«Нищета — это порок» и «Кому на Руси жить хорошо»: несправедливость и сострадание у Некрасова и Достоевского

Исторический и герменевтический диалог между Некрасовым и Достоевским приобретает особое значение как возможность нового диалога между верующими и неверующими, что необходимо для общего социального и культурного развития. Некрасов был на самом деле верующим христианином, но он получил большой резонанс в советском образовании как носитель светских идеалов. Его новое рассмотрение сегодня, после религиозного ренессанса российской культуры, представляет собой интересную и перспективную задачу. В тоже время вопрос о «эсхатологическом антиномизме» у Достоевского оказывается решительным также в этом контексте: необходимость освящения страдания и необходимая надежда на его преодоление представляют собой две стороны одного онтологического и гносеологического парадокса, всегда действительного так для всех христиан, как и для всех мыслителей, озабоченных общими человеческими судьбами.

Ф. М. Достоевский написал целую главу о Некрасове сразу после его смерти, в «Дневнике писателя» (1877 г., Декабрь, Глава вторая): «Мне дорого, очень дорого, что он “печальник народного горяˮ и что он так много и страстно говорил о горе народном, но еще дороже для меня в нем то, что в великие, мучительные и восторженные моменты своей жизни он, несмотря на все противоположные влияния и даже на собственные убеждения свои, преклонялся перед народной правдой всем существом своим, о чем и засвидетельствовал в своих лучших созданиях (...) ... у него была своя, своеобразная сила в душе, не оставлявшая его никогда, — это истинная, страстная, а главное, непосредственная любовь к народу. Он болел о страданиях его всей душою, но видел в нем не один лишь униженный рабством образ, звериное подобие, но смог силой любви своей постичь почти бессознательно и красоту народную, и силу его, и ум его, и страдальческую кротость его и даже зачастую уверовать и в будущее предназначение его. О, сознательно Некрасов мог во многом ошибаться. Он мог воскликнуть в недавно напечатанном в первый раз экспромте его, с тревожным укором созерцая освобожденный уже от крепостного состояния народ: “...Но счастлив ли народ?”» (3, т. 26, с.117-119).

Об образе избитой лошадки - метафора страдания и смирения самых невинных и невластных, взятом из стихотворения Некрасова «До сумерек» и присутствующем в романах Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы», тоже стоит всегда задуматься.

На мой взгляд, в российском современном контексте исторический и герменевтический диалог между Некрасовым и Достоевским приобретает особое значение как возможность нового диалога между верующими и неверующими, что необходимо для общего социального и культурного развития. Некрасов получил большой резонанс в советском образовании. Его новое рассмотрение сегодня, после религиозного ренессанса российской культуры, представляет собой интересную и перспективную задачу.

Пророчески герой Достоевского Иван Карамазов говорит о переходе, в дальнейшем пережитом важной частью интеллигенции Серебряного века русской диаспоры, от человеческой утопии социализма и прогресса к идее воскресения, обещанного религией: «А если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня, ибо если всё без меня произойдет, то будет слишком обидно. Не для того же я страдал, чтобы собой, злодействами и страданиями моими унавозить кому-то будущую гармонию. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва, и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда все вдруг узнают, для чего всё так было. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую» (3, т. 14, с. 308).

Социализм, если он противостоит религии или развивается без уважения к свободе, становится только оправданием общественной зависти. Но и религия без внимания к проблеме социальной справедливости теряет многое. Да, есть известное письмо Достоевского В. Ф. Алексееву 7 июня 1876, написанное писателем именно для того, чтобы объяснить суть романа «Братья Карамазовы», в котором Федор Михайлович утверждает, что отказ от Христа есть отказ от красоты, и что человек живет красотой, прежде чем хлебом. В том же письме Достоевский утверждает, что, даже если дать человеку и хлеб и красоту, то и тогда это все-таки не то, что Бог задумал для него, потому что в этих условиях не будет у человека труда и поиска ради красоты, не будет веры. Именно на перспективе дать человеку и красоту и хлеб Великий Инквизитор утверждает свою власть. Однако все это еще не значит, что христианское спасение оправдает или даже требует наличия нищеты. На этот счет всегда полезно будет цитировать Бердяева: «Вопрос о хлебе для меня есть вопрос материальный, но вопрос о хлебе для моих ближних, для всех людей, есть духовный. «Не о хлебе едином жив будет человек», но также и о хлебе, и хлеб должен быть для всех. Общество должно быть организовано так, чтобы хлеб был для всех и тогда именно духовный вопрос предстанет перед человеком во всей своей глубине. Недопустимо основывать борьбу за духовные интересы и духовное возрождение на том, что хлеб для значительной части человечества не будет обеспечен. Это цинизм, справедливо вызывающий атеистическую реакцию и отрицание духа. Христиане должны проникнуться религиозным уважением к элементарным, насущным нуждам людей, огромной массы людей, а не презирать эти нужды с точки зрения духовной возвышенности» (1, с. 150-151).

