Психология и Религия

У меня нет настоящих знаний по двум пунктам заявленной темы, но я хотел бы в доступных мне пределах предложить вам некоторые мысли, которые для меня представляются важными.

Прежде всего, когда мы говорим о религии, мы говорим о чем-то очень сложном. С одной стороны, существует религиозный опыт, с другой стороны, этот опыт развился и получил выражение в догматах, в богословии, в богослужении, в молитвах святых и в молитвах нас, грешных. Так что когда мы говорим о религии, мы сразу говорим о пересечении религиозного опыта и его интеллектуального осмысления и выражения. Поэтому я хотел бы для начала сказать кое-что об опыте как таковом, опыте, который еще не перешел в область умственную, не выражен в словах.

Очень часто, слишком часто, когда мы говорим о духовности, мы думаем о том, как мы сами проявляем свою духовную жизнь, свой опыт Бога, свой опыт самих себя и, в целом, свой опыт христианской общины. Но это все является, так сказать, побочным проявлением того, чем духовность является на самом деле. В основе своей, в сущности, духовность — это действие в нас Святого Духа: что совершает в нас Святой Дух, что мы воспринимаем, — воспринимаем, часто, помимо слов и так, что не способны выразить это словами. Вот один или два примера.

Мы все свободно употребляем слово Бог и точно знаем, что имеем в виду, когда произносим его. Но только иностранец вроде меня постарается найти, что это слово значило изначально. И если внимательно посмотреть этимологической словарь, мы обнаружим, что это слово древнегерманского происхождения и означает, согласно словарю, «тот, перед которым падаешь ниц в поклонении». То есть когда мы употребляем слово Бог, мы не описываем Его, мы говорим, что случается с нами, когда мы осознаем Его потрясающее нас присутствие. И это мне кажется чрезвычайно важным, потому что наша встреча с Богом состоит именно в этом основном, сущностном переживании. Какое мы дальше дадим Ему имя, чтобы описать Его или чтобы передать свой опыт другим людям — это следующая ступень; первая состоит в том факте, что в какой-то момент мы внезапно осознаем присутствие Божие до такой степени, что это повергает нас на колени.

Я помню, как молодой человек рассказывал мне о том, что он пережил во Франции во время немецкой оккупации. Он шел по Парижу и должен был пройти по мосту через Сену. Он не имел права находиться на улице, потому что уже наступил комендантский час, его могли пристрелить на месте. Сияла полная луна, все было ясно видно на большом расстоянии. И на самой середине моста его внезапно охватило чувство Божия присутствия, и, забыв все, он упал на колени и положил земной поклон. Это не был заранее обдуманный поступок, это не было, так сказать, «литургическое действо», он просто не мог не сделать этого: произошло нечто, Бог был здесь, и только так можно было признать, засвидетельствовать этот факт Божественного присутствия. Он не мог выразить это словами, он не мог остановиться и пропеть молитвенное песнопение, прочитать псалом или молитву, он пал ниц в поклонении, вот и все. Вот пример такого основоположного опыта, когда на нас воздействует Сам Бог, и мы отзываемся. Это опыт без слов, в каком-то смысле он не имеет ничего общего со словами, хотя позднее может быть описан. Да, внешне случилось именно так: он пал на колени, но если спросить его, как выражалось его ощущение невероятного присутствия Божия, он не мог бы ничего сказать. Просто — Присутствие.

В одном романе французского писателя Жоржа Бернаноса есть место, где он описывает переживание человека, который после трагической духовной борьбы вдруг замечает, что комната, где он находится, наполнена тишиной. Он стоит, вслушиваясь в эту тишину, стараясь вникнуть в нее. И он обнаруживает, что эта тишина — не просто отсутствие шума, не просто внешний покой, он чует, что в сердцевине, в самом центре этой тишины — Присутствие. И благодаря этому Присутствию он может начать молиться. Сначала он молится, как бы приобщаясь тишине, погружаясь в нее как можно глубже, а затем может выразить себя немногими молитвенными словами[2].

