Три этапа становления теоретического психоанализа

В 2006 г. научные сообщества разных стран отметили - с разной степенью включенности и энтузиазма - 150-летний юбилей патриарха психоанализа 3. Фрейда. Не так давно отмечались и другие знаменательные даты, связанные с зарождением психоаналитической доктрины и глубинной психологии как таковой. Позади столетие психоанализа, и в историческом отношении это достаточно продолжительный период, чтобы, исходя из новых исследовательских позиций, артикулировать вопрос о периодизации развития психоаналитической теории в контексте глобальных преобразований гуманитарного знания, социальных практик и культурной жизни в целом. Этот вопрос имплицитно содержит в себе (и в результате анализа распадается на) ряд тесно взаимосвязанных вопросов. Из каких теоретических и социокультурных предпосылок возник психоанализ? Можно ли говорить о психоанализе XIX века как о законченном проекте, пронизанном духом Просвещения и завершающем новоевропейс­кую картину человека, его природы и судьбы? Что позволяет, вместе с тем, говорить о психоанализе XX в. как об одной из крупнейших научных революций? Какие важнейшие инновации в гуманитарной науке, психотерапевтической профессии, культуре и обыденном сознании связаны с развитием и экспансией психоанализа? Каковы специфические особенности психоаналитического дискурса и неизбежные ограничения связанной с ним «языковой игры»? Наконец, каким закономерным трансформациям подвергается психоанализ в постмодернистскую эпоху, современниками которой мы являемся?

Проблема периодизации развития психоанализа неоднократно и широко обсуждалась в историографической литературе. Выделялись основные вехи и поворотные пункты в становлении психоаналитической доктрины. В их числе: отказ от идеи травматического происхождения неврозов - в теории, и от гипноза - в клинической практике; публикация «Толкования сновидений» (1900) и разработка метода свободных ассоциаций; появление работ о переносе и формулировка принципов дидактического анализа; ревизия теории первичных влечений (1920) и введение структурной модели ментального аппарата (1923) и т.д. Предлагалось подразделение различных, последовательно сменявших друг друга, вариантов классического учения на «фрейдизм», «неофрейдизм», «пост­фрейдизм»; прослеживалась траектория институциализации и международной экспансии психоанализа (создание Венского кружка, сотрудничество с Юнгом и швейцарской когортой психиатров, эпохальное путешествие в Новый Свет...).

Следует отметить, что в большинстве случаев формирование психоанализа как самостоятельной школы психологической мысли рассматривалось в контексте его внутренней истории - в свете значимых преобразований категориального аппарата и методического инструментария или судьбоносных моментов консолидации и раскола в рядах психоаналитиков.

Однако представляется не менее продуктивной периодизация психоанализа в аспекте его внешней истории, т.е. в контексте глобальных об­щегуманитарных трансформаций, которым подверглись в XX столетии (в век кризиса западного рационализма и антропоцентризма) дискурсивные практики философии, психологии и психотерапии. Такая периодизация позволит осветить роль психоаналитического проекта в историческом процессе преобразования гуманитарного знания и складывающихся на его основе социальных практик.

Выходя за рамки внутренней истории психоанализа и рассматривая его становление в более широком, общегуманитарном контексте, мы обнаруживаем весьма примечательный исторический парадокс. Он заключается в том, что, отметив в прошлом году 150-летие со дня рождения З.Фрей- да, мы можем вместе с тем констатировать наступление уже «третьего века» психоанализа. Это, конечно, плохо увязывается с традиционной хронологией, но, тем не менее, вполне объясняется интенсивной культурной динамикой современного мира, в котором историческое время не совпадает с календарным. При таком взгляде разграничиваются (с некоторой долей условности, конечно) три психоаналитические эпохи: • психоанализ XIX века, созданный под прямым или косвенным влиянием идей великих умов того времени - Гербарта, Шопенгауэра, Гартмана, Ницше, ставший, по сути, логическим завершением этого исторического периода и открывший врата выдающимся свершениям и научным революциям XX в.; • «революционная эпоха» психоанализа, охватывающая временной интервал от 1900 г. (когда было опубликовано «Толкование сновидений») до середины прошлого столетия; и • современная, точнее, «постсовремен­ная», постмодернистская эпоха, когда сам психоанализ, ставший источником столь многих инноваций, нуждается в обновлении и новой внутренней трансформации.

