Психологический код выживания Ивана Денисовича Шухова (Щ-854)

В статье представлен опыт анализа процесса переживания и преодоления кризисных событий жизненного пути. Процесс преодоления изучен посредством вхождения в психологическую экспериментальную лабораторию А.И. Солженицына, его отчета в виде повести «Один день Ивана Денисовича».

Вступление первое, терминологическое — код выживания

Во второй четверти XX века исследовательское внимание кризисных психологов перешло от «пострадавших» к самостоятельно «выжившим» и психологи приступили к поиску кода выживания. Что это за код выживания, который определяет психического здоровье человека? Для ответа на вопрос должна была произойти смена парадигм: на место патогенной должен пробиться противоположный подход, который А. Антоновский назвал салютогенным. Ростки данной парадигмы обнаруживаем у В. Франкла в его концепции «выживание через веру в себя», у П. Тиллиха в концепции «мужество быть». Следующее поколение ученых для объяснения успешности преодоления людьми стрессогенных ситуаций жизненного пути выдвигали различные объяснительные механизмы. Так, упомянутый нами А. Антоновский предложил концепт «чувство связанности» [Осин, 2007; Antonovsky, 1979; Antonovsky, 1987], С. Мадди — «жизнестойкость» [Леонтьев, Рассказо­ва, 2006], Дж. Гринберг — «решительность» [Гринберг, 2002]. Мули Лаад (Lahad M.), известный ученый и практик, директор The Community Stress Prevention Center (Израиль), предложил системный многомерный подход BASICPh, который базируется на шести измерениях, описывающих палитру преодоления человеком кризисного события: верования и ценности (Beliefandvalues); эмоциональный аффект (Affect); социальный (Social); воображение и фантазия (Imaginative); когнитивный (Cognitive); физиологический (Physiological). Комбинация вышеописанных элементов и составляет стиль «выживания каждого» человека [Lahad, 1992]

Вступление второе, гносеологическое — возможность изучения процесса выживания

Изучение душевных страданий представителей «гомо сапиенс» может быть организовано «наблюдателем, который себя к данному виду вроде бы не относит, а потому может рассматривать происходящее с чисто научным интересом — не сопереживать, регистрировать факты» [Чхарташвили, 1993, с. 17]. Это определение возможности изучения «страдания» дано не академическим психологом, а литературоведом Г. Чхарташвили.

Итак, чтобы изучать механизм привлечения ресурсов для преодоления кризисной ситуации, исследователь должен выйти из статуса гомо сапиенс? Может это все же ошибочное утверждение человека, плохо знакомого с исследовательскими процедурами?

Как все это происходит в психологии как науке? Психолог-исследователь, чтобы чужие страдания ему не мешали (основное условие академической психологии), может запустить процедуру опроса лишь после того как противостояние «человек и кризисная ситуация» завершилось и человек отошел от переживаний, которые вызваны экстремальной ситуацией. Но опрос возможен только в случаях, если эта ситуации не «накрыла» человека посттравматическим стрессовым расстройством. Таким образом, само исследование в лучшем случае начинается только после того, как завершился фрагмент действительности, в котором человек и предъявил кризисной ситуации свой код выживания. Итак, фрагмент, отрезок жизни уже прошел, завершился и вот тут психолог и может приступить к оперированию человеком и ситуацией. Ученый начинает выяснять поведение лиц, участвовавших в событии, их мысли и чувства, симптомы неблагополучия и настойчиво спрашивать, как ты выжил, что ты использовал в борьбе за выживание.

Для психолога помогающей парадигмы такая ситуация вполне приемлема, так как ему важно не столько восстановить в точности картину происшедшего, сколько зафиксировать нарратив человека, который вышел из кризисной ситуации. Цель рассказанной истории — не столько способ восстановления подробностей происшествия, хотя психолог и уточняет все время картину события, но скорее не с юридической позиции, а с позиции проговаривания текста, и здесь важна не столько точность воспроизведения всего, что связано с событием, сколько сама необходимость и возможность говорить о том, что произошло. Поэтому нарратив помогающему психологу служит способом «восстановления» психического здоровья, способом кризисного вмешательства, недопущения психической травмы до состояния капсуляции, а не способом восстановления подробной картины происшедшего.

