Персоналистический анализ посттравматической деформации сознательных процессов

Террористические атаки в школах наносят психологическую травму всем прямым и косвенным участникам этих трагических событий. При этом ущерб затрагивает не только протекание бессознательных процессов пострадавших, буквально взрывая их эмоциональную сферу, но и провоцирует посттравматическую деформацию адаптивных сознательных процессов. Поэтому сознательное освоение своей психологической травмы пострадавшими представляет собой специальную теоретическую и практическую проблему.

Пытаясь интегрировать марксизм и фрейдизм, Э. Фромм [35] фактически перенес проблематику психологического анализа травматического опыта из сферы бессознательного в сферу сознания, особенности которой — по логике его вполне обоснованных рассуждений — как раз и определяют самые существенные трудности освоения пострадавшими своей психологической травмы. В самом деле, область сознания привлекает аналитический интерес не только после травмы, в связи с необходимостью сознательного освоения травматических переживаний. Она, конечно же, существует и до травмы, и играет определенную роль в жизнедеятельности будущей жертвы, и презентирована ей — по классическому определению У. Джеймса — в качестве «потока сознания», который в результате травмы невротически переживается — по У. Р .Биону — как «сплошной поток мельчайших невидимых фрагментов» [30, с. 196].

Необходимо отметить, что глубокий экзистенциальный и персоналистический смысл понятия «поток сознания», как это ни парадоксально, удачно проясняется благодаря работам З. Фрейда [33; 34], который подчеркивал, что — вопреки доминирующей в начале ХХ века физиолого-бихевиориальной схеме — индивид не управляется внешними стимулами. Да, его «Эго» слабо контролирует собственные влечения, но ни бессознательное, ни само «Эго», которое является частью бессознательного, не управляются стимулами, исходящими извне. З. Фрейд исходил из того, что человек не может рассматриваться как безличный автомат, функционирующий в качестве пассивного объекта внешних воздействий.

В то же время в отечественной психологии — уже на основе марксистской методологии — последовательно развивался принцип деятельностной сущности сознания [14], определяющей активность и избирательность отношений индивида к бесконечному множеству источников внешней стимуляции. Сформировалось понимание того, что в норме индивид является субъектом, который не только переживает кризисные состояния, но и деятельно утверждает в общественной жизни свою «внутреннюю необходимость» [3]. Полностью разделяя эту теоретическую позицию, мы при этом, конечно, учитываем, что разрывать внешнюю и внутреннюю необходимость методологически и психотерапевтически довольно рискованно. Неслучайно Дональд В. Винникокт [4] был вынужден ввести понятие «промежуточной зоны опыта» между внешними и внутренними объектами. Очевидно, было бы методологически ошибочным считать, что индивид наглухо закупорен в этой «промежуточной зоне» и для него закрыто понимание внешней и внутренней необходимости. Но, вместе с тем, можно предположить, что именно в этой зоне он наверняка остается субъектом.

Для того чтобы индивид перестал быть субъектом и превратился в объект, управляемый лишь внешними стимулами, нужны определенные внешние — для человека всегда социальные — условия, хорошо изученные в работах гениального русского физиолога И.П. Павлова, а также в последующих исследованиях бихевиористов. Таких условий два: изоляция и насилие. В павловской «башне молчания» были обеспечены не только необходимые условия «чистого эксперимента», но и условия управления физиологическим секреторными функциями животного со стороны внешних «сигналов», которые могут рассматриваться на основе бихевиориальных схем как «стимулы». Только за счет насильственного закрепления подопытного животного в станке и его изоляции от неконтролируемых воздействий удалось экспериментально смоделировать у него невротическое состояние, похожее на состояние стресса у человека.

