К работе Мещерякова (послесловие и примечания А.Д. Майданского)

Введение

В картине «жест—действие—результат» выявляются несколько очень важных обстоятельств.Первое. Это всегда цепочка, с началом и концом, причем конец дан в начале, предусмотрен в жесте.Во-вторых, жест всегда «означает» одновременно и действие, и предмет этого действия — здесь разведения одного от другого нет. В «слове» это тождество не так легко рассмотреть, там оно с самого начала выражается через «взрослые» слова и потому формально может оказаться либо обозначением предмета, либо обозначением действия с ним. Но для ребенка («для себя») — они тоже сливаются, и в слове. Значение и тут символично, если под символом иметь в виду не «предмет» просто, а предмет, по поводу коего завязана совокупность ритуализированных действий. Например — крест христиан. В самом «кресте» эти действия не «содержатся», они именно завязаны вокруг и по поводу сего предмета.

Поэтому тут можно четко показать переход от символа (жеста) к знаку (к слову), к раздельному обозначению предмета и действия, чего форма символа никак не обеспечивает. Этот акт различения «субъекта» (т. е «действия») и «объекта», предмета как такового, впервые и начинает совершаться только вместе с появлением слова (= знака). Только знак создает возможность проводить такое различение. (Что оно в реальности есть длительнейший процесс, реализующий эту возможность, сюда еще не относится.)

Далее — уже в пределах жестовой речи — просвечивает та закономерность, что процесс умножения числа «значений» (= «жестового запаса») ни в коем случае не есть простое нагромождение несвязанных между собою символов или знаков, не есть простое коллекционирование «разных слов», — а есть система, находящаяся в процессе саморазличения. В сознании и для сознания (то, что Гегель метко назвал «в себе и для себя») это всегда процесс выделения в составе суммарного действия его деталей. От абстрактного к конкретному. Жест «есть = ложка», т. е. тождество цели- потребности и предмета, в целом остается рамой, внутри которой «вычленяются» все новые и новые подробности — частные действия, входящие в систему обеспечения основного («всеобщего») действия. «Хочу есть» — «ложка», — между этими двумя крайними точками, между потребностью- целью и ее реальным выполнением как бы «вставляются» (разрывая цепь и одновременно ее связывая все новыми звеньями) действия, имеющие «смысл» только как звенья этой цепочки. Лишь потом они обретают значение «сами по себе и для себя», — например, умывание перед едой, по­вязывание фартучка, утирание физиономии и т. д. и т. п.

Стало быть, система «значений» (сначала жестов, потом слов) растет именно как система, а не как коллекция «значений». Поэтому-то слова и становятся сразу же в определенные грамматические и логические конструкции, схемы, их не приходится потом «связывать» особо. Напротив, все идет по линии выделения, анализа сложного психического образования, а не по линии синтеза такового из разрозненных «простых».

Здесь «частное» действие и предмет (ложка) оказывается «для себя» всеобщим по отношению к другим столь же «частным». Почему? — Да потому, что зацепиться можно лишь за то действие, которое непосредственно реализует собою «потребность, побуждение и цель». Вначале, естественно, — органически врожденную потребность. В пище.

Начать с действия, не имеющего никакого отношения к удовлетворению органических нужд, сразу с действия по норме «культуры» путем «дрессуры» — значит обречь себя на неудачу.

Вся развитая система действий (а потому и значений) вначале формируется как система средств, обслуживающих животно-биологическую нужду — «потребность»; лишь потом она становится настолько развитой и «для себя» настолько «интересной», что отношение перевертывается и «пища — ложка» становится из всеобщего — «частным».

Вначале человек действительно «живет, чтобы есть», и лишь потом «ест, чтобы жить», — и вот этот-то пункт для возникновения человеческой психики становится принципиально важным. Здесь летит и фрейдовская схема, согласно которой все специально-человеческие формы отношений к миру суть только средства реализации изначально-органических импульсов. На самом-то деле отношение перевертывается довольно рано.

Проблема «интуиции»[1] — одна из самых загадочных — заключается прежде всего в том, каким образом человек может в виде состояния своего собственного тела испытывать («переживать») форму другого тела (и расположения других тел в пространстве и времени).

Здесь происходит свертывание временного процесса [деятельности] в пространственно застывшую, зафиксированную форму [предмета] и обратное ему развертывание. Последовательность движения от точки к точке предстает как рядоположенность точек (одновременное, «симультанное») и наоборот. «Психика» и обеспечивает сей переход и есть этот переход.

Юлю В.[2] водят гулять по лесу, по оврагу весьма замысловатой формы. Вернувшись, она выполняет в пластилине довольно точно форму оврага (дороги, тропки и т. д.).

Спрашивается: что она непосредственно лепит?

Ясно: траекторию своего движения.

А тем самым (а ничем другим) — форму оврага.

Вот вам и решение проблемы «интуиции» в ее самой простой, элементарной и всеобщей форме. Дело тут в том, что траектория движения субъекта буквально конгруэнтна с контуром предмета действия (в данном случае — движения, передвижения), а «траектория» активного действия и закодирована в виде «состояния тела» — мышц, нервов, мозга.

Воспроизводя всю цепочку своих действий (движений по форме тела), человек тем самым воспроизводит и форму этого тела. В виде ряда состояний моего тела тут оказалась закодирована (выражена на другом «языке») форма другого — внешнего — тела, и «обратный перевод» на язык оригинала[3] это обстоятельство доказывает.

Конечно, здесь надо быть осторожнее с выражением «язык» — тут в лучшем случае только аналогия. Но двуязычный человек именно это и может проделывать, переходя от языка к языку и в каждом из них получая результат, не заключавшийся в другом языке.