Академическому психологу для восстановления кризисной ситуации свидетельств участника события недостаточно, он ему просто не может и не должен верить. Его свидетельские показания не примет никакой академический суд (ученый совет, научная конференция, ВАК). Любой не­предвзятый ученый скажет: человек был в состоянии шока, он «потонул» в переживаниях, он не в состоянии подняться над ситуацией, «отстраниться» (В. Франкл). Он не может ничего точно зафиксировать, чтобы к его показаниям было хоть какое-то доверие. Интроспекция хороша, но при изучении «спокойного» сознания. Смогла бы лаборатория В. Вунда изучить интроспективно сознание человека в состоянии оцепенения от происшедшего, когда до сознания самое ужасное не доходит, вытесняется? Ответ отрицательный. Возможности психолога-ученого заканчиваются тогда, когда на жизненном пути человека возникает кризисный фрагмент действительности и человек «включает» механизмы защиты, которые призваны не впустить в актуальное поле сознания хаос бытия.

Итак, необходимо лабораторное исследование при изучении поведения человека в кризисной ситуации, если мы хотим «увидеть», что происходит с человеком в ситуации невозможности и неопределенности. Для лабораторного исследования необходимо воссоздать экспериментальную ситуацию травмы. Однако сразу возникает вопрос: насколько этично подвергать людей экстремальному испытанию? Как же выйти из этой безвыходной ситуации? Выход есть, так как существует описание тщательно и талантливо проведенных лабораторных исследований, результаты которых психологи используют очень осторожно, с некоторым недоверием. Почему? Эти исследования проводили люди без ученых степеней и званий, способ изложения далек от академического языка. Эти тексты слишком открыты для читателя, включают человека в процесс переживания, а академическая психология требует от ученого отстраненного рассмотрения объекта исследования.

Я предлагаю «войти» в лабораторные исследования Писателя[1]. Он каким-то образом встраивается в человеческое поведение, «видит», чувствует, сопереживает, раскрывает механизмы страдания и преодоления, победы или поражения. Механизм «активного эмоционально-волевого отношения к внутренней определенности человека» [Бахтин, 1986, с. 96]. Лаборатория писателя подробно проанализирована М.М. Бахти­ным в работе «Автор и герой в эстетической деятельности» [Бахтин, 1986]. Тексты Бахтина выходят далеко за пределы эстетики, и для многих психологов, изучающих феномены «страдания», «переживания», «диалога», стали настольными книгами.

Литературное произведение мы предлагаем рассматривать как текст жизни, записанный квалифицированным «свидетелем». Наша задача — «прочесть» этот текст, отнестись к нему бережно, не пропустить важные детали, минимизировать влияние знания, которым мы обладали до текста.

Как правило, на каждый талантливый текст существует целая библиотека, где он анализируется. В эту работу включаются и профессиональные психологи, которые, когда им не хватает психологического материала, не стесняются брать недостающий фрагмент человеческих переживаний у писателей. Я назову некоторых таких психологов: Э. Фромм, И. Ялом, В.П. Зинченко, список можно продолжить. Мы имеем небольшой опыт обращения к писательским текстам для изучения страдания, преодоления потери (смерти близких), последствий невнимания к экзистенциальной вине и т. д. В наш список входят Л. Гинзбург, Г. Гессе, Р. Де­фо, Ф. Кафка, Ю. Мисима, Л.Т. Толстой [Пергаменщик, 1996, 2002, 2009].

В этом списке еще не было А.И. Солженицына. И вот перед нами текст, описывающий «каторжный ад», куда спустился не по своей воле Иван Денисович Шухов. В него входил герой Данте, но он знал, зачем он туда спускается, и главное — знал, что наступит время возврата.

Надежность данного текста будет реализовываться за счет обращения к методу коммуникативной валидности[2]. «Понятие коммуникативной валидности предполагает вопрос о том, кто с кем общается. Кто является законным партнером в диалоге об истинном знании?» [Квале, 2003]. Партнером в установлении истинности, получаемого знания выступает В.Я. Лакшин — доктор филологических наук, ближайший соратник А.Т. Твардовского по журналу «Новый мир» в 60—70-е годы XX века.

