Введение
В конце 80-х годов прошлого века в психологии различия между мужчинами и женщинами изучались в контексте полоролевого подхода, который в прикладных исследованиях формулировался без привязки к каким-либо конкретным теориям. Разумеется, теории, разъясняющие дифференциацию мужского и женского, в психологии существовали уже с начала XX века (психоаналитическая концепция, теория социального научения и т.д.), однако лишь теория «новой психологии пола», также сформировавшаяся на Западе и номинально присутствующая в российской психологии, претендовала на социально-психологический анализ различий между мужчинами и женщинами [26].
Гендерный подход, пришедший в российские социальные науки в 90-е годы, принципиально изменил привычный расклад: мужское и женское при осмыслении социальной реальности оказывались элементами всей социальной системы с учетом анализа стратификаций, систем неравенств и субъектности индивидов в поисках собственного места в этой социальной системе. Гендерные исследования, включающие изучение идентичности, стереотипов, отношений и т.д., оказались актуальнее, современнее, фактически вытеснив полоролевой подход из исследовательской практики.
В то же время западная гендерная теория оказалась носителем трансформационного начала, изменяющая не только методологические координаты научных проектов, но и социальную практику [30], что в результате привело к конфликту между гендерной теорией (с особыми практиками деконструкции гендера) и традиционными ценностями российского общества. Этот конфликт отразился на изменении российского законодательства: были внесены поправки в Федеральный закон «Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации», Федеральный закон «Об актах гражданского состояния» и в Семейный кодекс Российской Федерации, запрещающие хирургические операции и гормональную терапию, а также любые другие медицинские вмешательства, направленные на формирование у человека первичных или вторичных половых признаков другого пола [24]. На уровне международных форумов в Российской Федерации были инициированы дискуссии о приемлемости термина «гендер» в публичном дискурсе, где в качестве иллюстративного материала использовались анекдоты о гендере, «которых уже за 80, а врачей всего два – гинеколог и уролог. (…) Кто же будет остальными (гендерами) заниматься? Традиционно – психиатр» [16].
Таким образом, теоретический конструкт «гендер» (в качестве инструмента осмысления социальной реальности) в российском публичном социогуманитарном (дискуссионном) поле на уровне фольклорного жанра – как бы в шутку – интегрировал психологию и психиатрию в политические технологии управления обществом.
Гендер и биополитика: неразрывная связь
«Психиатрическая власть» (как власть тех, кто определяет «норму психического/психологического здоровья» в обществе) наряду с «Рождением биополитики» – труды Мишеля Фуко, французского философа с мировой известностью, о роли психиатрического и психологического знания в общественном контроле за здоровьем населения [32; 33]. Согласно фукольдианскому пониманию биополитики, психиатры и психологи задают интерпретации «нормы» в обществе, разъясняют, как этой нормы достичь, работая на одном поле с политиками, законодательно регулирующими направления общественного развития.
В своих работах М. Фуко называет сферы, благополучное состояние которых непосредственно зависит от психологической и психиатрической компетентности общества: от организации материнской заботы до регулирования миграционных процессов. В этом контексте гендерные исследования составляют суть биополитического интереса и потенциального политического вмешательства, поскольку, обращаясь к гендеру, психологи непосредственно изучают особенности воспроизводства (как биологического, так и «социально-нормального») населения, без которого невозможна реальная политика [22].
Благодаря этому «гендер» оказался мишенью особых экспериментов, когда за активностью политиков «подтянулись» научные дискуссии и далее – трансформации прежних стандартов «нормы». Так, в США политические дискуссии о правах сексуальных меньшинств трансформировались в призывы о тотальной деконструкции (гендера и пола), сформировали мнение научного сообщества об избыточности психиатрической и психологической экспертизы при принятии решения о смене пола как взрослыми, так и подростками [37].
Борьба с термином «гендер» и гендерной теорией на российских публичных площадках также инициирована политическими акторами (как фактор противодействия зарубежной политике поддержки смены пола). Этот факт (во избежание беспредметных конфликтов) ставит перед российскими психологами новые задачи в области обновления гендерной теории: необходимо сохранить конструктивный потенциал теории как аналитического инструмента для изучения человека в обществе, в то же время максимально приблизить ее наследию российской социальной психологии, найти те научные психологические традиции, которые позволят успешно развиваться российским гендерным исследованиям, преодолевая конфликты политического толка.
