Интерпретация и развитие современного исторического знания

In present article is attempted to figure out the role and factor of interpretation in formation structure of modern history experience. As the matter of fact interpretation it is the method knowledge which is influence to the general specificity of disciplinary and also at the cultural situation entirely. Interpretation more truly its role incomparable huge and quality of other than in another fields of knowledge is a factor, which constitutes specifically science world of contemporary historical knowledge and experience.

Специфика социально­гуманитарного знания формировалась под влиянием того обстоятельства, что этот комплекс дисциплин в силу целого ряда факторов осо­бенно подвержен давлению социума и власти. Посредством актуальной доминанты общество постоянно определяет, в каком знании о себе оно нуждается и какое счита­ет нежелательным и небезопасным для своей стабильности.

Особый интерес для нас представляет как раз это последнее, нежелательное знание. Дело в том, что, хотя и с достаточной степенью условности, весь вырабаты­ваемый социально­гуманитарными дисциплинами комплекс знания можно разде­лить на три временные модальности. Знание о настоящем, в том виде, в каком его репрезентирует, к примеру, социологическое исследование, благодаря своей акту­альности способно вызвать значительную реакцию социума и власти, но объекты та­кого знания не обладают достаточной фундаментальностью, репрезентируемый со­циологом аспект ситуации настоящего воспринимается обычно «прагматически» – текущее положение дел всегда видится поправимым и оттого временным.

Еще меньше шансов нарушить спокойствие современного западного общества имеет футурология, и лишь знание о прошлом благодаря своему интуитивно ощу­щаемому всеми, особо онтологическому статусу справедливо расценивается консер­вативно ориентированными силами как потенциально опасное, а силы, им противо­стоящие, с не меньшим на то основанием видят в нем обоснование перемен.

Онтологическая составляющая интерпретаций прошлого привносит в них оп­ределенную априорную легитимность, обоснованно оспорить которую массовое об­щественное сознание не может. Кроме того, интерпретация прошлого часто строится на сравнении, задействуя тем самым такое мощное выразительное средство, как контраст, который мы можем назвать «матерью ясности».

Говоря о специфике познания исторического прошлого, нельзя не затронуть одну немаловажную параллель, позитивная экспликация которой, правда, может привести в область «органического» дискурса. Мы имеем в виду сходство структиро­вания прошлого индивидуумом и социумом, неспроста ведь их сравнения, особенно метафорические, являются очень старым и универсальным приемом анализа. Вне зависимости от отношения к «органическому» направлению социальной теории приходится констатировать по крайней мере один момент сущностного подобия. Речь идет о модификации или полном вытеснении социально­исторических анало­гов травмирующих воспоминаний, то есть о невовлечении в производство и распро­странение знания тем, могущих негативно повлиять на «самооценку» социума, спо­собных отрицательно подействовать на базовые исторические стереотипы общест­венного сознания: сюда же относятся и запреты на реинтерпретацию определенных событий. При этом темп и события, подпадающие под «табу», достаточно часто не­посредственно связаны с интересами власти, однако в целом запреты весьма часто поддерживаются подавляющим большинством социума, хотя мотивация различных групп варьируется весьма сильно.

Другими словами, речь идет об универсальной закономерности процессов ин­терпретации, которая основана в конечном итоге на том обстоятельстве, что в про­шлом любого социума таится опасность для его стабильности. История как создан­ный с большим или меньшим участием власти нарратив далеко не всегда синони­мична знанию о прошлом: будучи зачастую во многом суммой политических, педа­гогических, национально­этнических моментов, исторический нарратив часто про­сто не отвечает критериям теоретического знания.

Специфика социально­гуманитарного знания проявляется и в том, что непо­средственно аффилирована с властью совокупность дискурсов, в частности истори­ческих, является частью ее же способов существования, ее инструментария, а это значит, что такое знание лишено автономии, не имеет достаточно сильного источ­ника саморазвития, не имеет «целей в себе». Отлично оно и от прикладных дисцип­лин, которые имеют мощную эпистемологическую поддержку со стороны фундамен­тального теоретического знания – преимущество, которым, к примеру, историче­ский нарратив не обладает [1, с. 98–111; 2, с.3–32].

Позволим себе заметить, что новейшая история убедительно показала, что ис­пользуемое для прямого социального контроля знание должно в целях безопасности социума и сохранения самой возможности его прогрессивного развития оставаться в достаточной степени нетеоретическим и неэффективным, понимая в данном случае под эффективностью точное воплощение в социокультурной реальности алгоритмов власти. Синтез инструментального и теоретического небезопасен: будучи даже несо­стоятельными с научной точки зрения, продукты подобного синтеза способны ока­зать крайнее негативное влияние на эволюцию общества – на это обстоятельство указывал, в частности, К. Поппер: «хотя тоталитарные измышления несерьезны с научной точки зрения, они очень опасны политически» [3, с. 222]. Интерпретация как способ познания влияет на общую специфику социально­гуманитарных дисцип­лин и на культурную ситуацию в целом. Глубоко интегрированные в общество струк­туры институализированного знания транслируют на процессы интерпретации прошлого всю мощь социокультурного давления, по эти же структуры служат про­водниками и обратного влияния.