Иван Денисович Шухов, управляющий временем. Деревенский житель, воевал, попал в плен и по обвинению в шпионской деятельности (ни следователь, ни сам Шухов так и не смогли определить страну, на которую он работал) отправлен в лагерь, в котором на момент нашей встречи с ним отсидел восемь лет.

Когда человек оказывается в кризисной ситуации, он предпринимает усилия, чтобы найти смысл в происшедшем, он приступает к поискам виновного и очень надеется, что есть временные рамки как жизни, так и проживания этой жизни. Человек в своем опыте и в опыте поколений установил для себя очевидную истину: если у горя есть начало, у него должно быть завершение, конец. Это очень точно представил психолог В. Франкл — свидетель и участник трагического безвременья своей жизни, трагического — потому что временные рамки были изъяты из жизненной ситуации и это самое страшное, что могло произойти с человеком, это попадание в ситуацию безысходности, так как исход как завершение может оформиться только в координатах времени.

Психологический паспорт Ивана Денисовича можно охарактеризовать тремя параметрами. Дотошность, практичность, внимательность — три характеристики, внешне ни к чему не обязывающие, скорее уводящие человека от реальных проблем, которые предъявляет ему кидающийся «на плечи век-волкодав». Однако в экстремальной ситуации безвременья они оказываются по утверждению автора-исследователя-свидетеля важнее таких личностных параметров, как «жизнестойкость» (С. Мадди) или «чувство связанности» (А. Антоновский). Быть внимательным ко всякой мелочи — важнейшее условие, от которого зависит «благополучие, здоровье и самая жизнь лагерника» [Соловьев, 2008, с. 28]. Внимание к мелочам лагерной жизни позволяет Ивану Шухову выстраивать день, состоящий из «маленьких удач», который потом складывается в день удачи. Почему мелочи, почему к ним необходимо внимание? В любой кризисной ситуации человека поглощает, «захватывает» сама ситуация кризиса, например, смерть близкого, так как мы не можем ничего сделать, не можем изменить ситуацию к лучшему, мы поглощены, мы страдаем под воздействием случившегося. Так произошло с Шуховым: он в лагере и это, безусловно, и страшно и несправедливо, голодно и холодно, много работы и мало сна. Что же делать? Ясно, самый справедливый выход — освобождение, но какой смысл мечтать о несбыточном? Как и со смертью близкого человека, которого не воскресить. Что мы можем сделать в этой ситуации, что в нашем мире происходит кроме трагического события? Оказывается, в мире есть много небольших событий, которые, конечно, ничтожны по значимости в сравнении с главным событием отрезка жизненного пути, в который помимо нашей воли привела человека его судьба. Мелкие события позволяют нам почувствовать мир, такой мир, в который мы привносим самого себя, свою возможность на него влиять. Мы продолжаем чувствовать, что наш мир управляем, хотя еще вчера или год назад он полностью вышел из наших рук. На важность ощущения, что человек сам выбирает собственную деятельность, свой путь, обратили внимание С. Мадди и А. Антоновский, включив в свои концепции устойчивости к стрессу шкалу, измеряющую управляемость миром: «контроль» (С. Мадди) и «управляемость» (А. Антоновский).

Вернемся к Шухову, к его отношению к мелочам жизни. В тяжелейших условиях лагерной жизни Шухов управляет своим бытием. Для этого он анатомически разделил свой день на временные отрезки, где он может решать, как себя вести, когда приступить к работе, а когда ее закончить. Возникает ощущение при чтении повести, что перед нами научный отчет об одном дне, проведенный с использованием метода включенного наблюдения. Создается впечатление, что перед нами не заключенный Щ-854, а свободный человек, который занят, правда, тяжелым трудом, его плохо кормят, и у него нет теплой одежды, но главное, что отличает человека свободного — он сам управляет своей жизнью. В оформленном протоколе наблюдения одного дня Ивана Денисовича зафиксировано, что работа, взаимодействие с членами бригады, с соседями по нарам зависит в полной мере от него самого. И когда мы приступаем к интерпретации записей по результатам квазиэксперимен­та писателя А.И. Солженицына, об одном дне испытуемого Щ-854, мы делаем вывод, что возможность управлять своей жизнью — вернейший путь к освобождению от негативных последствий травмы, освобождения от гнетущего представления, что мир завалился.

