системы мышления. Это - сопутствующее психотическому мышлению нарушение представлений о субъект-объектных отношениях, то есть о причинности, о том, чем вызвано то или иное действие. Можно себе представить, что если система индивидуального мышления не отражает причинно-следственные отношения реального мира, то выразить эти причинно-следственные отношения языковыми средствами затруднительно, - отсюда большая вероятность грамматической ошибки.

Такую ошибку даже нельзя назвать оговоркой. Во всяком случае, оговорки «по Фрейду» - это нечто иное. По моему опыту, у человека без серьезных нарушений личности такие ошибки, как у Ларисы, очень редки. Они появляются в моменты глубокой регрессии, вызванной острой тревогой. Так, например, сообщая о предстоящей операции, моя пациентка делает такое признание:

Я не хочу быть здоровой, потому что мне надо делать операцию.

Имелось в виду: я хотела бы быть просто здоровой, безо всяких операций.

Грамматика любого языка как раз отражает отношения причинности, а также интенциональности - веками выработаны специальная стилистика, лексика, синтаксис для описания человека с его внутренним миром как существа особого, который тем и отличается от предметов мира неодушевленного, что способен желать, намереваться, действовать.

С этим связаны очевидные отличия мира механического от мира человеческого и, в какой-то степени, животного. Каждый человек или собака - неповторимый индивид (комар уже воспринимается нами как безликий представитель своего вида). Внутренний мир человека принадлежит только ему самому. Ребенок не сразу к этому привыкает, не сразу перерастает изначальный симбиоз: «Ложись на мою подушку, будем вместе мой сон смотреть!» (К.Чуковский, 1955, с.79).

Индивид неповторим и смертен. Ребенку требуется время, чтобы осознать и эмоционально переработать эту истину. И лучше, чем у Чу­ковского, подтверждений тому не найти.

«Аня, я десять раз смотрел Чапаева, и все он утопает. Может быть, пойти с папой?» (К.Чуковский, 1955, с.103).

«Мама, поехал покойник, а за ним идет большая очередь» (там же, с.101).

Индивид заменим как функция, но незаменим как личность. Это настолько очевидно, что Анри Бергсон (1900-1992), исходя из данного положения, сформулировал свой принцип смешного, нелепого. Смешное - проявление механического - в живом. Примеры, им подобранные, говорят сами за себя: «Господин Префект, который всегда был к нам неизменно благосклонен, хотя его и меняли несколько раз с 1847 года...» (А.Бергсон, 1992, с.45).

Алиса семи с половиной лет

Через несколько лет рецензент моей статьи о речевых ошибках, в которой я привела примеры из этого клинического случая, французский психоаналитик Роже Перрон написал мне, что мои примеры иллюстрируют концепцию аутистического развития и инфантильных психозов и напомнили ему, в частности, его работу об «Алисе в стране чудес» Льюиса Кэрролла. Он прислал мне эту увлекательную работу, она называется «Бедная Алиса... о сумасшедшем мире, в который бросил ее Льюис Кэрролл» (Perron, 1997). Фантастические изменения тела, неуверенность в собственном Я, неуверенность в свойствах объектов, исчезновения и появления объектов, деструктурирование времени и пространства, извращение языка и разрушение логики - вот свойства изображенного мира. Воображать или быть воображаемым? Мой ли это сон или это сон черного короля? - спрашивает себя Алиса. И не получает ответа, пишет Перрон.

Р.Перрон вспоминает в связи со случаем Ларисы диалог Алисы с Шалтаем-Болтаем. Остановить смерть, старение, взросление - не это ли советует Алисе Шалтай-Болтай в знаменитой сцене из «Алисы в Зазеркалье»? «Семь с половиной (...) Неудобный возраст, - говорит он, - лучше бы ты остановилась на семи». Дальше следует простой и красивый английский каламбур, который не так просто перевести.

«One can't help growing older», - говорит Алиса.

«One can't perhaps», - следует ответ, - «but two can. С соответствующей помощью ты могла бы остановиться на семи годах».

Во французском переводе найдены созвучные слова, передающие каламбур: вместо one-one - on-un.

«On ne peut pas s'empecher de grandir» -

«Un ne peut pas, peut-etre, mais deux peuvent».

Эта словесная игра столь увлекательна, что хочется перевести самой, не глядя в русскоязычные издания.

«Ни один человек не может не расти». - «Может не расти - если не один. Вдвоем, с посторонней помощью, ты... »

Эта загадочная сцена несет в себе скрытый страшный заряд. «Известно, как в некоторых случаях аутизма и инфантильных психозов созидается впечатление, что двоим - матери и ребенку - это удалось: one-can't, but two can...», - пишет Р.Перрон (1997, р.535).

В русском переводе (Демурова, 1991, с.174) прекрасно передан убийственный смысл этого диалога.

«Все растут! Не могу же я одна не расти!»

«Одна, возможно, и не можешь, - сказал Шалтай. - Но вдвоем уже гораздо проще. Позвала бы кого-нибудь на помощь - и прикончила б все это дело к семи годам!»

Не случайно возникает слово «прикончить», синоним «убить». А не, например, - «покончить с этим» или «остановить это».

Автор перевода пишет в примечании: «Неоднократно указывалось, что это самый тонкий, мрачный и трудноуловимый софизм из всех, которыми изобилуют обе книги. Немудрено, что Алиса, не пропустившая намека, тут же меняет разговор» (там же, с.174). Н.М.Демурова подчеркивает жизнеутверждающий характер Алисы.