В современной ситуации влияние социокультурной и социополитической до­минанты хорошо заметна там, где свобода интерпретации прошлого явно ограниче­на совокупностью этических запретов, подрожденных тем или иным историческим казусом. В отличие от прямого давления власти, не столь мощного в современной ситуации фактора, эти запреты, опирающиеся на массовое общественное мнение, являются тоталитарными по своей сути и весьма эффективными. Ситуация услож­нятся еще и тем, что общественное мнение не является некоей естественной данно­стью: в современном так называемом информационном социуме это во многом ре­зультат долговременных более или менее продуманных усилий власти.

Интерпретация исторического события, в той или иной степени нарушающая эти нигде не документированные нормы, вызывает реакцию, сравнимую с иммун­ным объектом органицизма. Впрочем, такие события сравнительно редки; множест­во барьеров и фильтров, существующих на разных уровнях системы производства знания (а также в системе распространения информации), действуют достаточно эффективно.

Как правило, эти комплексы неявных запретов обязаны своим происхождени­ем крупномасштабным трагическим событиям, при этом элемент трагического ис­пользуется для обоснования безнравственности нарушения запретов. Учитывая, что в культурном пространстве любое значимое событие существует в форме интерпре­тации: эти комплексы запретов следует, по­видимому, рассматривать как интегри­рование в эти дискурсы защитных механизмов. Препятствуя попыткам реинтерпре­тации, они тем самым изолируют защищаемое ими событие, способствуют изъятию его из динамики общей эволюции. С течением времени очевидный культурный ана­хронизм защищенной таким образом интерпретации, нарастающее несоответствие инкорпорированных ею этических норм, ее эстетики – они ведь часть «зримой аван­сцены истории» [4, с. 258], – все это провоцирует новые и новые критические атаки. Поскольку нет никаких свидетельств превращения подобных запретов в устойчивую культурную норму, исход подобного противостояния вполне предсказуемым.

В чем же глубинный смысл этой нетерпимости к табуированному прошлому? Может ли подобное отношение иметь философское толкование? Приблизиться к пониманию в данном случае можно через анализ ситуации исследователя, и в этом случае мы можем говорить об онтологическом характере данной проблемы. Иссле­дователь­интерпретатор равновелик собственной экзистенции, для которой бытие в качестве познающего субъекта конститутивно, и поэтому любое внешнее ограниче­ние, наложенное на процесс познания, приобретет характер угрозы его осуществле­нию. Таким образом, преодоление ограничений является для агента познания борь­бой за пространство собственного развития.

В целом социополитическая сфера общества нуждается в знании специфиче­ском, социально адаптированном [5, с. 186]. Интерпретации событий прошлого должны быть взаимосогласованными, образовывать в своей совокупности сильную систему актуального предания общества. На практике создание такого нарратива­монолита невозможно, но стремление приблизиться к этому состоянию характерно для любой власти. Сопротивление этому стремлению было и остается важнейшим элементом культуры Запада, причем суть сопротивления заключается не в прямом отрицании, а в создании альтернативных дискурсов. Эффективное сопротивление унифицирующим интенциям власти может быть только креативным по характеру, то есть акт творческий.

У Советской власти была возможность регулировать процессы толкования прошлого простым способом ограничения доступа к источникам информации. За­крыв, например, архивы, можно было предотвратить появление нежелательных ин­терпретаций или, по крайней мере, снизить их доказательную силу: ведь исследова­тель, в отличие от художника или идеолога, нуждается в признанных достоверных источниках. Нужно заметить, что чем бы ни были оправданы мотивы, подобная практика являлась, по сути, экспроприацией. Она посягала на исторический капитал общества, лишала его возможности критически корректировать свою эволюцию. Следует, однако, отметить, что далеко не всегда полнота исторического дискурса обусловлена каким бы то ни было влиянием власти. Достаточно часто причиной по­добной недостаточности, могущей воспринимается даже как определенная тенден­циозность, является неспособность или неготовность автора выйти за пределы сло­жившихся в культуре рефлексивных парадигм.

В связи с отмеченным представляют определенный интерес исторические ра­боты того периода. В них особенно сильно проявляется характерная для интерпре­тации как способа познания зависимость от господствующий политико­идеологической доминанты. Возьмем, к примеру, фрагмент из типичного текста это­го периода, монографии Н. Молчанова «Генерал де Голль». И так, де Голль без ко­лебаний взял курс на союзнические отношения с СССР. Причем, сотрудничество с СССР устанавливалось быстрее и проще, чем с Англией и США [6, с. 168]. Нельзя не отметить самостоятельность определения «без колебаний»: была ли у де Голля в его тогдашнем положении (а речь идет о 1941 годе) сама возможность произвольного выбора союзников? Далее, автор, имея ввиду историю отношений двух стран, пишет: «Ведь интересы СССР и Франции непосредственно нигде и ни в чем не вступали в противоречие» [6, с.168]. Даже по одному этому тезису мы видим, что из горизонта интерпретации исторической ситуации изъятого все, что может помещать движению к заранее поставленной цели, а именно обоснованию происходившего в момент на­писания работы сближения политики СССР и Франции. Несмотря на вышеуказан­ные обстоятельства при изучении феноменов исторического прошлого не существует альтернативы интерпретации. Такие, весьма отличные по своей логике приемы соз­дания дискурса, как, например, описание и схематизация, могут быть непротиворе­чиво объединены только в рамках единого интерпретативного проекта.