В реальных условиях аффект «метит» ситуацию насилия, которая превращается во внешний и одновременно — благодаря наличию травматического образа — внутренний стимул [30]. Повторяющиеся моменты реальной или мысленной фиксации на нем приводят к суммации аффекта и, в конечном счете, к аффективному взрыву [14], который по комплексу своих проявлений подобен синдрому панической атаки [29]. Но какое содержание метит аффект? Это вовсе не такой определенный и неизменный — даже в ракурсе его восприятия — сигнал, как, например, лампочка, звонок или электроудар. Пострадавший вспоминает некоторые фрагменты, которые аффек­тивно переживаются, но не составляют единое целое. В их «калейдоскопическом» — по М. Кляйн [30, с. 35] — хаосе существенное содержание, необходимое для освоения травмы, соединено со случайным: угрожающий взгляд преступника, нож в его руке, куст сирени, бордюр, звук проезжающего трамвая, чей-то крик и т.д. Остается неясным, какое именно содержание метит аффект [14].

Понятно, что это — не целостный образ, а его фрагменты, похожие на «пазлы», из которых пострадавший впоследствии пытается восстановить объективную картину случившегося. На самом деле никакой объективной картины у него не может получиться, поскольку травматические «пазлы» результат объективации [2] состояния тревожности, а вовсе не идеальный результат «объективного познания». Более того, если он их и «соберет» в единое целое в процессе длительного посттравматического стресса, то перед ним предстанет ужасающая объективированная картина враждебности окружающего мира и его собственной беспомощности и абсолютной подавленности субъективного «Эго».

В этой связи необходимо уточнить значение привычного психотерапевтического понятия «освоение травмы» [4; 7; 13; 17; 19; 20; 22; 38]. Что это? Своеобразное «укрощение» бессознательного ранее бессильным дотравматическим «Эго», т.е. обретение жертвой способности управлять своим бессознательным, или что-то другое? Мы считаем, что социальная форма травмы навязывает пострадавшему специфическую фиктивную цель [1; 8]: сформировать устойчивое представление о травматической ситуации, некую наглядную «картинку», которая может быть основанием для нарратива, служащего пострадавшему в качестве защитного копинга [12]. Но все дело в том, что персоналистическое и познавательное содержание травмы является неисчерпаемым [8]. Ведь пострадавший не останавливается в своем развитии для освоения травмы, а продолжает жить с ее аффективным следом, который вовсе не дан ему в качестве вполне определенного «сигнала». И это многое объясняет.

Вместе с развитием личности пострадавшего травматическая ситуация презентируется ему во все новых социально содержательных — этических и эстетических — ракурсах. Таким образом, навязчивые воспоминания пострадавших — помимо возможности объективации тревожности в аффективном образе травматической ситуации — обогащаются социальным и экзистенциальным смыслом. Мы пока не рассматриваем реабилитационную возможность совершения такого социального поступка в настоящем, от которого пострадавший — под давлением каких-то внешних или внутренних обстоятельств — воздерживается и который мог бы компенсировать ему травматический ущерб. Как не затрагиваем и саму технологию реабилитации пострадавших. Здесь мы лишь пытаемся — для начала — проанализировать содержание собственно психологической травмы.

Психологическая травма образует в «потоке сознания» — который до этого еще как-то управлялся внутренней необходимостью — своеобразную воронку внешних стимулов [8; 9], хаотический поток которых непреодолимо овладевает бессознательными процессами и самим «Я» индивида. З. Фрейд в наглядной схеме функционирования целостной психики индивида [34] обозначил акустическое «окно», через которое — как мы имеем основания предположить — беспрепятственно начинают проникать «посттравматические стимулы», которым индивид может сопротивляться лишь путем их вытеснения. В это окно «второй сигнальной системы» проникают случайно брошенные окружающими слова, которые напоминают пострадавшим условия травматического события и увлекают их в плен иррационального и фрагментарного образа [7] травматического прошлого, подводя состояние индивида к переживанию ужаса насилия и ощущению своей беспомощности.

