Преодоление «схизиса»: в продолжение несостоявшегося диалога с Ф.Е. Василюком

Федор Ефимович Василюк первым в России, а может быть, и в мире, обозначил — означил — кризис двух психологий: так называемой фундаментальной (академической) и практической (консультативной). Найденный им Знак (Метафора, символ) — узнаваем: «схизис». Это — и констатация, и оценка, и вызов к преодолению. Он первым об этом сказал, первым это осмыслил, первым поставил проблему. «Быть первым» — это вообще в его характере, что парадоксально сочеталось в нем с полным отсутствием амбициозности. Он не нуждался в том, чтобы выпячивать себя. Он, мне кажется, даже как-то держался в стороне от собственной славы, а она была уже при его жизни, и она не угасает сейчас.

Статья о схизисе была написана в 1990 г., опубликована на 6 лет позже [Василюк, 1996]. В 1992 г. была опубликована статья «От психологической практики к психологической теории» [Василюк, 1992]. Для меня значимы эти даты, потому что я сам писал о кризисе двух психологий, не зная о работах Федора Ефимовича, вводя понятие «общая персонология» («наука личности») и предлагая критерии синтеза. Сегодня я и мои коллеги говорят: «Постнеклассическая персонология». Но все это позже — начиная с 2001 года.

Итак, схизис! — точнее сказать невозможно!

Приведу иллюстрацию из своей статьи 15-летней давности, посвященной проекту общей (пост­неклассической) персонологии [ПетровскийВ.А. Общая, 2003]. О какой психологии мы говорим, произнося такие слова: «Гипотеза», «Детерминизм», «Операционализация терминов», «Интерпретация результатов», «Хи- квадрат», «SCOPUS» (раньше этой оговорки, по Фрейду, не было)? — Ясно, что это понятия фундаментальной науки. Далее, «Свобода—Ответствен- ность—Выбор», «Психотехнический миф», «Метафора», «Уникальность», «Понимание и принятие», «Рост личности изнутри» и т. п. Все это — из области консультативной психологии и психотерапии! Психологи-исследователи и психологи-практики публикуют свои работы в разных журналах, имеют разную читательскую аудиторию. Проблемы, подходы, критерии достоверности, категориальный аппарат — все это разное. Психологи-практики и психологи-исследователи порой как бы не замечают присутствия друг друга. Раньше, говоря об этом, я цитировал Александра Блока: «Там жили поэты, и каждый встречал | другого надменной улыбкой». Сейчас ситуация меняется. Во многом благодаря Ф.Е. Василюку.

Василюк не ограничился констатацией кризиса. Он строил свою психологию личности, в которой потенциально преодолевался отмеченный им самим кризис. Его психология личности — это не только понимающая психотерапия, обаяние и влияние которой столь велико, что порой затмевается осознание нами вклада теоретика Василюка в психологию личности как целое, его выдающаяся роль в формировании этого целого.

Формируя свой собственный взгляд, Василюк опирался на капитальную работу Выготского «Исторический смысл психологического кризиса» [Василюк, 2017]. Предлагается парафраз: «Методологический смысл психологического схизиса». Идея не в том, чтобы упразднить фундаментальную психологию, но в том, чтобы обозначить связь между теоретическими построениями предшественников и практической деятельностью психологов-консультантов. Подчеркиваю это, так как встречал работы коллег, трактующих «Исторический смысл психологического кризиса» Выготского как своего рода реквием по фундаментальной психологии.

Оригинальный подход Ф.Е. Василюка к преодолению схизиса — это, на мой взгляд, проявление свойственного ему, как творцу, стремления к объединению, синтезу, поиску общего. Федор Ефимович, — что могли почувствовать многие, — человек всепроникающей деятельной эмпатии, и его «понимающая психотерапия» — плоть от плоти создателя ее; творимая им психологическая система чувствительна к другим системам психологии, она понимает также и то, что находится за ее пределами, моделирует в себе «другое» и эмпатически возвращает «другому» свое понимание.

Достаточно перечислить категории, понятия и схемы, предложенные Василюком [Василюк, 2003], чтобы увидеть в них своего рода скрепы психологической практики и психологической теории: типология жизненных миров; типология единиц человеческой жизни; объединенная схема «психологических единиц»; модель регистров сознания и др.; классическое понятие переживания (со «звездочкой»*) и переживание в значении «деятельности переживания» [Василюк, 1984; Василюк, 2003]3 (рис. 1).

Для Федора Ефимовича, теоретика, практика, организатора, был очень важен союз «и». Понимал, что без искомого «и», все теряет смысл. В диалоге с Татьяной Дмитриевной Карягиной (по другому поводу) [Василюк, 2017] он предлагал мысленный эксперимент. Известный сюжет — про «А» и «Б» на трубе. Необычный вопрос: что будет, если мы откажемся от союза «и»? Ответ: завалится «А», завалится «Б»...

