Некоторые воспоминания о Лурии

В начале 1972 года я поехал в Москву, в Институт общей и педагогической психологии (тогда так назывался нынешний Институт психологии РАО), для проведения исследовательской работы в Лаборатории психофизиологии индивидуальных различий под руководством Владимира Дмитриевича Небылицына. Мой интерес был строго психофизиологическим, и вместе с Владимиром Михайловичем Русаловым, ассистентом Небылицына, я изучал электроэнцефалографические изменения у человека во время задачи на внимание. В рамках моей учебной программы я также попросил организовать встречу с самыми известными советскими психологами того времени, и, к моей большой радости, у меня была возможность встретиться и пообщаться с выдающимися личностями, такими как А.Н. Леонтьев, Ф.В. Басин, А.А. Смирнов, В.П. Зинченко, Д.Б. Эльконин, Б.Ф. Ломов (с которым у меня также сложились личные отношения, когда я впоследствии учился в Институте психологии Академии наук, которым он руководил) и др. Эти встречи обычно были официально запланированы, и мне сообщали о них через Русалова.

С А.Р. Лурией встреча состоялась иначе. Я остановился в гостинице Академии наук, и однажды вечером мне позвонили; звонил сам Александр Романович и сказал мне, что будет рад встрече со мной. Однако в назначенный день и час я должен был приехать к нему домой (ул. Фрунзе, 13) и найти его водителя, который отвезет меня в санаторий, где тот отдыхал. Мне, тогда 25-летнему молодому человеку (рис. 1), было очень неловко оказаться перед этим всемирно известным ученым (А.Р. Лурии было 70 лет). Как только я приехал, мое беспокойство исчезло благодаря дружелюбию Александра Романовича. Сначала он объяснил мне, что этот санаторий раньше был дачей Павла Третьякова, известного коллекционера произведений искусства. Александр Романович спросил меня, знаю ли я, кто такой Третьяков, и, к счастью, я смог ответить утвердительно, потому что за несколько дней до этого был в Третьяковской галерее. Далее последовал еще один вопрос. Лурия спросил меня, нравятся ли мне картины Амедео Модильяни. И снова я без проблем ответил. Я сказал ему, что хорошо знаю Модильяни, потому что он родился в том же итальянском городе (Ливорно), что и я. После сдачи мной экзамена по истории искусства, мы начали говорить о психологии. А.Р. Лурия ценил исследования Небылицына в области психофизиологии, но в то время я не понимал, что подход Лурии к индивидуальным психологическим различиям был не совсем таким. Он познакомил меня с проблемой клинических случаев, попросив прочитать его книги «Ум мнемониста» и о случае Засецкого («Потерянный и возвращенный мир»). Именно по этому первому случаю мы начали проект по переводу его произведений на итальянский язык (рис. 2). Кроме двух вышеупомянутых «маленьких» книг, были переведены его курс лекций по психологии и сборник статей, редактировавшийся мной совместно с нейропсихологом Эдоардо Бизиаком (который уже некоторое время находился в Институте Бурденко и перевел книгу «Высшие корковые функции человека»). Кроме того, Лурия побудил меня написать краткую историю взаимосвязи нейрофизиологии и психологии в России. Книга вышла на итальянском языке в 1977 г., а затем была переведена на английский язык (Brain and History. The Relationship between Neurophysiology and Psychology in Soviet Research. New York: Brunner/Mazel, 1979). Лурия написал предисловие, что, очевидно, придало моей первой книге больший авторитет.