Это, однако, возможно (теоретически) только при том допущении, что на обоих языках выражается один и тот же предмет. Иначе — нонсенс. То есть «для себя» тут начинают играть действия, не имеющие ничего общего с непосредственной реализацией биологически врожденного импульса. Это — тот же самый «троянский конь»: биологическое начало в субъекте, будучи вначале «энтелехией»[4] всего развития, становится в иное отношение к обеспечивающим его действиям, перестает быть целью, перестает быть «всеобщим», «внутри» коего выделяются «особенные», «частные» предметы и действия.

Вдруг все буквально «переворачивается», и то, что было «целью», становится средством, частностью (хотя и необходимой) в составе цепи действий, преследующих совсем иную цель — специально-человеческую цель. И без этого перевертывания, перелома (а его и игнорирует любая биологическая, эволюционистская концепция, в том числе фрейдистская) специально-человеческая психика не возникает.

Главное тут — возникновение специальной потребности — потребности в общении. Самый акт общения делается предметом особого, специально направленного внимания, без всякого отношения к «цели», которая тут достигается. Общение делается самоцелью, а другой человек — «высшим и самым интересным предметом»[5]. Этот пунктик требует особого разбора.

Тут же нужно разобрать ту ситуацию, когда единичный, чувственно воспринимаемый во всей его неповторимой телесности «объект» делается для ребенка (= «для себя») полномочным представителем рода (вида, категории). Не надо двух, трех, достаточно одного-единственного всеобщего.

А не так, чтобы категория «абстрагировалась» как выражение «одинакового» — абстрактно-общего — в ряду изначально разрозненных единичных вещей, путем выявления «одинакового» в них. Этого просто нет. Здесь летит вся локковская, эмпирически-позитивистская теория обобщения, понятия, вообще формы психики.

Здесь надо обыграть как можно тщательнее мысль Маркса (18-е примечание в I томе «Капитала») насчет Петра и Павла[6], насчет «отражения» человека в другом человеке как формы отношения к самому себе как к человеку, а к другому — как к представителю «рода» человек...

Именно тут — в анализе процесса рождения жестовой речи и ее постепенного преобразования в словесную, побуквенно фиксируемую речь, сначала дактильную, а потом и письменную, и звуковую, — можно надеяться научно понять и этот вопрос — вопрос о способе замыкания речи на объективную реальность. Вопрос, который превратился в XX веке в настоящий камень преткновения для любой гносеологической системы.

Я вынужден прекратить, точнее, просто оборвать свой перечень проблем, для решения которых работа лаборатории А.И. Мещерякова уже дала и продолжает каждый день давать массу ценнейших, тщательно запротоколированных экспериментальных данных.

Я думаю, что комплексный анализ всех этих данных, а также продолжение и расширение эксперимента могли бы дать чрезвычайно много для решения тех самых проблем, которые до сих пор ставятся и решаются, увы, преимущественно на вербально-спекулятивном уровне. Я думаю, что в ходе такого комплексного изучения этих фактов можно было бы найти и строго сформулировать границу, которая отделяет — и одновременно связывает — такие области исследования, как физиология высшей нервной деятельности и психология, как психология и теория познания. Ведь не секрет, что на границах между этими дисциплинами как раз и возникает в последние десятилетия масса пограничных инцидентов, масса взаимных обид и ситуаций взаимонепонимания.

Позвольте выразить искреннюю благодарность за то внимание, которое Президиум счел возможным уделить рассматриваемому сегодня эксперименту. Эксперимент этот, несомненно, такого внимания заслуживает, и мне хочется выразить надежду на то, что нам удастся ознакомить научную общественность страны с его смыслом и содержанием более развернуто и конкретно, чем это возможно было сделать в форме кратких сообщений и соображений.

Послесловие А.Д. Майданского к тексту доклада Э.В. Ильенкова

При жизни Э.В. Ильенкова всего несколько его работ по психологии появились в печати: большая статья «Становление личности», о Загорском эксперименте, и две—три более краткие вариации на ту же тему. Сразу после его смерти, в 1979-м, вышла программная работа «Что же такое личность?». Основной массив рукописей Ильенкова по психологической проблематике увидел свет уже в нынешнем столетии. Затем появились иностранные переводы — английские, немецкие, испанские, — начались обсуждение и полемика. Принимал в ней участие и автор этих строк, в том числе на страницах британского журнала «Mind, Culture, and Activity» (MCA). У западных психологов, причем не только марксистски ориентированных, Ильенков пользуется сегодня не меньшим вниманием и почтением, чем у философов. Во вступительной статье А. Джорнета и М. Коула (главный редактор MCA, ученик А.Р. Лурия) Ильенков назван «ключевой фигурой (a figure crucial) в развитии культурно-исторической теории деятельности» [5, p. 341].

В последние лет пять—семь с новой силой вспыхнул в печати спор о Загорском эксперименте, стартовавший ровно полвека тому назад в журнале «Природа» (Ильенкову и Мещерякову возражал биолог А.А. Мали­новский). С тех пор противные партии ничуть не приблизились к согласию. В прошлом году в дебаты включился словак И. Ганзел, выступив с критикой в адрес Ильенкова на страницах «Вопросов философии» [1].

Ганзел порицал Ильенкова за неспособность объяснить процесс обучения слепоглухих детей языку. Разработанные Ильенковым понятия оказались, мол, непригодны для описания и осмысления «феномена языка», не говоря уже о практическом их применении в целях формирования речи у слепоглухих. Вот почему Ильенков, как и Мещеряков, обходил молчанием эту тему, объясняет нам Ганзел. Им обоим сильно недоставало знания новейшей философии языка — трудов Р. Карнапа и логической семантики, так что они сочли за лучшее промолчать.