И что ж остается? — Труба!

Те модели, схемы, конструкты, которые Василюк вводил и прорисовывал, предлагая неожиданные и притом хорошо запоминающиеся визуализации, обнаруживали в его построениях то самое «и»; они потенциально связывали между собой области фундаментальной психологии и консультативной психологии, изображенные на рисунке.

Однако — обратим на это внимание! — то были скрепы «сверху», объединение двух психологий через высокое, сложное.

Есть смысл, однако, озадачить себя вопросом: «Быть может, есть что-то простое, подхватывающее, объединяющее все эти области «снизу», некий базовый элемент искомого синтеза?»

Я попробовал бы назвать этот искомый элемент. Назвать сразу и очень простым словом, — но, боюсь, вы улыбнетесь. Я могу защититься от этой возможной улыбки не слишком привычным словом — из тезауруса аналитической философии, — это будет слово «квалиа». Так, «красность» — это квалиа (часть субъективного опыта, не имеющего прототипа во вне). Мы не можем описать красность так, чтобы слушающий, никогда не видевший этого цвета, мог понять, о чем это мы..

Я мог бы также предложить греческое слово «ани- мум» и определить его как элемент души, но, думаю, у самих греков этого слова нет (надо проверить!). Все это — долгий разговор, но я спрямлю путь, хотя это и рискованно, — уж больно просто звучит.

В русском есть очень хорошее слово — «ощущение».

М. Хайдеггер, впрочем, подчеркивал, что нет ничего более сложного, чем простое. А ощущение — нечто «очень простое», но описать его сложно — не с чем сравнить! Ощущение ни на что не похоже, кроме себя самого. И вообще, классическая схема «S есть P» здесь явно «не проходит» (Гегель подчеркивал, что в таком построении S не тождественно P).

У Аристотеля, в его Учении о четырех причинах, я нашел некоторые опоры к определению ощущения. Я заметил, что все четыре аристотелевские причины уникальным образом «сходятся» в ощущении (материальная — «то, из чего»; формальная — то, «в форме чего»; действующая — «то, посредством чего»; и целевая — «то, ради чего») [Петровский, 2014].Ощущение состоит «из себя». Оно находится внутри себя. Оно в феноменальном плане повторяет себя ежемгновенно. Оно существует в направлении себя (продлевая себя, существует для себя5). Ему как бы важно никогда не кончаться. Единство «частицы» и «волны». Ощущение — пролог к своему продолжению.

Положим, боль, пока она есть, — есть и не кончается. Если же боль, как мы говорим, уходит, то это тоже — особое ощущение; а «ушедшая боль» — это уже не боль. Ощущению всегда нужно быть еще — «для себя». Быть «для себя» и «длить себя», т. е. существовать, продлевая себя, «для себя», применительно к ощущению, в сущности, то же самое.

Таким образом, ощущения — не просто единство четырех аристотелевских причин. Ощущения само- причинны в четырех аристотелевских смыслах слова «причина» («из чего», «в чем», «посредством чего» и «ради чего»); каждая из этих причин есть причина себя, causasui.

Вот какая «простая» вещь — ощущение!

Далее. «Ощущение» нечто меньшее, чем «чувствуемый смысл» Джендлина в экспериентальной психологии. Совершенно права Татьяна Дмитриевна Карягина, когда говорит, что «чувственные смыслы» Джендлина не могуть быть переназваны «ощущениями» [Василюк, 2017]. Ощущение, в отличие от «чувственных смыслов», — наименьшее субъективное.

А к нашей теме здесь относится соотношение ощущений и переживаний. Не любое ощущение есть переживание. Почему? Для этого должно существовать «Я», которому будет принадлежать ощущение. Василюк: «Мы не скажем, что “младенц переживал отнятие от груди”. Переживания — это бытие ощущений для “Я” — ощущение, данное мне (в ощущении принадлежности “Я”)». Переживаемое ощущение — это ощущение в составе соощущения: само ощущение + ощущение его принадлежности «Я» (рис. 2).

... Много чего есть разного в моем феноменальном поле. Многое я вижу сейчас «краем глаза». Но это не значит, что я переживаю то, что я вижу. Ощущение должно «войти» в мое «Я», чтобы оно стало переживанием.

И здесь есть одна очень занятная вещь! Так как наше «Я» возникает не сразу, то случается, что ощущения — уже существуют, а «Я» еще отсутствует. Уже потом, в океане ощущений, из комбинации ощущений родится «Я» — как культурно организованная форма, объединяющая ощущения; но это произойдет после. Именно в этом плане, говорим мы, ощущение есть, но оно пока не является переживаниями (см. центральную часть рисунка).