Заявляя, что в истории науки имеет место психоанализ XIX века, - хотя фактически З.Фрейд как психоаналитик творил в этом столетии всего одно десятилетие, - мы тем самым утверждаем, что первая версия психоаналитического учения, куда можно отнести «исследования истерии» и катартический метод Брейера-Фрейда, были подготовлены предшествующим интеллектуальным и социальным развитием, стали венцом более длительного и сложного социокультурного процесса. Причем «латентный» или инкубационный период формирования глубинной психологии начался еще до рождения Фрейда. «Малые перцепции» Лейбница, противопоставление иррациональной воли и представления у Шопенгауэра, дихотомия «наслаждение-и-долг» в трудах Кьеркегора, наконец, ницшеанство - все эти концепты и идейные веянья, явно или косвенно, послужили теоретическими предпосылками психологии бессознательного. Приход Фрейда был подготовлен и в области социальной практики. Причем, не только в клинике, где, благодаря усилиям наблюдательных и проницательных знатоков человеческого неблагополучия, все более отчетливо проявлялся облик «неразумия» и фиксировались особые типы соответствующей ему душевной организации, но и в более широком культурном контексте: месмеризм и спиритизм открыли перед бессознательным двери салонов весьма респектабельных европейских домов. Сверх того, неоценимую услугу психоанализу, как отмечал сам Фрейд, оказали искусство и литература, отдавшие в XIX в. дань должного внимания сфере иррационального и необъяснимого в человеке.

Итак, «призрак», долго бродивший по Европе, обрел в первой версии психоанализа плоть, а многочисленные идеи и воззрения, которые принято относить к иррационализму, получили концептуальное оформление и научное обоснование. Ранний психоаналитический проект был буквально пронизан духом Просвещения и романтизма. Этот дух обнаруживается в самой интенции научной мысли, в стремлении вырваться за границы «ложного» сознания, познать то, что противится познанию, и понять нечто, ускользающее от понимания. Им пронизано убеждение, что каждому человеку необходимо вспомнить забытое, открыть, пусть неприятную, но «правду» о себе. Этим же духом движимо и смелое намерение показать человеку его «темную» сущность и, в конечном счете, научиться управлять теми силами и процессами, которые изначально неподконтроль­ны сознательному Я, то есть подчинить себе / приручить собственную психическую природу. Тот же просвещенческий пафос очевиден и в подчеркивании «освободительной» культурной роли психоанализа, в постановке благородной задачи «освобождения» человечества от многовековых заблуждений, предрассудков и слепого страдания.

Видимо, наследие XIX в. сохраняется в психоанализе, имплицитно содержится в нем, и на современном этапе развития глубинной психологии оно по-прежнему обнаруживает себя, по крайней мере, в той ортодоксальной версии фрейдистского учения, которое служит концептуальным ядром, парадигмальным базисом и своеобразным эталоном для более поздних модификаций.

Однако, заслуживает удивления то обстоятельство (а, с другой точки зрения, оно вполне закономерно), что, положив в основу своей теории новоевропейскую просвещенческую традицию, Фрейд тут же начинает подрывать и расшатывать ее. Классическая психология, эта наследница картезианского рационализма, получает от психоанализа самый чувствительный, можно сказать, сокрушительный удар. Именно это обстоятельство позволяет назвать вторую эпоху психоанализа «революционной». Период приблизительно с 1900 г. вплоть до середины XX века был ознаменован не только рождением и стремительным развитием в Европе и за ее пределами новой социальной практики, но и «коперниковским поворотом» в западном мышлении, явившимся, как подчеркивал Ж.Лакан, непосредственным следствием фрейдовских открытий (Лакан, 1997).

Попытаемся в самых общих чертах охарактеризовать развитие психоанализа в этот период, обозначив то влияние, которое он оказал на различные дискурсивные практики и сферы культурной жизни.