Крик Великого Инквизитора перед голодом людей есть также каким-то образом крик многих русский мыслителей и самого русского народа перед нищетой массы своей страны. Вспомним слова Мармеладова из романа «Преступление и наказание»: «Милостивый государь, - начал он почти с торжественностью, - бедность не порок, это истина. Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче. Но нищета, милостивый государь, нищета – порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя. И отсюда питейное!» (3, т. 6, с. 13).

Достоевский был пророком, это бесспорно, но всякий пророк обращается к своему народу, прежде чем возвестить что-то другим. И задача народа – слушать своего пророка. Вспомним слова Алеши Карамазова в главе «Кана Галилейская»: «Сотворите... Радость, радость каких-нибудь бедных, очень бедных людей... Уж конечно бедных, коли даже на свадьбу вина не достало... Вон пишут историки, что около озера Генисаретского и во всех тех местах расселено было тогда самое беднейшее население, какое только можно вообразить... И знало же другое великое сердце другого великого существа, бывшего тут же, Матери Его, что не для одного лишь великого страшного подвига своего сошел Он тогда, а что доступно сердцу Его и простодушное немудрое веселие каких-нибудь темных, темных и не хитрых существ, ласково позвавших Его на убогий брак их. “Не пришел еще час Мой”, Он говорит с тихою улыбкой (непременно улыбнулся Ей кротко)... В самом деле, неужто длятого, чтоб умножать вино на бедных свадьбах, сошел Он на землю? А вот пошел же и сделал же по Ее просьбе...”» (3, т. 14, с. 326). Видно тут, как горизонт радости светит в итоге выше, чем необходимость и достоинство страдания.

В поэме «Тишина» (1856-1857 гг.) Некрасов впервые с надеждой и доверием обратился к народу. Как правильно заметил Юрий Владимирович Лебедев (4), русская родина в поэме воплощается в коллективной личности народа-героя, созидателя и творца русской истории. В поэме звучит вера Некрасова в народные силы, в способность русского мужика быть героем национальной истории. Но видит он этот героизм не в революционном бунтарстве, а в христианском подвижничестве. Народ в «Тишине» предстает героем в “терновом венце”, который, по словам поэта, “светлее победоносного венца”. Светлее потому, что это героизм духовный, осененный образом Христа, увенчанного колючими терниями, принявшего страдания во имя спасения людей: «Храм воздыханья, храм печали — / Убогий храм земли твоей: / Тяжеле стонов не слыхали / Ни римский Петр, ни Колизей! / Сюда народ, тобой любимый, / Своей тоски неодолимой / Святое бремя приносил — / И облегченный уходил!» (5, с. 52).

Еще Ю. В. Лебедев верно подчеркнул, как вернувшийся из ссылки герой поэмы «Дедушка» сказал: «Днëсь я со всем примирился, что потерпел на веку!» (5, с. 111). Христианское смирение не означает примирения со злом, а, наоборот, утверждает открытую и честную борьбу с ним. Но христианское сопротивление мирскому злу начисто исключает личную вражду (4).

Бердяев писал: «У Достоевского было двойственное отношение к страданию» (2, с. 399). Это мы называем «эсхатологический антиномизм». С одной стороны, человек, именно в силе христианской веры, имеет право страдание победить или, по возможности, максимально уменьшить. С другой стороны, ему необходимо благословение на страдание. Вот почему социалистические идеалы, хотя и берут свое начало в проповедях Ветхого и Нового Завета, часто противостоят религии. Религия – это попытка освящения мира. Это и есть освящение страдания. В религиозной практике каждый верующий получает святую печать на своё личное страдание. Социализм, как и многие утопии, может бороться со страданием, но не может страдание благословить. Благословить страдание – значит благословить личность. С этой антиномией человеческой природы необходимо смириться. Не забывая никогда, что «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества» (3, т. 8, с. 192): это мысль князя Мышкина.