Итак, особое внимание к мелочам жизни, до которых травматическая ситуация не добирается, что ей до мелочи, когда она «ударила» по основе человеческой судьбы — свободе как у Шухова. К свободе на своем примере предлагает двигаться Щ-487 через особое внимание к мелочам жизни. Через внимание к мелочам жизни можно управлять временем жизни. Управление временем происходит у Шухова через растягивание минут удачи и через увод драматических моментов в тень, на задний план жизни.

Важно, что это умение, видимо, поддается развитию. Так, кризисные психологи используют метод В. Франкла «дерефлексия», в котором заложена возможность и необходимость перевести внимание пострадавшего от собственно кризисного события на «мелочи» жизни, вокруг него, о которых и идет психотерапевтическая беседа.

Формула управления временем уникальна в уникальных обстоятельствах жизни. У человека в лагере «наряду с концом неопределенности появляется неопределенность конца...никто из заключенных не мог знать, как долго ему придется там находиться. .это было, быть может, одним из наиболее тягостных психологических обстоятельств жизни в лагере» [Франкл, 1990, с. 140].

Нравственная составляющая кодекса выживания. За один день перед нами предстало столько материала из жизни Ивана Шухова, что возникло ощущение, что мы встретились с давним знакомым, у которого решили поучиться науке выживания. У Ивана Шухова восьмилетний отрезок жизни состоит сплошь из экстраординарных нечеловеческих условий существования. Я уверен, что если мы поймем, как человек смог выжить в описанных условиях, то у нас будет ключ к выживанию своих кризисных событий, в ситуациях, когда смысл происшедшей беды вроде бы рядом и перед нами не стоит так остро вопрос быть или не быть.

Что же тогда мы для себя определяем в кризисные фрагменты жизненного пути? Мы должны решить: счастливы ли мы, а если с нами что- то случилось, то как вернуть себе этот уровень устоявшегося докризисного события благополучия. Наполненность шкалы психологического благополучия, как и шкалы счастья, у каждого человека глубоко индивидуальны. Чтобы понять, почему человек считает себя счастливым, благополучным, нужно обратиться к его пониманию несчастья. Оказывается, что в самых тяжелых условиях нечеловеческой жизни человек может считать себя «почти счастливым». В конце дня Шухов подводит итоги и составляет свой список «Робинзона», который психологически выглядит неправильным. Он не говорит об удачах, он использует предлог «не», а психология учит, что нельзя, если хочешь внести удачу в свою жизнь, использовать слово «не». Итак, конец благополучного, обыкновенного лагерного дня в оценке Шухова выглядит следующим образом: «не посадили., не выгнали., не попался., не заболел». Удивительно, но, оказывается, можно оценить свой день как удачный, описывая его в негативной форме языка. Итак, прожит день в условиях лагеря, который зафиксирован Щ-854 как счастливый. Но какое отношение к происшедшему имеет Иван Шухов, чтобы подводя итоги, он оценил свой день как вполне благополучный? Мы уже отметили, что зафиксировано как не происшедшее, но от удачи из четырех «не» счастье еще не появляется. Благополучие требует личных усилий, а не только и не столько удачи и везения, заложенных в итоге дня как фрагмент общей жизни. Завтра день настанет снова и придется подтверждать свое существование завтрашними усилиями. Следствие из первого «К» (Декарта) М. Мамардашвили можно сформулировать следующими словами: «чтобы быть, надо превосходить» [Мамардашвили, 2000].

Чтобы выделить для себя формулу выживания из небольшого фрагмента жизненного пути, следует обратиться к ключевому эпизоду одного дня: работе Шухова на кладке шлакоблоков. Именно здесь проявились: внутренняя устойчивость Ивана Шухова, вера в себя, в свои руки, в свою бригаду. Экстремальные условия бытия Иван Шухов преодолевает через ценности созидания (В. Франкл). «Для Ивана Денисовича в этой работе нечто большее — радость мастерства, полного и свободного владения своим делом, то вдохновение работы, которое пробуждает в голодном, оборванном зэке человеческую гордость и чувство достоинства» [Солженицын, 1963, с. 110]. У Ивана Шухова все повадки мастера: он не может работать плохо, так как в труде он видит смысл своей жизни, через труд он приходит к уважению к самому себе, через труд он получает уважение от других, от товарищей по бригаде. Его статус в бригаде доходит до статуса бригадира, когда он в руки берет мастерок. «Кто работу крепко тянет, тот над соседями вроде бригадира становится» [Солженицын, 1963, с. 83].