Это случается не только с великими мистиками. Я помню, как вскоре после моего рукоположения меня послали послужить в дом престарелых. После службы ко мне подошла почтенная старушка (она скончалась спустя какое-то время в возрасте ста двух лет) и сказала: «Я хочу задать вам вопрос о молитве. Как мне научиться молиться?» Я ответил: «Очень просто! Спросите кого-нибудь, кто умеет молиться». Она возразила: «Я многих спрашивала и никогда не получала вразумительного ответа; вот я и подумала, что вы, вероятно, ничего не знаете, так может быть скажете от себя что-нибудь полезное». Мой ответ основывался на романе Жоржа Бернаноса; я спросил: «А как вы молитесь?» — «Ну, я читаю молитву Иисусову или молитвослов». — «И подолгу читаете?» — «Да, в общем-то, все время». Тогда у меня и вырвалось: «Когда же Богу вставить словечко, если вы все время говорите?» — «А что же мне делать?» — Я сказал ей: «Вот когда вы утром встанете, приберете комнату, сядьте в кресло так, чтобы видеть икону и лампаду перед ней, видеть сад за окном, видеть на полочке фотографии всех тех, кого вы любите, и начните вязать перед лицом Божиим, но ни слова не говорите. Сидите тихо и постарайтесь вслушаться в тишину». Через неделю я с трепетом снова ее встретил. И она сказала мне: «А знаете, получается!» Я с изумлением спросил: «Что получается?» — «Ну, — рассказала она, — я устроилась в кресле и стала вязать. Слышалось постукивание спиц, и оно как-то подчеркивало окружающую меня тишину в комнате. Потом и этот звук исчез из моего внимания, и я осознала, что в комнате тишина, которая и есть Божие присутствие». Я тогда спросил: «И что вы сделали дальше?» — ожидая, что она разразилась молитвенными словами. «О, — сказала она, — это было так замечательно! Я сидела в полном безмолвии».

Вот примеры того, что я имею в виду, когда говорю, что в основе всего лежит переживание, которое за пределом слов, вне слов. Только спустя какое-то время мы можем что-то выразить словами.

Следующий этап для нас всегда — осознать, что именно с нами произошло, но такое осознание не бывает одновременным с самим событием. Мы все знаем, что когда с нами что-то происходит, мы полностью погружены в событие. Только когда мы отстраняемся от происходящего, мы можем взглянуть на него со стороны, осмыслить его, проанализировать, найти ему выражение. Есть место в писаниях святого Макария Египетского, которое мне кажется очень интересным в этом отношении. Он говорит о том, каким образом непосредственный опыт становится верой. И вот что он говорит.

Предположим, вы лежите ночью в небольшой лодочке на море. Вы в покое, смотрите ввысь и видите звезды в темном небе, и чувствуете, как вас несут волны. И это полное и сложное переживание, которое охватывает ваше тело, включает в себя ваши эмоции, успокаивает ваши мысли и, возможно, направляет их в то или другое русло. А затем наступает отлив, и лодочка оказывается на песке. Вас уже не укачивают волны, лодка в покое, но в самом своем теле вы храните опыт того, чего уже нет, но вы знаете, что означает качаться на волнах. Может быть, с вами никогда больше этого не случится, но вы совершенно точно знаете, что это такое. В этот момент то, что было непосредственным опытом, становится воспоминанием, вы нечто опытно познали и никогда не забудете, если переживание было достаточно значительным. Непосредственное переживание ушло, но внутри вас оно неискоренимо, существует навсегда. И св. Макарий говорит, что это, вероятно, то, что автор Послания к евреям называет уверенность в невидимом. «Невидимое» означает то, чего нельзя уловить не только глазами, но вообще чувствами. Это уверенность, но самое переживание вы в данный момент уже не испытываете непосредственно.

Позвольте сказать, что это относится не только к Богу и религиозным предметам. Это относится к самым разным переживаниям. Непосредственное восприятие, за которым следует размышление; оно придает событию оформленность, и, тем не менее, есть уверенность в первичном переживании, и всегда есть несоответствие переживания и того, как мы его выражаем. Это относится к восприятию красоты, это относится к взаимоотношениям. Когда мы видим нечто и восклицаем: «Так прекрасно!», мы так выражаемся, потому что нас поразило в целом то, с чем мы встретились. Только позднее мы можем попытаться осмыслить свое восклицание и скажем: «Да, эта картина прекрасна по композиции, по красочности, по линиям, по сюжету, который что-то значит для меня». Но при первом взгляде у вас возникает непосредственное переживание: вас что-то ударило, и вы отозвались, как било, по которому ударили колотушкой.