Выбор теоретического подхода: полоролевой или гендерный?
Термин «полоролевой» в последние годы в исследованиях используется для сравнительного анализа с гендерным подходом в русле психолого-педагогической практики [17]. В исследованиях подчеркивается, что полоролевой подход не только сужает исследовательский фокус до изучения особенностей полодифференцированных социальных ролей, но и стереотипно биологизирует разноплановую и сложную психологическую жизнь мужчин и женщин.
В российских гендерных исследованиях сложилось представление о гендере как о социокультурной интерпретации биологического пола. На первый план исследовательской рефлексии выдвигаются не столько различия между гендерными группами, сколько анализ социальных систем и практик, использующих эти различия, включая социальные стереотипы, социальные иерархии, детерминирующие личностное развитие мужчин и женщин: при этом социальное развитие индивида рассматривается как непосредственно зависящее от экономической и исторической ситуации.
В процессе гендерной социализации ребенок – рожденный биологически мальчиком или девочкой – ориентирован социумом на разные модели успешной социально-психологической адаптации. Архаичное разделение на «мужское» и «женское», интерпретирующее мир через конструкты «добытчик»/«хранительница домашнего очага», «инструментальное»/«эмпатийное» и т.п., типичное для полоролевого подхода, объясняет социальные отношения в доиндустриальных обществах, но не помогает разобраться в сложной системе отношений индустриального и постиндустриального обществ.
Например, одна из актуальных проблем IT-сферы – привлечение девушек в сферу STEM (STEM – наука, технологии, инженерия и математика) [18] – оказывается напрямую зависимой от гендерных стереотипов, которые не просто являются формами обыденного мышления, но способны встроиться в образ Я индивида и далее препятствовать профессиональному развитию. В исследованиях данный феномен объясняется тем, что «математическая Я-концепция» у девочек (даже у девочек с более высокими достижениями в математике) из-за гендерных стереотипов содержит низкие показатели математической самооценки в сравнении с мальчиками [38]. Изменившийся социум, на первый взгляд, нуждается в образованных и «продвинутых» в STEM женщинах, но в целом – женское (и девочки) в обществе, как и при патриархатной гендерной системе, воспринимается в качестве нечто менее ценного, что снижает мотивацию социального успеха у женщин. Так, российские социальные антропологи выявили феномен фаворитизма в отношении внуков мужского пола у бабушек и дедушек с обеих сторон родства: современные российские внучки обделены вниманием не только в «широком социуме», но и в «узком семейном кругу» [28].
Полоролевой подход оказывается непродуктивным и при анализе социально-психологических проблем мальчиков и мужчин. Например, психологами было выяснено, что у сыновей в неполных (материнских) семьях чаще формируется компенсаторный патриархатный тип мужской идентичности (построение мужской идентичности осуществляется на основе доминирования над женщинами), а наиболее высокие показатели психологического благополучия – у юношей, ориентированных на отказ от патриархатной гегемонной идентичности [27]. То есть разрушение привычной (традиционной) полоролевой дихотомии (типа: «мужчина – добытчик, женщина – хранительница очага») как основы социализации делает молодых мужчин более счастливыми.
Однако если стереотипная схема «мужское»/«женское» изменяется (и «полоролевой подход» больше «не работает»), не является ли это тревожным знаком и не следует ли принудительно возвращать гендерных субъектов к «стандартам прошлого»?
Современная психология обладает достаточным ресурсом социального знания, чтобы с привлечением информации из смежных полей экономики, социальной антропологии, социологии создавать объяснительные и прогностические схемы для успешной социализации мужчин и женщин в современном обществе – не трансформируя биологическое тело (не изменяя пол), а помогая достигать и социально-психологическую адаптированность, и социально-психологическое благополучие, опираясь на биологическую природу. Поэтому не привязка к угасающим нормативам, а сохранение биологической основы человека при учете стремительно изменяющегося содержания социализации может стать основой гендерной теории, которая необходима российской психологии.