Я хотел бы отметить два общих аспекта научной деятельности А.Р. Лурии, оказавших особое влияние на мои экспериментальные и исторические исследования. Когда я приехал в Москву, я знал Выготского только как автора «Мышления и речи». Я ничего не знал об исторических проблемах, связанных с запретом педологии в 1936 году и с тем, что произведения Выготского можно было переиздавать, причем частично, только с 1956 года. Когда я проявил особый интерес к этим фактам, Лурия познакомил меня с Гитой Выгодской, дочерью великого психолога. Гита Львовна показала мне несколько оставшихся рукописных страниц «Мышления и речи» (эти страницы были позже фотокопированы для меня благодаря Владимиру Русалову), а также произведения, запрещенные в 1936 году. Мне открылся новый мир, которому я посвятил много лет. В 1990 году я выпустил первое в мире полное издание «Мышления и речи», в котором страница за страницей показаны изменения и сокращения, сделанные в русских изданиях 1956 и 1982 годов. Хотя эта работа была посвящена Гите Львовне, я также отдал дань уважения Лурии, который помог мне понять ценность Льва Выготского. Другой аспект касается представления об историческом развитии функций мозга — как функциональная организация мозга зависит от конкретных историко-культурных условий, в которых растет человек. На эту тему мною написано несколько статей и книг.

Я лично навещал Лурию в первом семестре 1972 г., затем зимой 1975 г. До его смерти в августе 1977 г. мы вели непрерывную переписку, которую я ревностно храню до сих пор.

В дни, когда я не был занят своими экспериментами в Институте психологии, я ходил наблюдать, как Лурия анализирует свои клинические случаи в лаборатории нейропсихологии Института нейрохирургии имени Н.Н. Бурденко. Я не раз ходил к нему домой, потом мы вместе садились в переполненный троллейбус и, наконец, шли до больницы по снегу. Его энергия проявлялась даже в его быстрой походке, несмотря на возраст. С такой же решимостью он вкладывался в обследование своих пациентов, в то время как группа учеников и сотрудников старательно делала записи. Я понял, насколько важна личность врача и как Лурия мог подытожить десятилетия клинических и экспериментальных исследований в, казалось бы, простых вопросах. Для меня это был величайший урок, который я когда-либо получал.

Лурия был известен своей добротой и гостеприимством по отношению к иностранным студентам. Я много раз заходил на улицу Фрунзе обедать: иногда подавали простой борщ, иногда — изысканную русскую кухню. Я всегда с ностальгией вспоминаю, как его жена Лана Пименовна и дочь Елена Александровна готовили особенный узбекский обед (Лурия любил Узбекистан и особенно Самарканд). В 1992 году, когда я был в Сан-Диего (Калифорния), Майкл Коул рассказал мне, что Елена трагически погибла. Мы с Майком были сильно потрясены.

Во время одного из обедов я спросил Александра Романовича, что на самом деле означает термин «беспризорные». Он сказал мне, что они были чем-то вроде бездомных детей, но их история была очень сложной и еще не записанной. Он дал мне копию книги, которую редактировал в 1930 году («Речь и интеллект деревенского, городского и беспризорного ребенка»), что было для меня ценным подарком, поскольку книга была очень редкой. Я много лет думал об изучении явления беспризорности, следуя предложению Лурии. И после долгих исследований в 2019 году я наконец опубликовал свою книгу на эту тему. К моей большой радости, вскоре эта книга будет издана и на русском языке. В предисловии я упомянул, как Лурия с задумчивым выражением лица подарил мне экземпляр своей драгоценной книги.

Рис. 1. Лучано Мекаччи (1972 г.)

Рис. 2. Набросок автографа Лурии для сборника: Нейропсихология и нейролингвистика / Под ред. Э. Бизиака и Л. Мекаччи (Рим, 1974 г.)

Всякий раз вспоминая свои встречи с Лурией, я не могу не вспомнить группу его верных учеников, то в лаборатории Бурденко, то в доме самого Александра Романовича на улице Фрунзе, особенно моих друзей Жанну Марковну Глозман, которой, к сожалению, уже нет с нами, и Татьяну Васильевну Ахутину.

И было радостно встретить их всех во Флоренции в 2002 году, когда я организовал международную конференцию памяти А.Р. Лурии: Жанна, Татьяна, Карл Левитин, Лена Московичюте, Майк Коул, Анне-Лизе Кристенсен, Эдоардо Бизиак, Джузеппе Коссу и многие другие нейропсихологи, на исследования которых большое влияние оказали работы выдающегося русского ученого.