«Благодарю тебя любовь...». К истории одного автографа Л.Выготского

В архиве семьи Выготского хранится переданный мной  сборник Александра Блока «Соловьиный сад» начала прошлого века с автографом Льва Семеновича. Автограф зашифрованный, состоящий из семи заглавных букв – Б.Т.Л.З.М.Н.Р. И если не знать к нему ключа, расшифровать его было бы практически невозможно. Но по счастью  ключ известен, в свое время я получил его как бы в наследство от моего дяди, в домашней библиотеке  которого и хранился многие годы этот сборник, прежде чем попасть в архив Выготского. А буквы автографа соответствуют  словам двух  стихотворных строк: «Благодарю тебя любовь / За мне нанесенную рану».

Тот, кто читал монографию «Мышление и речь», конечно, сразу же вспомнит ее последнюю главу «Мысль и слово», где показано, как  редуцируется в нашем сознании развернутая разговорная речь, превращаясь из речи внешней в речь внутреннюю, по преимуществу свернутую, сгущенную, предикативную, и где в качестве одного из примеров приводится известный диалог из «Анны Карениной», в ходе которого Лёвин и Кити объяснились с помощью одних лишь начальных букв на грифельной доске, безошибочно доканчивая про себя каждое зашифрованное слово.

 «Она написала начальные буквы: «Ч, В, М, З, И, П, Ч, Б». Это значило: «Чтобы вы могли забыть и простить, что было». Он схватил мел напряженными дрожащими пальцами и, сломав его, написал начальные буквы следующего: «Мне нечего забывать и прощать. Я никогда не переставал любить вас». – «Я поняла», – шепотом сказала она. Он сел и написал длинную фразу. Она все поняла и, не спрашивая его, так ли, взяла мел и тотчас же ответила. Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от счастья. Он никак не мог подставить те слова, которые она разумела; но в прелестных, сияющих счастьем глазах ее он понял все, что ему надо было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: да. В разговоре их все было сказано; было сказано, что она любит его и что скажет отцу и матери, что завтра он приедет утром».

«Пример этот, – добавляет Выготский, – имеет ближайшее отношение к интересующему нас явлению, центральному для внутренней речи: проблеме ее сокращенности. При одинаковости мыслей собеседников, при одинаковой направленности их сознания роль речевых раздражений сводится до миниума. Но между тем понимание происходит безошибочно» [1, т.2; 334].

Но если в устной речи подобная ситуация возникает  как редкое исключение, то в случае внутренней речи, наедине с собой, мы всегда знаем, о чем мы думаем, и тема нашего внутреннего диалога всегда нам известна. То есть во внутренней речи «мы всегда находимся в ситуации Кити и Лёвина», «всегда играем в секретер, как назвал старый князь этот разговор, весь постороенный на отгадывании сложных фраз по начальным буквам». И поэтому «во внутренней речи редуцирование фонетической стороны имеет место как общее правило постоянно. Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов» [1, т.2; 345].

Так органически вплелась тема этой великосветской игры (с помощью которой, между прочим,  объяснился со своей будущей женой и сам Лев Толстой) в научную концепцию Выготского, послужив  одним из «кирпичиков», легших в основание его замечательно выстроенной аргументации.

Но это –  зрелый Выготский. Автограф же принадлежит Выготскому юному, едва достигшему, а, возможно, и не достигшему еще своего двадцатилетия. И как же много может сказать  его биографу этот случайный  след его  юношеского увлечения или забавы, далеко переросших впоследствии и то и другое и давших бесценную пищу для его зрелого ума. Перекличка через целую жизнь...

Но пора, наверное, обратиться к адресату автографа, тем более что ему, или, точнее, ей, принадлежат зашифрованные в нем строки. Их автор – Надежда Фридман, до замужества Пресман, старшая сестра моей мамы, которая в юности, подобно многим своим сверстницам, увлекалась поэзией и сама писала стихи, собранные после ее смерти моим дядей в толстый машинописный сборник.

В те годы Пресманы жили в Киеве, но моя бабушка была гомельчанкой, и поэтому  два лета 1915 и 1916 года сестры проводили в Гомеле, где обитала их многочисленная материнская родня, включая двоюродного брата Нисона Хавина, близкого друга юного Выготского. Забавно, но уменьшительные имена у обоих друзей были женские: Беба и Нина. Так и вошел в мое детское сознание Беба Выготский, хотя этим именем практически и исчерпывалось все мое знание о нем, поскольку ни о чем большем  не имела тогда понятия и моя мама. Правда, слышал я еще, что у тетки с Выготским был короткий «каникулярный» роман, а потому и автограф на подаренной им книге привычно относил к 1915 или 1916 году.