Потенциал российской психологической теории для гендерных исследований
За время укоренения гендерных исследований в российском социально-гуманитарном поле были высказаны предположения относительно того, какие классические психологические теории смогут помочь становлению «российского гендера».
Наиболее часто в качестве ключевых называли культурно-историческую теорию Л.С. Выготского и субъектно-деятельностный подход С.Л. Рубинштейна [21]. Это связано с тем, что «гендер» принимается индивидом на основе биологического пола в процессе гендерной социализации, то есть зависит от конкретной гендерной культуры общества, в котором происходит процесс социализации. Гендерная культура выступает в роли содержания социализации, содержит и гендерные стереотипы, и ролевые образцы, и наборы гендерных практик, которыми должны овладеть мальчики и девочки. Субъектность в данном процессе проявляется в том, насколько конкретный индивид соглашается принять (без изменений) предлагаемый культурный багаж – интериоризировать и воспроизводить содержание гендерной социализации (становится типичным мужчиной или типичной женщиной) или изменяет в силу разных причин предлагаемые стандарты (включается в гендерное творчество). В российской гендерной социологии существует ряд ярких содержательных работ, в том числе учебные пособия, которые на основе мировой гендерной теории представляют социологическое понимание гендерной культуры, гендерной системы, гендерного порядка [11]. В то же время открытым остается вопрос относительно психологического понимания (прочтения) феномена «культуры» вообще и «гендерной культуры» в частности.
Так, в российской психологии популярен анализ феномена социальной ситуации развития: изучены различные аспекты инклюзии, цифровизации, другие особенности социализации детей и подростков [10; 29; 36]. Это проблемное поле, укорененное в культурно-историческую психологию и использующее ее методологические и методические ресурсы, способно ответить на самые острые вопросы относительно ситуации социального развития мальчиков и девочек, юношей и девушек современных урбанизированных пространств и российской глубинки. Особый интерес в данном случае представляет роль «Значимых» в гендерной социализации, например, для определения границ социального творчества, обусловленного влиянием «Значимых» – взрослых и ровесников – на изменения гендерных схем и стереотипов.
Субъектно-деятельностный подход С.Л. Рубинштейна особо продуктивен при изучении роли субъектной активности в выборе стратегий и тактик гендерной социализации. В настоящее время в исследованиях, которые сталкиваются с феноменом гендерной субъектности, процессы гендерного творчества в научной рефлексии получают факультативный статус (констатируются, но не объясняются). Так, в исследованиях гендерной идентичности спортсменок было выяснено, что девушки «маскулинных» видов спорта используют компенсаторные стратегии в конструировании телесного-Я идентичности («гендерного дисплея» по Гофману): пытаются создать гиперфеминный образ вне спортивной сцены [9; 31]. Также было выяснено, что отступление от стандартов гегемонной мужской социализации сопряжено с психологическим благополучием [23; 27], при этом юноши, пытающиеся интегрировать нормы «классической мужественности» в собственную мужскую идентичность и требования женщин-партнерш в области эмоциональных отношений, испытывают очевидный психологический конфликт [23].
Российские психологические исследования констатируют: традиционные каноны «мужественности» и «женственности» для субъектов гендерной социализации по-прежнему предпочтительны, однако изменяющиеся социальные условия подталкивают к гендерному творчеству, требующему рефлексивности, креативности и других психологических ресурсов. Психологические исследования, опирающиеся на субъектно-деятельностный подход С.Л. Рубинштейна, могли бы прояснить роль субъектности в обеспечении психологического здоровья в процессе гендерной социализации, ответить на вопросы о продуктивных границах психологического «гендерного творчества».
Другая теоретическая матрица для продвижения гендерных исследований, которая способна стать основой для российских гендерных исследований – теория отношений В.Н. Мясищева. В.Н. Мясищев рассматривает отношения как связь субъекта и объекта (отношение к среде), как интегральную позицию субъекта, как предмет психологической науки и одну из базовых категорий психологии, как проблематику или специальный раздел психологии, включающий изучение целей, стремлений, тенденций, интересов, оценок, идеалов, потребностей, убеждений [1]. В.Н. Мясищев считал, что изучение отношения человека к реальности требует подключения и физиологической, и общественно-исторической интерпретации, определяя ряд измерений, который необходимо учитывать, изучая психологию отношений.