Вполне понятно, что «вторая сигнальная система» реально функционирует лишь в условиях посттравматического расстройства, которое в условиях падшего общества [2] становится массовым. Демократическое насилие, осуществляемое путем игровых манипуляций, всегда имеет своим условием временную или постоянную психологическую изоляцию массы индивидов, определяемых таким образом в качестве потенциальных жертв («виктимных личностей»). Базовым средством такой социальной по форме изоляции [35] в эпоху постмодернизма — по С. А. Митчел и М. Блэк [29] — наряду с практикой активного криминального провоцирования — является массовая общественная идеология индивидуализма, пропагандирующая достижение ценности личной свободы индивида путем разрыва всех его существенных связей с обществом, вплоть до иллюзии полной автономности и тотального превосходства недоразвитых и курьезных, по сути невротических, индивидуальных интересов социально и психологически несостоявшихся индивидов, отстаивающего свои «права человека» в ущерб интересам общества и в ущерб развитию собственной личности.

Таким образом, «поток сознания» не исчезает, а меняет свое русло, устремляясь в травматическое окно. Получается некоторое противоречие между динамической гипотезой З. Фрейда [33] и самоотчетом пострадавших, безуспешно пытающихся «выгрести» против безличного «потока невротизированного сознания». С одной стороны, мы имеем динамическую гипотезу актуального невроза [13; 33], предполагающую напор предельно напряженного либидо, не нашедшего себе выхода в результате испуга. С другой стороны, убеждаемся в существовании открытых для потока сознания «воротах» в бессознательное, куда устремляется психика, «подвижная, постоянно преломляющаяся и калейдоскопическая» [30, с. 35]. На самом деле речь идет не столько о потоке, сколько о некоей «воронке» в этом потоке, которую не стоит персонифицировать и наделять какой-то деструктивной силой. Ведь сила эта — суть объективированная и отчужденная от пострадавшего его же собственная невротическая активность. Если нет специфической активности самих пострадавших, то нет и никакого «потока», который затягивает их в травматическое прошлое.

Но эта невротическая активность имеет и экзистенциальную сторону [2; 6; 10; 39]. Пострадавший стремится освободиться от психологической власти [1; 8; 9] участника травматической ситуации, на которого он проецирует всю вину за боль своих переживаний (далее персонификатор), и не дать ему, используя термин Р. Д. Хиншелвуд, «добиться морального превосходства» [30, с. 185] над собой.

Если в условиях классической модели стресса — У. Кэннон, Г. Селье [12, 29] — индивид пытается порвать связь с угрожающим его жизни или свободе стрессором, пытается бежать или уничтожить агрессивный стрессор, то в условиях посттравматического расстройства он, напротив, все время мысленно и аффективно погружается в навязчивые воспоминания взаимодействия со стрессором [29]. Никакого другого логического объяснения, кроме существования невротической связи пострадавшего с персонификатором, этому иррациональному возвращению пострадавшего в травматическое прошлое невозможно найти. Именно потому, что в прошлом ему не удалось порвать психологическую связь с угрожающим объектом, он и пытается это сделать хотя бы в настоящем. Реальность психологической власти персонификатора для него весомее и зримее, чем внешняя иррациональность своего поведения. Но неисчерпаемость «помойного ведра» [21] психологической травмы не позволяет ему морально победить персонификатора и тем самым обрести возможность «сбросить груз» [14] ненавистного прошлого.

Одновременно с первой персонификацией пострадавший создает еще одну. Референтная группа пострадавшего и все общественные институты предъявляют к нему настойчивые требования объяснить его ситуативную «виктимность», т.е. объяснить то, что на самом деле еще недостаточно изучено в психологической науке и психотерапевтической практике. При этом общество не принимает на себя ответственность за создание травматической ситуации. По умолчанию предполагается, что вина за случившееся должна быть каким-то образом распределена между жертвой и объектом ее персонификации. Это отношение к себе со стороны своей референтной группы и общества в целом пострадавший объективирует в образе социального персонификатора (далее объективатора).