Поэму «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов пишет уже после отмены крепостного права (1866-1874). Но рабское положение настолько укоренилось в сознании народа, что он даже после освобождения не был свободным. Особенно Некрасов это раскрывает в Главе V “Помещик”, когда крестьяне отказываются садиться перед Оболт-Оболдуевым.

Образ Гриши Добросклонова имеет решающее значение для понимания этого произведения, хотя и над его “революционным” образом тоже ведутся споры. Добросклонов — это народный заступник, просветитель. В черновике Некрасов предрекал Грише тяжелую судьбу: «Ему судьба готовила / Путь славный, имя громкое / Народного заступника, / Чахотку и Сибирь» (5, с. 517), где четко прослеживается революционная, противоправительственная направленность действий. Но еще на начальном, доцензурном этапе Некрасов зачеркнул эти строки. Но, возможно, поэт это сделал не только изсоображений цензуры, но и для того, чтобы сместить акцент, создать образ нового, молодого поколения. Некрасовский герой — сын бедного сельского дьячка. Будущее России Гриша связывает с православными идеалами нестяжательства и скромного достатка: «Мы же немного / Просим у Бога: / Честное дело / Делать умело / Силы нам дай! / Жизнь трудовая — / Другу прямая / К сердцу дорога, / Прочь от порога, / Трус и лентяй! / То ли не рай?» (5, с. 224-225). Хотя Некрасов отказывается от прямых сопоставлений Гриши с последователем Христа, он явно сакрализует образ героя, называя его “посланцем Божьим” с “печатью дара Божьего”, судьба его подобна комете — “падучей звезде”. Но круг героев расширяется, происходит качественное обновление, в него все более активно включаются выходцы из самого народа. Очень важной является песня Гриши Добросклонова “Русь”: «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная, / Матушка Русь! / В рабстве спасенное / Сердце свободное — / Золото, золото / Сердце народное!» (5, с. 233-234).

В стихотворении «Еду ли ночью по улице темной…» находим тему самопожертвования. Мать, потерявшая сына, не может наскрести денег даже на «гробик ребёнку». Она находит способ эти средства добыть, хотя и не сразу решается к нему прибегнуть, да и после не спешит с «печальным признаньем» в совершённом. Но лирический герой не осуждает поступка отчаявшейся женщины, называя её «друг беззащитный, больной и бездомный» (5, с. 62), ведь продать собственное тело её вынудила нищенская жизнь, нестерпимый голод и желание похоронить сына по-человечески.

Достоевский сказал о творчестве Некрасова: «Но прочтите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!» (3, т. 25, с. 31).

Согласно универсальной и межконфессиональной христианской истине, именно страдание неожиданно обнаруживается в самом сердце Искупления и Обожения. Становление человека Богом (согласно патристике «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом») - это не идиллическое усовершенствование, а беспокойная и солидарная борьба за достоинство и освобождение братьев и самого мира. Страдание является частью Искупления из-за высшей страсти индивидуального освобождения от греха. Оно является также частью обожения из-за высшего сострадания всеобщей солидарности в творческом преобразовании человечества.

1. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. 1990. М.: Наука, 159 с.
2. Бердяев Н.А. Русская идея. Миросозерцание Достоевского. 2016. М.: Изд-во «Э», 512 с.
3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в тридцати томах. 1972-1990. Ленинград: Наука.
4. Лебедев Ю.В. Христианские и фольклорные мотивы в поэзии Н. А. Некрасова // Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова. 2016. Т. 22. № 4. С. 59-64. URL: https://vestnik.ksu.edu.ru/attachments/article/182/Vestnik_2016_4.pdf (дата обращения: 12.11.2021).
5. Некрасов Н.А. Полное собрание сочиней и писем: в 15 т. 1981–2000. Ленинград: Наука.

PlumX

Метрики публикации