Идею психологии отношений В.Н. Мясищева как теоретико-методологической рамки на материале российских гендерных исследований развивает И.С. Клецина [13]. Она конкретизирует ключевые идеи В.Н. Мясищева, демонстрируя, насколько удобной и продуктивной для исследований может быть данная теоретическая матрица. Все гендерные отношения И.С. Клецина представляет на четырех уровнях: макросоциальный, уровень межгруппового взаимодействия, уровень межличностных отношений и внутриличностный уровень, формулируя наличие двух основных измерений при анализе отношений – объективное и субъективное.
На макросоциальном уровне, с точки зрения И.С. Клециной, необходимо исследовать гендерные представления как разновидность социальных представлений, а также «гендерный контракт», производный от экономического и социального развития общества. На уровне межгруппового взаимодействия – гендерные стереотипы как разновидность социальных стереотипов, проблемы гендерного неравенства (например, феномен «стеклянного потолка» для профессионального развития женщин). На уровне межличностных отношений – гендерные установки. На внутриличностном уровне – самоотношение личности как субъекта определенного пола и особенности развития гендерной идентичности как составляющей социальной идентичности личности, а также внутриличностный гендерный конфликт.
Перечисленные психологические проблемы, представленные исследовательницей для всех четырех уровней, могут быть дополнены, а теоретическая матрица И.С. Клециной может быть конкретизирована какими-либо иными релевантными теоретическими конструктами. Например, согласно теории И. Гофмана [7], анализ сценариев (включая гендерные сценарии поведения) вполне корреспондирует с теорией гендерных отношений. Характер функционирования сценариев (ролевой состав, описание действий) на уровне межличностного взаимодействия позволяет понять, как «гендер» (как социальный конструкт) вторгается в межличностную ткань и формирует (и в ряде случаев объективирует – то есть разрушает) доверительные индивидуальные взаимодействия людей. Комплексные исследовательские стратегии обладают высокой практической значимостью, поскольку проясняют специфику сложных социальных отношений и конфликтов, становятся основой для формулирования стратегий психологической помощи, например, в процессе семейного консультирования.
В тех случаях, когда гендерные исследования строятся, базируясь на теориях, а не следуя бытовому эмпиризму, их результаты существенно обогащают понимание «психологии гендера», разъясняя, какую роль играет социальный «гендер» в становлении личности и общества.
Перспективы гендерных исследований в российской социальной психологии
В современной ситуации неопределенности, которая выступает как иллюстрация концепции Маргарет Мид о переходе от конфигуративного (общество, где учатся у ровесников) к префигуративному (общество, где взрослые учатся у детей) типу культуры [20], эмпиризм в качестве основы исследовательской практики не помогает разобраться в сути происходящего. Описательные исследования с устаревшей методологией или вообще без методологии (коллекция эмпирических фактов) не способны выполнять одну из ключевых функций науки – прогностическую. Уместно вспомнить виртуальный диалог Л.С. Выготского с Ф.Е. Василюком, когда на известный афоризм, который в психологии приписывают не только К. Левину, но и Л.С. Выготскому («Нет ничего практичнее хорошей теории»), Ф.Е. Василюк дает свой ответ («Нет ничего теоретичнее хорошей практики») [8].
В случае гендерных исследований это означает безупречную организацию исследовательской программы в контексте адекватной научной парадигмы (в данном случае – в контексте гендерного подхода) с опорой на релевантные теории. А со стороны практики – должное и нестереотипное внимание к социокультурному материалу при анализе реальности. И.С. Клецина, характеризуя различные направления российских исследований в рамках гендерной методологии, отмечает интерес психологов к гендерным различиям [14; 15], уточняя, что простая констатация различий не проясняет ответ на вопрос: как общество воспроизводит мужчин и женщин – не только биологических, но и социальных акторов.
Существующие междисциплинарные исследования, интегрирующие биологические маркеры и некоторые психологические характеристики разных гендерных групп, дают интересные результаты, но также остаются на уровне констатации корреляций, без выхода на общие социальные интерпретативные схемы. Так, в исследовании о комплексной природе рискованного поведения человека осуществляется поиск связей между некоторыми морфофизиологическими особенностями и выраженностью определенных психологических и поведенческих черт [4]. Были проанализированы гормональные, морфологические и психологические профили склонных к риску мужчин в трех модельных выборках, что позволило сделать выводы об отсутствии морфологических различий между группами и выявить ассоциации между стратегиями рискованного поведения и репродуктивным успехом мужчин.