Когда мы говорим о вере, мы говорим о такого же рода опыте. Нечто произошло, и мы приобрели уверенность, которую позднее можно проанализировать. И именно в этот момент из опыта начинает развиваться его выражение в словах или действиях. Когда чувство потрясающего нас Присутствия отошло, мы можем обратиться к предмету переживания, то есть к Богу, и говорить с Ним нашими недостаточными человеческими словами. Эти слова несовершенны, они не выражают нашего опыта, они, как указатели, помогут сохранять пережитое в уме и в чувствах. Бог понимает все это гораздо лучше, чем мы способны выразить в словах. И здесь-то религия приобретает свое значение связи[3]: она соединяет то и другое, она связывает одно с другим; невыразимый опыт, несовершенное воспоминание и выражение опыта связаны в одно внутри человека или внутри общины, причастных тому и другому — опыту и пониманию слов и символов.

На этой стадии мы видим несколько способов охватить этот опыт. С одной стороны, это спонтанный вопль. Когда вы читаете, например, псалмы, ясно, что псалмопевец не писал их, сидя уютно в своем кабинете, псалмы — это горячий отклик на что-то, что произошло с ним. В одном из псалмов (сейчас не могу вспомнить, где, не могу точно процитировать) по ходу логически выстроенного текста, автор внезапно останавливается и, выражаясь по-современному, как бы между двух запятых восклицает: «Радость Ты моя!». Восклицание прерывает ход его слов, но в тот момент его сердце было слишком переполнено, он не мог дальше говорить с Богом упорядоченными фразами. Ему требовалось высказаться от сердца.

То же самое можно справедливо сказать о молитвах святых: эти молитвы не были сочинены. Впоследствии, возможно, они были постепенно переработаны, получили более трезвое или более пространное выражение, но все молитвы зародились как отклик на что-то. И тут, мне кажется, нам следует помнить, что мы ошибаемся, когда считаем, что в наших отношениях с Богом или в нашей молитве инициатива принадлежит нам. Первый шаг делает Бог, не мы. Вы, наверное, помните, как Христос обратился к Паскалю, когда тот ощупью искал веры, и сказал ему: «Ты Меня не искал бы, если бы уже не нашел Меня». Инициатива — от Бога, Бог первый встречает нас, только потом мы отзываемся. То же самое с молитвами святых. Неудивительно, что когда мы пытаемся пользоваться этими молитвами, это дается нам с трудом, потому что мы не начинаем с того места, где эти молитвы вырвались, вылились, словно кровь, словно поток любви из вдохновенной или глубоко опечаленной души. Если мы стараемся слиться с одной из этих молитв и чувствуем, что в достаточной мере стали едины с нею, мы должны быть благодарны: оказывается, мы разделяем переживание, которое порой превосходит нас, соучаствуя в том, что пережил кто-то из святых.

Этот опыт возможно охватить, удержать, им можно обладать, его можно передавать различными путями. В этом отношении большую роль играют литургические формы. Богослужение состоит из форм, из личных молитв и из опыта тех, кто излил в молитвах собственный опыт и составил различные молитвы, чтобы все чинопоследование приобрело смысл. Если подумать о православном богослужении, то, например, вечерня ведет нас от сотворения мира к Благовещению, но не в форме повествования, которое бы развертывалось перед нами, не как речь, а тем, что ставит нас внутрь ряда переживаний, посредством которых мы соучаствуем в различных моментах этого долгого периода между сотворением мира и Благовещением.

Когда мы читаем Библию или какой-нибудь богословский труд, или писание мистика, мы читаем глазами, книга остается внешней для нас: мы можем в любой момент прервать чтение, мы можем в любой момент не согласиться с книгой, у нас есть время для того, чтобы отложить книгу и задуматься над ней. В богослужебном последовании нас как бы несет ход событий, которые развертываются вокруг нас, и мы находимся в ситуации, где мы уязвимы, но не в дурном смысле слова, — мы способны воспринимать, хотя и не имеем времени задаваться вопросами. Мы погружены в молитвы святых, в этот поток переживания, и в этих пределах мы соучаствуем в чем-то, что превосходит нас. Мы встречаемся и с символами, то есть с образами, с действиями, ситуациями, читаемыми текстами, которые разят нас в душу, когда мы не защищаемся от них, когда мы не анализируем их, не задаемся вопросами по их поводу, когда мы соглашаемся пережить все с тем, чтобы позднее проанализировать собственный опыт, возможно, вернуться к тексту и к чину и поставить вопросы. Но в данный момент этот опыт превосходит нас, и этот опыт от века разделяют с нами живые души, пережившие его. Все это является частью нашего психологического понимания переживаний, с которыми мы сталкиваемся.