Уже к началу XX века Фрейд отказывается от двух главных исследовательских установок или парадигм, закрепившихся в психологии его эпохи под влиянием философии предшествующего столетия. Мы имеем в виду, во-первых, интроспекционизм, который непосредственно вырастает из картезианской и ассоциативной философии, трактуя психическое как доступную самонаблюдению умопостигаемую структуру и приняв за точку отсчета сознательное, мыслящее Я; и, во-вторых, натурализм, то есть естественнонаучный подход с его позитивистскими стандартами научности и постулированием некой доступной для изучения «природы вещей», которая, как не таится, но неизбежно разоблачает себя, принуждаемая к тому пытливым исследователем, в процессе эксперимента или объективного наблюдения. Фрейд предложил взамен обеих крайних позиций герменевтику, что было обусловлено, в первую очередь, открытием основателем психоанализа символического смысла симптома.

В результате этого решающего поворота в психоаналитическом учении психотерапия в XX столетии оказалась тесно и неразрывно связанной не столько с естественнонаучными объяснительными моделями, как это имеет место в медицине, сколько с особой традицией интерпретации, специфической герменевтической практикой, начало которой и было положено трудами З.Фрейда. Фактически это привело к отделению психотерапии от традиционной медицины (по крайней мере, от той ее части, которая базируется исключительно или преимущественно на биологии), к становлению новой профессии и даже к появлению нового типа социальной связи: диада «аналитик - анализант» постепенно становится значимым элементом общественной жизни наряду с отношением «врач - пациент».

Величайшая и общепризнанная заслуга Фрейда состоит в том, что он смог увидеть, осмыслить и убедительно продемонстрировать «исцеляющую силу слова», или, если заменить этот классический логоцентричес­кий конструкт более современной профессиональной (процессуальной) формулировкой, доказал терапевтическое значение определенным образом организованной беседы. Это вовсе не означает возврат от «прогрессивной» биохимии и фармакологии к древней магии заклинаний. Скорее, можно сказать, что отныне язык/дискурс признается основным инструментом психотерапии, ее орудием.

Подчеркивая свою приверженность естественнонаучному подходу, на чем Фрейд не уставал настаивать, он, вместе с тем, по сути, заложил основы психосемантики психотерапии, дополнив в ее рамках биологию - семантическим анализом. Он убедительно показал, что индивидуальный опыт - это тайнопись, ожидающая расшифровки/декодирования, что бессознательные процессы - инстинкты, желания, влечения - не напрямую воздействуют на нас, но опосредованно, через системы скрытых от разума значений. И, наконец, - что любой патологический симптом может рассматриваться не только как сбой нормального функционирования, но и как знак или смысловое образование, т.е. семантический конструкт.

Следует также отметить, что Фрейд раскрыл и роль жизненной истории, конструирующей субъекта и реконструируемой в ходе аналитического взаимодействия, выявил определяющее влияние ее ложных очевидностей и «белых пятен» на всю психическую судьбу того, кто выступает одновременно и автором и персонажем этой истории. Все это значительно обогатило практику психотерапии, расширило диапазон применяемых в ней способов описания, используемых при этом концептов, обернулось созданием особого повествовательного жанра, который обычно обозначается как анализ клинического случая.

Фрейд не только преобразовал и обогатил дискурсивную практику психотерапии, но также существенно изменил само понимание субъекта в современном гуманитарном знании. Пользуясь весьма популярным сегодня термином, можно сказать, что он одним из первых осуществил де­конструкцию западноевропейской модели индивидуального Я как автономного Субъекта. Фрейд обратил, «перевернул» традиционные иерархии «разум/аффект», «сознание/бессознательное», «рациональное/ иррациональное», «нормальное/патологическое», показав, что картезианское мыслящее Я, которое считалось незыблемым основанием, источником свободной и осмысленной активности, высшей инстанцией и регулятором всех действий и поступков человека, на деле вторично. Оно производно от бессознательного, служит своего рода «надстройкой» над этим мощным биологическим базисом. В своих трудах Фрейд сместил фокус рассмотрения и вместо поиска некой конечной причины, цели, сущности, высшего смысла, которому Я могло бы всецело себя посвятить, открыл принципиально новое, еще не исследованное семантическое поле', именно здесь, утверждал он, могут быть обнаружены истинные знания о человеческой природе, те ее аспекты и факторы, которые, - хоть эта голая правда и неприемлема для нас, - определяют наше бытие.