Почему-то в детстве «Алиса в стране чудес» мне не попадалась, и я никогда не увлекалась ею. Но такая резкая трактовка Роже Перрона и других аналитиков, работы которых он упоминает, меня удивила. «Бедная Алиса...» Какое же эмоциональное воздействие должна производить «Алиса в стране чудовищ»? Почему книга так популярна?

Я стала спрашивать друзей и коллег, и выяснилось, что «Алису» любят мамы (и читают детям) и не слишком любят папы, хотя не ручаюсь за статистическую значимость этого различия. Мамы, как и Н.Демурова, ценят в «Алисе» жизненную силу, оптимистичность, то, как она побеждает абсурд и во всех опасных ситуациях спасает себя.

Известно, что Кэрролл любил только девочек, а мальчиков совсем не любил. Может быть, папы это чувствуют.

Кроме того, папы вступают в воспитание ребенка, когда он уже не младенец, когда ребенок живет уже в «обычно-человеческом», а не «волшебно-психотическом» мире, когда для ребенка люди - это люди, а звери - звери, вещи - вещи, тарелки не превращаются в птиц, а пудинг разговаривает только в сказке.

Так или иначе, но Кэрролл возвращает Алису в тот «сумасшедший» младенческий мир, с которым, по-видимому, легче совладать матери, чем отцу. Эта психологическая сила и привлекает Доджсона в девочках, считает Роже Перрон. К объяснению этого он привлекает теорию У.Биона, описывающего проективную идентификацию, посредством которой ребенок «вкладывает» в мать свою тревогу для того, чтобы она могла произвести «детоксикацию» преследующих объектов.

Такую детоксикацию с успехом и осуществляет Алиса. Моя пациентка Лариса, пытаясь защититься от глобальной «младенческой» по силе тревоги, тоже пытается обезвредить грамматически и интеллектуально мысли о старении и смерти, но тщетно.

Перрон находит много косвенных подтверждений своей интерпретации. Например, в том, что Чарльзу Доджсону нравились только девочки, но не женщины. «Их "невинность", - пишет Перрон, - превращала их в его глазах в матерей без изъяна, тогда как приближение к пубертату определенно отбрасывало их с этой позиции».

Как самое яркое проявление нелюбви Кэрролла к мальчикам трактует Перрон сцену с младенцем, обратившимся в поросенка. Лучше стать хорошим поросенком, чем «противным мальчишкой».

Перевод и контрперенос

При работе с психозом у психоаналитика всегда возникает острый контрперенос. Если Кэрролл изображает «сумасшедший» мир, то острый контрперенос должен возникнуть и у читателя и, особенно, у переводчика, который глубже погружается в текст и всегда дает собственную его интерпретацию. Переводчик - это тоже аналитик. Хочется пошутить: «контрперевод». В смысле не противостояния оригиналу, а встречного текста, встречного высказывания[Бергсон]. Просто перевести нельзя, переводчик всегда вкладывает в текст личное понимание, свое чувство.

У меня в руках три перевода «Алисы в стране чудес» на русский. Самый популярный, кажется, перевод Б.Заходера. Кроме того, перевод В.Набокова, где Алиса названа Аней. И перевод - Н.Демуровой, самый близкий к тексту, самый академичный.

Боясь утомить читателя деталями и цитатами, постараюсь кратко передать свое впечатление от разных переводов, руководствуясь прямой задачей - охарактеризовать «контрперенос» переводчиков. Чем меньше цитат, тем субъективнее будет казаться моя характеристика, обретая все большее сходство с контрпереносом на контрперенос переводчиков. Но в данном случае это не важно, более всего для меня существенно - обрисовать возможные контртрансферные реакции на психотический материал.

Перевод В.Набокова можно назвать рассказом о психозе языком здоровья. Наверное, это несовременно. Недаром сегодня многие воспринимают этот перевод как скучный, устаревший. Переводчик и, как предполагается, читатель, отождествляется с Аней, умной, доброй, находчивой девочкой. Ее реакции, движения ее души не требуют пояснений. Ее чувства описаны простым, стилистически безупречным языком, к которому не придерется ни один редактор, ни одна учительница:

«В ту же минуту Аню охватило странное ощущенье...» (1991, с.72).

Находим это место у Б.Заходера (1991, с.159): «Как раз в эту минуту Алиса почувствовала, что в ней происходит что-то странное».

В школе вам бы исправили на «с ней происходит что-то странное». У Заходера - авторский стиль, позволенный только художникам. В отличие от Набокова, он как будто исследует «сумасшедший» мир, хочет сам погрузиться в него, ищет нетрадиционные средства его описания, наслаждается этим как интересной интеллектуальной задачей. Местами перевод Заходера становится сродни черному юмору, от которого читатель может получать специфическое удовольствие:

«...огромной сковороде, которая пролетела у ребеночка перед самым носом...».

Мы уже не смотрим на все взглядом Алисы, дающим нам безопасную точку отсчета. Иногда мы даже забываем, какова ее позиция. В сцене с поросенком переводчик, чтобы объяснить нам логику действий Алисы, вынужден заметить, что она «добрая девочка» (там же, с.89), иначе, видимо, не понятно, зачем она так долго возилась с этим младенцем.