Совершенно законно мы можем задуматься над собственным опытом, ставить вопросы, анализировать его, но не тогда, когда переживаем этот опыт. Потом все это может быть выражено в богословских терминах, но все богословские утверждения коренятся в первоначальном опыте, в осознании этого опыта. Дальше его можно передавать, введя его в интеллектуальные рамки, но такие рамки, которые позволят нам вернуться к молитве, к переживанию опыта, который мы, возможно, забыли, потеряли, а теперь он возвращается.

Так что когда от полюса первоначального духовного опыта мы переходим к полюсу его выражения, во-первых, через нашу причастность Божественному безмолвию, затем, когда мы несколько отдалились от первоначального опыта, через свой непосредственный отклик, и, наконец, через молитвы, через богослужебные чинопоследования, через символы, через богословские утверждения, мы оказываемся на уровне психологии. Позволительно ли сказать, что одно можно противопоставить другому? Нет, и я приведу вам пример, который я вычитал в книге отца Софрония (Сахарова) о старце Силуане или в одном из писем, которые старец писал в конце 20-х и начале 30-х годов. Он рассказывает о собрании старших монахов, где ему был задан вопрос, на который он не знал, как ответить. Вопрос был таков: «Все мы имеем под своим руководством молодых работников, мы все следим за ними как можно строже, а они стараются отлынивать от работы. Мы заметили, что ты никогда не следишь за ними, а они у тебя всегда выполняют всю порученную работу. Что ты с ними делаешь?» И старец Силуан сказал им, что у него нет ответа на этот вопрос, что он только может рассказать, как он обычно поступает. И он рассказал: «Я встаю ранним утром, задолго до того, как проснутся рабочие, и молюсь за них, и только после этого выхожу к ним. После молитвы за каждого из них мое сердце тепло, я открыт им, и я их встречаю с радостью, с любовью, и они отзываются. Я раздаю им задание каждому по силам, по способностям, и ухожу в келью. И все часы, пока они будут трудиться, я молюсь за них». Дальше он описывает, как он молится, и это так интересно, по крайней мере, мне показалось очень интересным описание молитвы его словами, не моими. Он говорит: «Я стою перед Богом и молюсь по очереди за каждого из рабочих. Я говорю: «Господи, посмотри на Николая! Ему от силы двадцать лет. Он оставил свою деревню в центральной России, за тысячи верст, в деревне он оставил старых родителей, молодую жену, новорожденного ребенка. Как ему должно быть тоскливо! Он неграмотный, и они все неграмотные. Два или три года они ничего не будут знать друг о друге, пока он работает здесь, а он пришел сюда, потому что они так бедны, что то немногое, что он здесь заработает, — и то гораздо больше любого заработка, какой он мог бы иметь в своей деревне. Помяни их!..» И так я рассказываю Богу о Николае, о его молодой жене, о его родителях, о их избе, которую нужно починить, о домашнем скоте, за которым надо ходить, о всех отношениях в деревне... Я прошу Его взять под покров эту малую группу людей. Потом я рассказываю Богу еще о ком-то, и еще, и еще. И настает момент, когда я постепенно уже помню не Николая, не Петра, не Ивана или еще кого-то, я помню только Бога, к Которому обращаюсь. И присутствие Божие нарастает до такой степени, что наступает момент, когда я не воспринимаю ничего, кроме присутствия Божия, я забываю все об этих людях, все их нужды, и меня уносит в глубины Божии, словно я небольшая щепка в потоке. И там, в глубинах Божиих, я нахожу Николая, его молодую жену, ребенка, родителей, избу, и животных, и все их нужды, все и вся. В этот момент я приобщаюсь Божией собственной любви к ним, и эта любовь Божественная возвращает меня на землю и побуждает молиться снова своими земными словами».