Вместе с тем, подневольное виртуальное общение пострадавшего с персонификатором и объективатором нельзя понимать психодраматически, как проигрывание ролей. Попытки пострадавшего снять с себя тяжесть вины встречает реальное или виртуальное «сопротивление» персонификатора и объективатора. В основе виртуального «сопротивления» лежит, с одной стороны, объективация интуитивной деятельности потерпевшего, а с другой стороны — свойство языкового акта, который, по мнению Ф. Соссюра, «имеет характер наименее осознанного, наименее обдуманного заранее действия и в то же время наиболее безличного из всех действий» [25, с. 41]. Иными словами, пострадавшему презентированы два типа неосознаваемых продуктов: во-первых, интуитивные символические образы, объективированная творческая природа которых проявляет себя, в частности, в кошмарных сновидениях пострадавших и, во-вторых, продукты неосознаваемых языковых автоматизмов и мыслительных логических операций.

Если со стороны персонификатора пострадавший может предполагать эгоцентрический интерес, то активность объективатора целиком определяется попытками самого пострадавшего «запастись впрок» защитными аргументами (фактически, копингами), которые в своей массе опираются на импульсивно созданную и с необходимостью ложную логическую и фактическую основу и потому всегда неизбежно и беспощадно уничтожаются персонифицированной «активностью» объективатора. По своему содержанию невротический поток посттравматического сознания представляет собой бесконечную калейдоскопическую вариативность морально-нравственных и эстетических проблем, предъявляемых извне в форме обвинений. От качества их решения пострадавшим зависит социальная оценка его роли в травматической ситуации и — самое главное — его посттравматический социальный статус, который может колебаться от групповой и социальной изоляции до условного принятия на одном из не самых высоких уровней групповой структуры. Таким образом, существенная форма психологической травмы оказывается не психофизиологической, а изоляционно-этической и изоляционно-эстетической. Последняя наиболее жестока и безжалостна по отношению к пострадавшим.

Именно поэтому З. Фрейд, защищая пострадавших, агрессивно обрушился на морально­этические и религиозные системы, существовавшие тогда в качестве социальных условий реабилитации, и «заточил» их самих — как сказочного джинна — в изоляционный сосуд «Супер-Эго». Э. Фромм высоко оценил эту психотерапевтическую позицию З. Фрейда, назвав ее гуманистической. Но в связи с глобальным формированием потребительского общества [35] социальные условия коренным образом изменились. Катастрофический распад морально-нравственной системы создал угрозу массового распада личности у разобщенных индивидов. Психоаналитический способ помощи пострадавшим превратился в способ адаптации потерпевших к падшему обществу [2] за счет прогрессирующего распада социальных норм и духовных культурно­исторических ценностей. Вместо массы несчастных клинических невротиков стали формироваться тысячи «счастливых» социальных невротиков, торжествующих, к примеру, на гей-парадах. Таким образом, к примеру, вместо изучения сущности гомосексуальной травмы и поиска психологической технологии восстановления нарушенной половой идентификации стала социально поощряться активизация агрессивной гендерной идеологии, опирающейся на некие негуманитарные сциентистские исследования, которая навязывается большинству населения в качестве образа «объективной реальности», а также в качестве непререкаемого и общеобязательного набора социально-невротических норм.

В заключение этой статьи необходимо отметить, что социально-невротическое сознание травмы не является ее психотерапевтическим овладением точно так же, как и невротический поток сознания не является подлинным осознанием травматической ситуации. Продолжая идти по пути фрейдо-марксизма, проложенному Э. Фроммом [35], можно отметить, что осознание необходимости, стоящей на пути развития личности и ее социальной самореализации [3; 11; 14; 15; 16; 18; 23; 27], всегда есть преодоление этой необходимости, ее подчинение внутренней необходимости развития личности пострадавших. Так же, как знание закона всемирного тяготения не мешает, а, напротив, помогает рассчитать полеты в космос, выявление закономерностей процесса превращения «потока сознания» в травматический поток стрессоров должно помочь более эффективному преодолению негативных травматических последствий для всемерного и всестороннего развития личности пострадавших.