Социальные психологи обязательно отметили бы, что в процессе работы статус Шухова переместился на высокую позицию социометриче­ской звезды по деловому критерию выбора: «с кем бы вы хотели работать рядом?».

Отношение к труду и уважение со стороны бригады определило нравственную устойчивость Ивана Шухова. Именно в такой последовательности: творческое отношение к труду — место в бригаде — нравственный кодекс выживания. За спиной Шухова всегда был его труд, который позволял ему крепко стоять в минуты невзгод.

Шухов «примерился» к лагерю, приспособился, адаптировался. Мы встретились с Щ-854, когда он уже получил опыт 8 лет лагерей, где он «выработал в себе некоторые внешние реакции, которые тут есть как бы условие существования: соблюдай лагерный режим, поклонись надзирателю, не пускайся в препирательство с конвоем» [Лакшин, 1964, с. 84]. Перед нами прошли условия физического выживания, которые в ситуации борьбы за пайку и за остатки тепла оказываются недостаточными. Окончательную победу в одном дне Шухов совершил именно на границе добра и зла, взяв нравственные принципы в основу своей модели жизни. Щ-854 следует нравственному кодексу выживания, который и позволяет в невыносимых условиях бытия остаться человеком. Писатель А.И. Солже­ницын скорее всего не был знаком с лагерным опытом В. Франкла и не читал его знаменитое «Психолог в концентрационном лагере», но мысли у них сходны: тот и другой на собственном опыте выстрадали ту формулу выживания, которую апробировали и предложили читателям для обсуждения. «В конечном счете, телесно-душевный упадок зависел от духовной установки, но в этой духовной установке человек был свободен!» [Франкл, 1990, с. 143]. Эту духовную установку Франкл назвал «упрямство духа». Шанс выжить зависит от отношения человека к жизни, от его духовной установки в конкретной ситуации. И еще «человеку важно умереть своей смертью» [Франкл, 1990, с. 152]. В своей пронзительной книге В. Франкл цитирует психоаналитика Е. Коэна (Е.А. Cohen): «Обычно человек живет в царстве жизни; в концлагере же люди жили в царстве смерти. В царстве жизни можно уйти из жизни, совершив самоубийство; в концлагере можно было уйти только в духовную жизнь. Только те могли уйти из царства смерти, кто мог вести духовную жизнь. Если кто-то переставал ценить духовное, спасения не было, и ему приходил конец. Сильное влечение к жизни при отсутствии духовной жизни приводило лишь к самоубийству» [[Франкл, 1990, с. 153] физическому, когда человек накладывает на себя руки, или духовному, когда позволяет другому «наложить» на него руки, предавая самого себя.

Передачи, отдачи, предательства самого себя выходят за рамки нравственного кодекса[3] Ивана Шухова. Человек гибнет, если ходит к куму стучать. «Духовная жизнь заключенного укрепляла его, помогала ему адаптироваться и тем самым в существенной степени повышала его шансы на выживание» [Франкл, 1990, с. 153].

Обратимся к карте наблюдения писателя-свидетеля А.И. Солжени­цына. В лагере погибает тот, кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к куму ходит стучать. Итак, сформулированы три условия выживания.

В повести еще добавляется эстетический критерий выживания: «шапку надо снимать при приеме пищи». У В. Франкла еще более прозаически — «зубы надо постоянно чистить, если жить хочешь».