В другом исследовании были изучены антропометрические показатели лица и тела, предположительно являющиеся маркерами пренатальной андрогенизации и маскулинизации, а также склонность к поиску острых ощущений и к агрессии у мужчин трех групп – альпинистов, автогонщиков и обычных студентов [5]. Выяснилось, что все три группы значимо различались по форме лица и по индексу fWHR (соотношение скулового диаметра к высоте средней части лица), пальцевые индексы оказались без значимых различий, а психологические профили показали, что альпинисты более склонны к риску и поиску острых ощущений, а у студентов обнаружился максимальный уровень враждебности.
Действительно, интерес к междисциплинарным проблемам с включением в гендерные исследования психофизиологических показателей интегрирует биологическое и социальное в гендере, например, пальцевой индекс является, согласно исследованиям, индикатором полового деморфизма [6]. Однако для ответа на психологические вопросы (например, о том, какие сферы самореализации выбирают индивиды с выраженными признаками полового деморфизма, связан ли половой деморфизм индивидов с той или иной социальной средой их пребывания, как происходит социально-психологическая адаптация индивидов в зависимости от пальцевого индекса и т.д.) необходимы дополнительные исследования с тщательно продуманной социально-психологической составляющей в этой программе.
Другая значимая и острая проблема современной психологии гендера – изучение развития гендерной идентичности. В настоящее время ряд научных работ разъясняет особенности развития мужской или женской идентичности [2; 9; 23; 27 и др.], при этом в исследованиях раскрываются именно злободневные аспекты, которые определяют направления будущих исследований. Например, изучается внутриличностное столкновение женской и спортивной идентичностей у женщин, занимающихся так называемыми «маскулинными» видами спорта [31]. Как и у девочек/девушек с математическими способностями, у данной группы возникают проблемы с романтическими отношениями (гендерная стандартизация под давлением романтического партнера), сложности из-за «нефеминного», неподчиненного поведения, которые корректируются через коррекцию внешнего образа (акцент на внешней феминности). Как правило, психологи дают характеристику личностным особенностям девушек-спортсменок, перечисляя те ресурсы, которые позволяют решить конфликт идентичностей [9]. В то же время другой аспект – переосмысливание в социокультурном ключе «традиционной феминности» (социокультурное переосмысление стандартов феминности) – остается без должной рефлексии. Фольклорное наследие, например, представляющее славянок как богатырок, способных коромыслом отразить нападающих врагов, существенно расширяет традиционное представление о женщинах с учетом культурных архетипов, хотя и не снимает всех вопросов при решении задач, обусловленных физическими проявлениями гендера в социуме. Необходимо также отметить, что и «архетипическая мужественность» славян, отраженная в фольклоре, имеет специфику: например, Иван-царевич в русских народных сказках сопереживает, жалеет, горюет и даже плачет несопоставимо чаще, чем рациональная, когнитивно-сложная, целеустремленная и наделенная особыми силами героиня [23].
Тем не менее сам по себе фольклор без переосмысления и продвижения сохраняется в памяти читателей, но не становится опорой в современной жизни, например, в интерпретациях физической красоты, заданной современными гендерными нормами: игрушка Барби побеждает фольклорную «богатырку» [35]. К слову, телесные маркеры «гендера» – одна из актуальных и перспективных психологических проблем. Так, психологи признают, что удовлетворенность телом как производная от гендерных стандартов имеет особое значение для самоотношения и самовосприятия личности [2], однако по-прежнему крайне недостаточно исследований, разъясняющих детали связей физического гендерно-нормированного тела индивида и его социально-психологических показателей (благополучия, адаптированности и т.п.).
Анализируя направленность российских гендерных исследований, И.С. Клецина также отмечает значимость научных проектов в сфере межличностных отношений, особенно в области семейных и детско-родительских отношений [14]. Если же учесть, что семьи оказываются на пересечении различных межгрупповых отношений (например, в случае межнациональных браков с выраженным различием в области гендерного уклада в исходных культурах супругов), то необходимость практики гендерных исследований в области психологии семьи очевидна.