Психология классическая, фундаментальная, повествуя о себе, традиционно начинала с категории «ощущение» (она и раньше и теперь аппелирует к «ощущениям»), правда, на мой взгляд, весьма при- митивизирует эту категорию. Здесь перед нами тот случай, когда психотерапия — впереди. Она имеет дело с ощущениями, она обращается с ними как чем- то «своим», — рассматривая, насколько они проникают в «Я» и в какое (чье?) «Я» они проникают.

К примеру, базовый для психотерапии вопрос: «Что я чувствую здесь и теперь?», у Перлза, и не только у него, — это вопрос переживаемости ощущений, обогащения сферы переживаний за счет принятия в «Я» своих ощущений.

Такие процессы, как интроекция, проекция, проективная идентификация, определяются проницаемостью границ «Я—Ты» для ощущений; ощущения первоначально ничьи, но постфактум выступают как мои переживания или переживания другого, или еще — как ощущения, принадлежащие высшему, всеобщему «Я». В последнем случае, ощущение, ставшее переживанием, оказывается частью «того», кто находится над моим и чужим индивидуальным «Я». У Л.Н. Толстого: «Умереть, значит мне, частице любви, слиться с всеобщим и вечным источником». Такое развитие, мне кажется, ясно сознавал Василюк, когда говорил о тактиках и стратегиях переживания, об идеалах психотерапии.

По сути, «эмпатия», одно из центральных понятий понимающей психотерапии, характеризует процесс, обеспечивающий переадресацию ощущений из сферы моего «Я» в сферу моего «Ты», что способно частично уменьшить боль или «расчистить место» для новых переживаний, — светлых, продвигающих к разрешению проблемы[Василюк, 2017].

В процессе переживания, рассматриваемого, вслед за Василюком, в качестве деятельности, наступает момент, когда ощущения, как засидевшиеся гости, наконец покидают территорию нашего «Я»: переживание оказывается вполне пере-жито. Не- переживаемые ощущения возвращаются в океан ничьих ощущений, а их место в «Я» занимают новые ощущения, новые гости «Я», — новые ощущения. И таким образом, переживание как деятельность может заключать в себе два полюса — исключение из «Я» и вовлечение в «Я».

У Мартина Бубера есть два основных слова: «Я— Он» и «Я—Ты». Эти «слова» противоположны по смыслу. Однако, заметим, что иногда, применительно к ощущениям, эта противоположность упраздняется: одно из «слов» неотделимо от другого. Читаем у Пушкина «Я ей не он»; здесь «Он» не есть «Ты» и вместе с тем не есть «Он» в смысле Бубера. Или — пример, подсказанный мне В.П. Зинченко: «Кто-то говорит кому-то: “Ты для меня ничто”» (тоже ведь не «Он» и не «Ты», а пустота вместо них). У Хуана Хеменеса встречаем: «Бабочка света, красота ускользает... а в руке остается одно ощущение бегства». Ощущение бегства не субъектно и не объектно. Однако оно объединяет в себе и то и другое. Перед нами феномены динамики ощущений, иногда приобретающих форму переживаний, иногда сбрасывающих с себя эту форму. Ощущение — условие синтеза «вещного» и «душевного», а в результате — объяснительной и понимающей психологии, экспериментальной и экспериентальной психологии личности, — словом, психологии переживаний как целостной психологической системы, предложенной Василюком и развиваемой представителями его школы.

«Чем точнее будет научное понимание психологических механизмов и законов, “срабатывающих” в процессе применения методики, тем более сознательно будет использовать их терапевт и тем больше его труд будет отличаться от сколь угодно изощренного, эффективного и даже творческого ремесленничества и превращаться в “научное искусство” (М.Е. Бурно), где свобода и отточенность действия обеспечиваются сплавом клинического опыта и теоретического знания» [Василюк, 1992а].

В заключение — несколько слов о Федоре как человеке. Кто-то из философов первым предложил использовать слово «амфибионт» не в биологическом смысле, а в антропологическом: это человек, принадлежащий двум стихиям: земле и небу. Прошло время, и слово «амфибионт» появилось в «Колыбели для кошки» у Курта Вонегута. Думаю, что эта метафора описывает многих моих коллег: психологов-исследователей и практикующих психологов. Формула синтеза двух психологий — в личности персонолога. Конечно, это прямо относится к Федору.

Однажды довелось мне беседовать с молодым человеком, священником, человеком необыкновенного обаяния. Я отважился на вопрос: «Скажите! Вот я по профессии психолог. Я консультирую людей. У меня много друзей психологов. Но в Вас есть нечто большее, чем “понимание и принятие” меня. Какое-то свечение, в котором я чувствую себя проясненным. Мне хорошо с Вами. Что это?» И он ответил мне: «Знаете, я тоже порой задумываюсь: что это? Может быть, это просто эмпатия?»

Общаясь с Федором, невольно задумываешься: «Эмпатия ли это? Или что-то еще?»