Какое значение имеет нравственный критерий в поисках кода выживания? Не предавай своих товарищей, не ходи к куму стучать. Почему нравственное отступление приводит к физической гибели, отказ от нравственной позиции переводит жизнь человека на последний окончательный этап сопротивления? Поражение человеческой нравственности происходит в борьбе за выживание, которое означает сдачу человеческой, нравственной позиции, самоунижение — доведение себя до животного уровня. Человек терпит поражение в той области, до которой не может дойти ни один палач. Иван Шухов обозначает этот путь как позорное приспособление. Этот путь легкий, а легкий путь приводит к потере сопротивляемости и, как следствие, наступает реальная физическая гибель. Шухову позволяет выдержать непростой нравственный кодекс чести. Критически настроенный читатель может спросить: проводились ли исследования связи творчества, мастерства и возможности выживания в экстремальных условиях. Выводы сделаны на основании опыта жизни человека, который прожил и на своей судьбе провел экспериментальное исследование, вычитал такие же результаты у других экспериментаторов и предъявил нам, читателям.

Послесловие. Поступок и его рефлексия. Мы завершили анализ поведения Щ-854, в том виде, как нам представил А.И. Солженицын, который выступил в роли нарратора. Понимает ли сам испытуемый, что у него появилась стратегия преодоления, которую А.И. Солженицын оценил как адаптивную, психолог Л.А. Пергаменщик — как позволяющую выжить, а внешний аудитор В.Я. Лакшин задолго до психологического вмешательства делает такой же вывод. Пока я не приступил к анализу текста «Один день Ивана Денисовича», существовали нарратор — А.И. Солженицын и герой нарратива — И.Д. Шухов. Похожая ситуация каждый раз возникает в академической психологии: есть исследователь и есть испытуемый. Ученый, чтобы получить исследовательские результаты, которые затем появляются в письменном виде (отчет, книга, статья), ответить на выдвинутую гипотезу, организует наблюдение, использует разнообразный психодиагностический инструментарий. После обработки полученных данных он проводит процедуру интерпретации и только здесь может появиться или нет личность испытуемого, человек со своими стратегиями преодоления. При рождении литературного произведения мы становимся свидетелями схожего механизма зарождения текста. Только после проведения процедуры интерпретации и записи этой процедуры в виде повести, рассказа, романа появляется герой со своей стратегией преодоления.

Итак, герой, испытуемый — понимает ли он свое поведение, анализирует, рефлексирует свои поступки? Или его полностью «закрывает» исследователь, писатель, и от него он полностью зависим?

Другими словами, моя интерпретация в научной статье, как и текст писателя в художественной повести, отличается только по способу сбора жизненного материала. Но мы уже отметили, что в нашем случае собрать материал, используя научный психодиагностический инструментарий, нет возможности. Мы пошли другим путем, доверились экспериментальному материалу научной лаборатории писателя. И что мы получили: отчет ученого, писателя или все же фрагмент жизни, по которому судим, как человек преодолевает трудности жизненного пути? Чем отличается сама жизнь от жизни рассказанной? Можно ли согласиться с метафорой Дж. Брунера: «жизнь как нарратив»?

Чтобы ответить на эти вопросы, мы обратились к М.М. Бахтину[4], который анализирует два феномена: а) активность человека и б) рефлексию этой активности. Обратимся к самому тексту: «Живущий человек изнутри себя устанавливается в мире активно, его осознаваемая жизнь в каждый момент есть поступление: я поступаю делом, словом, мыслью, чувством; я живу, я становлюсь поступком» [Бахтин, 1986, с. 129]. Шу­хов в течение одного дня совершал поступки, размышлял о своем поведении, т. е. существовал осознанно. Итак, первый тезис формулы Бах­тина: человек есть то, что он сделал из себя поступком, человек есть поступок. Человек есть то, что он сделал своей активностью, которая может иметь несколько ипостасей: слово, дело, мысль, чувство. Эта линия продолжает формулу Декарта: я мыслю, следовательно, я существую. И Р. Декарт и М.М. Бахтин утверждают, что человеческое существование определяется мыслью, правда, Бахтин добавляет другие виды активности: слово, чувство, дело. В другое время М. Мамардашвили заменит все эти слова одним — активность [Мамардашвили, 2000].