Но вот однажды, уже в сравнительно недавнее время, понадобилось мне разыскать то самое стихотворение, и тут обнаружилось, что ни за 1915-й, ни за 1916-й год такого в машинописном сборнике нет. Попутно успел заметить, что стихи, датированные этими годами, довольно еще слабые, подражательные, и показалось странным, что Выготский, к тому времени уже автор первой редакции «Трагедии о Гамлете», мог плениться столь несовершенной поэзией. На всякий случай перелистнул еще несколько страниц за предыдущий и последующий годы, но и там не встретил зашифрованных в автографе строк. И лишь дойдя до 1918-го я  наконец нашел то, что искал.

Да, но ведь после революции сестры уже не бывали в Гомеле! Не та была ситуация на Украине и в России, чтобы проводить лето где-то вне дома. «Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй», – писал М.Булгаков в начальных строках  своего романа «Белая гвардия», действие  которого как раз и разворачивается в истерзанном революционными потрясениями Киеве. В такое время каждый благоразумный обыватель стремится отсидеться за четырьмя стенами своей «домашней крепости», и семья Пресманов не составляла тут исключения.

Но не так было у Выготских в Гомеле. На фоне реквизиций и грабежей, голода и разрухи заболела тяжелой формой туберкулеза мать, а за нею и младший 13-летний сын, состояние которого вызывало особенную тревогу. И единственным спасением, по мнению  медиков, могло бы стать пребывание мальчика в Крыму. 

«Дорога в Крым лежала через Киев, – читаем мы в книге Г.Л.Выгодской и Т.М.Лифановой «Лев Семенович Выготский. Жизнь. Деятельность. Штрихи к портрету». – Лев Семенович повез брата и мать. Но когда с огромным трудом им удалось добраться до Киева, состояние ребенка резко ухудшилось, и о дальнейшей дороге в Крым нечего было и мечтать. Больного пришлось поместить в клинику, а Лев Семенович с матерью сняли комнату рядом, чтобы целый день иметь возможность находиться вместе с ребенком. Через несколько месяцев мальчику стало как будто бы немного лучше, однако врачи считали, что тяжелую дорогу в Крым он не перенесет, и рекомендовали забрать его домой. Прислушавшись к их совету, Лев Семенович вернулся с матерью и братом в Гомель» [2; 45].

Теперь уже я с большой долей уверенности могу предположить, что за собирательным словом «врачи» скорее всего скрывался мой дед Зимель Абрамович Пресман, участник Русско-Японской войны, прошедший клиническую школу у знаменитого киевского профессора Яновского и самый популярный в ту пору частно-практикующий врач в полупролетарском районе Киева на Подоле.  И еще можно сказать про деда, что был он человеком долга, не делившим больных на категории и стремившимся сделать для каждого все, что было в его силах [подробнее о нем см. 3; 68-69]. Так что все пути по приезде Выготских в Киев, конечно, вели  к нему, поскольку с моей бабушкой-гомельчанкой они были уже близко знакомы, а, может быть, даже состояли в дальнем родстве.

Вот при таких драматических обстоятельствах и произошла еще одна встреча двадцатидвухлетнего Выготского с моей тетей, в один из дней которой (скорее всего прощальный) и был  подарен ей  сборник А.Блока с автографом Льва Семеновича, где он зашифровал две строки из ее собственного стихотворения.

Вот теперь, пожалуй, я могу привести это стихотворение целиком, тем более, что оно безусловно того стоит.

Трава придорожная

Меня заставший у дороги,

Где я увидела, как тень,

В пыли мелькающие ноги.

Я не могла расправить стан -

Мой жребий был клониться долу,

И в сердце ныли сотни ран

От каждой поступи тяжелой.

Но как-то раз хватило сил -

Я, наконец, устала гнуться -

Тому, кто мимо проходил,

Неосторожно улыбнуться.

Я помню медленный испуг

И взгляд рассеянный и строгий,

И тот удар, которым вдруг

Меня отбросило с дороги.