Что же составляет это не изученное до Фрейда смысловое поле? Его составляет все, что мы привыкли считать бессмыслицей и нелепостью, казусом, сбоем привычного функционирования - оговорки, описки, всевозможные семантические «монстры» и несуразности, скабрезные остроты, ошибочные действия, самый разнообразный словесный мусор, рой случайностей. Иными словами то, чему не придается значения в нашей повседневности - да и, кажется, глупо наделять все эти повседневные 36 провалы смысла значимостью. Идеальные конструкции, с которыми связываются наши привычные представления о собственном предназначении, нравственности, свободе, долге, духовности, на этом фоне оказываются зыбкими и, в конечном счете, фальшивыми. Все это - лишь «химеры» самоутешения, призраки ложного сознания, тогда как самое важное, сущностное и витальное, что есть в нас, выражает себя в автоматизмах, слепых импульсах, диких страстях и «грязных» желаниях. Наконец, в психоанализе нормальное, здоровое перестает быть чем-то естественным и закономерным, основанием и эталоном/меркой, но определяется через патологическое - в норме скрыты, дремлют те психические тенденции, которые отчетливо обнаруживают себя во всевозможных аномалиях. Норма - это не проявленная патология, производная последней (вспомним, как Фрейд определял цель анализа: заменить невротическое страдание обычной и переносимой неудовлетворенностью), меж тем как патология - истинная законодательница душевной жизни.

Фрейд произвел деконструкцию присущего западной культуре дискурса субъектности, пребывая в нем, следуя его внутренней логике и играя «по заранее оговоренным правилам». Иными словами, логоцентри­ческая традиция была подорвана в работах Фрейда средствами и методами самого логоцентризма. А иначе и быть не могло, ведь, как уже отмечалось, большую часть своего жизненного пути Фрейд оставался верным наследником Просвещения.

Выдающимся достижением научной мысли Фрейда следует признать открытие «психической реальности», сотканной из бессознательных желаний, импульсов, фантазий, всегда ускользающей, призрачной и иллюзорной, как покрывало Майи, и при этом единственно значимой для конкретного человека, определяющей его судьбу. В этом контексте представляются ценными рассуждения Мераба Мамардашвили, приведенные в его лекции «О психоанализе» (Мамардашвили, 1994). Наряду с объектами физического мира, данными нам в «беспристрастности» внешнего наблюдения, а также явлениями осознанной душевной жизни, непосредственно данными в самонаблюдении, Фрейд открыл и сделал доступной для исследования особую группу феноменов - так называемые «третьи вещи» или явления третьего рода, как их условно обозначил М. Мамардашвили. Это все те же lapsus linguae, lapsus calami, то есть ошибки, описки, очит­ки, особые смысловые сгустки, «семантические монстры», словом, образования, которые наряду с поверхностным, внешним смыслом (или бессмыслицей) содержат другое, скрытое от самого субъекта, тайное, темное, нераспознаваемое значение. И это скрытое значение может быть извлечено посредством аналитической процедуры. Такие классические установки познания, как абсолютизация внешнего наблюдения в естествознании и постулирование самодостоверности внутреннего опыта в интроспекционизме, благодаря Фрейду дополняются новой исследовательской позицией, что значительно расширяет общую познавательную перспективу в гуманитарных науках. Эта новая позиция предполагает недоверие очевидному и особую чуткость по отношению к тем сторонам и аспектам реальности, столкновения с которыми наше сознание всячески избегает ввиду имплицитно присущих ему, неискоренимых особенностей и ограничений. Когда некто нечто говорит или делает, то, за внешней очевидностью и осознанностью сказанного и сделанного, таится - или, точнее, говорится и совершается что-то еще, важное и не проявленное, требующее прояснения.