Кроме того, необходимость понимания в контексте гендерной теории социально-психологических особенностей индивидов с учетом сексуальной ориентации – важная составляющая гендерного социального знания психологов. В настоящее время единичные работы позволяют сложить общее представление о психологических аспектах в социальном развитии гомо- и гетеросексуальных индивидов [19; 34], что обусловливает парадоксы и «белые пятна» в социальном знании: сексуальность у индивидов есть, а знаний в области ее социально-психологического контекста крайне недостаточно.
Теоретическая конструкция, предложенная И.С. Клециной на основе идей В.Н. Мясищева, оказывается особо перспективной в тех научных проектах, где пересекаются «этажи» отношений, например, изучаются гендерные представления (макроуровень) у субъектов с разными вариантами развития гендерной идентичности (внутриличностный уровень) или у членов семьи (межличностные отношения) анализируются связи диспозиций внутри семьи с гендерными стереотипами (межгрупповой уровень).
Ставка на наследие отечественных психологов в выборе гендерной методологии не означает отказ от теоретических схем западных исследователей: как правило, между этими теоретическими конструктами нет непреодолимых противоречий. Так, драматургический интеракционизм Ирвина Гофмана [7] может быть продуктивным дополнением для изучения межличностных гендерных отношений в контексте теории отношений В.Н. Мясищева в изложении И.С. Клециной (психология гендерных отношений), а концепция «гендерных линц» С. Бем [3] раскроет детали при изучении гендерной социализации в контексте культурно-исторической концепции Л.С. Выготского.
Согласованность психологических идей и противоречия политической практики, раскрывающиеся в политических манифестах и изменениях законодательства, свидетельствуют в пользу иного прочтения «психиатрической власти» М. Фуко. Власть психиатрии и психологии в обществе о нормах психической жизни сродни власти билетного контролера, имеющего право выписать штраф безбилетному пассажиру: и психолог, и контролер выглядят как наделенные властью в конкретный момент, но не они обладают заветной властью устанавливать общественные нормы. Признание роли политической власти в биополитической сфере общественной жизни открывает для психологов просветительские возможности: чтобы биополитика была просвещенной, необходимо просвещать ее акторов.
В то же время российские психологи игнорируют рефлексию и дискуссии о зависимости сферы своей исследовательской и практической деятельности от политического влияния. Подобное дистанцирование возможно связать с культурной травмой российской (советской) психологии, обусловленной рядом факторов, например, трагическим вмешательством советской власти в процесс становления психологической науки в первой половине XX века [25], а также использованием психиатрического знания в СССР для подавления инакомыслия (создание «советской карательной психиатрии» [12]). Однако отказ от осознания сложных отношений (существующих, по Фуко, во всех странах) между психологией как наукой о психическом здоровье населения и политической властью препятствует просвещению власти и возможному более конструктивному взаимодействию с ней, делает психологию уязвимой, открытой для оправдания ненаучных практик и экспериментов.
Заключение
Развитие гендерных отношений в российских социальных науках – условие адекватного анализа социально-психологической реальности, возможность осмысления природы (биологического) человека как отправной точки для дальнейшего социального становления. То, что у гендерных исследований может быть разная теоретическая основа (могут использоваться разные теории), определяет методологический вызов для современных российских психологов: необходимо продолжать теоретическое строительство в области социального понимания гендера на основе наследия отечественной психологии.
В багаже российской психологии существует ряд теоретических конструктов, которые могли бы быть использованы для гендерных исследований без изначальных радикальных установок (например, смены пола вне медицинских показаний). Одной из продуктивных теоретических схем выступает психология гендерных отношений И.С. Клециной, которая отсылает к классической теории отношений В.Н. Мясищева.
Сложное положение гендерных исследований в психологии (критика, провокации, использование для политических целей) объясняется тем, что психология входит в сферу интересов биополитики – науки (и практики), разъясняющей потребности власти по управлению и контролю за населением, без которого власть теряет смысл. Рефлексия и обсуждение границ влияния со стороны политического поля могут стать для психологии инструментами поддержания экологичного развития в общем поле социальных и гуманитарных наук.