Кроме того, особенностью социально­гуманитарного знания в целом является доминирование значимых качественных переходов [7, с.59], экспликация которых требует особого арсенала средств. Этот примат качественного неизбежного ведет к определенному изменению баланса в пользу синтетических и креативных методов познания.

Говоря о специфике создаваемых современной исторической наукой дискур­сов прошлого, нельзя обойти вниманием проблему так называемой исторической дистанции. Сама постановка проблемы, как нетрудно заметить, базируется на неко­торой абсолютизации границ события, то есть на искусственном вынесении его из собственного ряда и из процессов реальности вообще. Связать хронологическое со­стояние элемента создания интерпретации от соответствующего события со степе­нью ее объективности не представляется возможным. На примере интерпретаций событий, связанных с генезисом христианской или мусульманской религии (вспом­ним, например, сопровождающуюся кровопролитием борьбу шиитов и суннитов), хорошо видно, что все обычные дискурсы прошлого, вне зависимости от их хроноло­гической удаленности подвержены опасности интенциональной, вернее интерин­тенциональной трансформации.

Интерпретация как процедура мышления – это многостадийный диалектиче­ский процесс, она не поддается стандартизации и последующей классификации в рамках той или иной метатеоритической модели описания методов познания. Ин­терпретация является формой интеграции различных ситуативно варьирующихся методов в едином проекте толкования исторического феномена: только она способна уберечь объект от искажающей знание события прошлого произвольной реконфигу­рации его на комплементарные той или иной стратегии фрагменты и обеспечить тем самым смысловое единство итогового дискурса. Интерпретация прошлого вследст­вие темпоральной внеположенности своего объекта является инцинируемой выбо­ром разума актуализацией смысловой ипостаси исторического события в горизонте настоящего – будущего. С онтологической точки зрения центральным событием ак­та интерпретации является порождение сознанием иного своего объекта, и это иное никогда не копия феномена; создаваемая познанием ноуменальная модель необхо­димо инкорпорирует особенности его личной креативности и личного духовного опыта. Поэтому любое историческое исследование является достаточно автономным проектом.

Можно сказать, что такие обобщающие контексты, как «парадигма» или даже «исследовательская программа» имеют применительно к этой области познания наибольшую степень условности. Пожалуй, единственно вполне определенную па­радигму (скорее, целую «метапарадигму» – ввиду существенного влияние экстра­теоретических факторов) трактовки исторического породил марксизм, что свиде­тельствует, однако, в первую очередь о невероятной редуцирующий и гомогенизи­рующей силе этого учения. Можно сказать, что продолжающийся отход от навязан­ного позитивизмом понимания интерпретации как вторичной и операционной вспомогательной процедуры контекстуальной адаптации дискурса свидетельствует о переходе исторического знания в постнеклассический период своего развития. Именно интерпретация как креативная в своей сути альтернатива схематизации, рвущей связи явлений и возникшая благодаря ей особая культура познания и есть то главное, что отличает познание исторического прошлого, выражает его специфику.

Имманентно присущая подлинной интерпретации способность к производст­ву максимально целостных, противящихся попыткам произвольного фигурирования вдоль линий «свое – чужое» дискурсов, в наибольшей степени способствует тому, что она постепенно занимает центральное место в процессах, обеспечивающих связь социума с прошлым. Многие современные тенденции в историографии, например, постепенный и сопровождающийся острыми общественными дискуссиями отход от манихейских по сути и позитивных в своей логике подходов выделения в прошлом сил абсолютного зла и добра вызваны, с нашей точки зрения, все большим осозна­нием подлинной роли и возможности интерпретации.

Интерпретация, вернее ее роль, несравненно большая и качественно иная, чем в других областях знания, является тем фактором, которой конституирует специ­фичный научный мир современного исторического знания.

1. Визгин В. П. История и метаистория // Вопросы философии. – 1998. – № 10. – С. 98–111.
2. Ойзерман Т. Материалистическое понимание истории: плюсы и минусы // Вопросы философии. – 2001. – № 2. – С. 3–32 и др.
3. Поппер К. Логика и рост научного знания // Поппер К. Избранные работы / пер. с англ. – М.: Прогресс, 1987. – С. 222.
4. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: В 2 т. – М.: Мысль, 1993. – т. 1. – С. 258.
5. Леви­Стросс К. Структурная антропология. – М.: Наука, 1993. – С. 186.
6. Молчанов Н. Генерал де Голль. – М.: Международные отношения, 1975. – С. 168.
7. Неклассе А. Трансмутация истории // Вопросы философии. – 2001. – № 3. – с. 59.