Пойдем дальше: «Однако я не выражаю и не определяю непосредственно себя самого поступком; я осуществляю им какую-нибудь предметную, смысловую значимость, но не себя как нечто определенное и определяемое» [Бахтин, 1986, c. 129]. Эта мысль меня несколько озадачила. Выходит, что через поступок я не определяю самого себя, а только некую значимость: предметную и смысловую. С этим тезисом Бахтина мне трудно согласиться: я всегда считал (меня так учили), что о человеке можно судить по его делам (поступкам), а не по его словам. «В поступке отсутствует момент саморефлекса поступающей личности, он движется в объективном, значимом контексте: в мире узкопрактических (жизненно-житейских) целей, социальных, политических ценностей, познавательных зна­чимостей (поступок познания), эстетических ценностей (поступок художественного творчества или восприятия) и, наконец, в собственно нравственной области (в мире ценностей узкоэтических, в непосредственном отношении к добру и злу)» [Бахтин, 1986, с. 129].

«Мое поступающее сознание как таковое ставит только вопросы: зачем, для чего, как правильно или нет, нужно или не нужно, должно или не должно, добро или не добро, но никогда не ставит вопросов: кто я, что я и каков я»5 [Бахтин, 1986, с. 29]. Допустим, я согласился с Бахтиным, но тогда остается невыясненным вопрос: почему сознание не поднимается над собой в поисках самосознания? Когда сознание приступает к постановке этих вопросов: «кто я, что я и каков я». Не об этом ли говорит М. Мамар­дашвили в «принципе Кафки»: По правильному, и внешне нравственному поступку мы еще не можем знать, что есть человек, если не знаем, как он относится к поступку, если поступок не стал частью его Я, если нравственный поступок не стал частью его нравственного Я [Мамардашвили, 2000].

Итак, Бахтин анализирует деятельность героя, у которого есть автор. Что же происходит у человека, у которого нет автора, как его провести через ситуацию жизненной активности? Во-первых, нет человека, у которого бы не было автора (ученого, писателя, рассказчика или самоавтора), во- вторых, Бахтин как бы подозревал в возможности таких вопросов, и дальше мы читаем. «Несколько сложнее обстоит дело в чисто жизненной активности ... Однако и здесь все мое входит в предметную заданность поступка, противостоит ему как определенная цель, и здесь мотивационный контекст самого поступка лишен героя. Итак, в окончательном итоге: поступок выраженный, высказанный во всей его чистоте, без привлечения трансгредиентных[5][6] моментов и ценностей, чуждых ему самому, окажется без героя как существенной определенности» [Бахтин, 1986, с. 130]. Сам по себе поступок еще не приводит к существенной определенности, другими словами, по поступку мы еще не можем судить о сущности личности.

Личность проявляется не в поступке, а в переживании поступка, в процессе рефлексии (саморефлекса). Недостаточно прожить фрагмент действительности, надо отнестись к нему. Психологи используют категории «рефлексия», «переживание», «самотрансценденция» для обозначения механизма появления на сцене жизни личности. Недостаточно быть, а в поступках проявляются только лики бытия, существования, важно еще подняться над своим бытием, об этом продолжение формулы Р. Декарта: чтобы бытие не исчезло, надо постоянно мыслить об этом бытии, чтобы быть, надо превосходить, чтобы быть, надо иметь возможность наименовать [Мамардаш­вили, 2000]. Ученые психологи нередко фиксируют бытие наших испытуемых, а затем домысливают за них, доживают за них, допереживают за них.

Так и возникает в исследовательских текстах феномен, который поэт мета­форически точно обозначил: «как дурно пахнут мертвые слова».

Заключение

Итак, мы завершили процедуру входа в экспериментальную лабораторию писателя, которая позволила получить доступ к поведению человека в кризисной ситуации. Мы хотели понять механизм выживания, стратегию выживания. Перед нами предстал крайний случай человеческого бытия — погружение в ад. Мы считаем, что если в аду человек может побороться с судьбой, то он получает опыт для всей оставшейся жизни, но он представляет и нам опыт преодоления кризисных событий жизненного пути.

Какой опыт мы можем извлечь из давней повести знаменитого писателя? В трудные минуты жизненного пути не надо пренебрегать мелочами этого пути. Именно «незначительное» в твоей жизни может поддержать тебя очень значительно, заметно, эффективно. Нравственная устойчивость, в конечном счете, завершит твою собственную формулу выживания, твой успех — неуспех выживания.

1. Анцифирова Л.И. Личность в трудных жизненных условиях: переосмысление, преобразование ситуаций и психологическая защита / Анцифирова Л.И. // Психологический журнал. 1994. № 1.