Проблема массовизации антиутопии как жанра искусства в условиях общества риска

Антиутопия как жанр возникает в ХХ веке, отражая бурные политические процессы в обществе, несбывшиеся надежды слоев и классов на позитивные перемены в обществе. В самом жанре антиутопии уже на момент его генезиса словно сквозит обида и экзистенциальная тоска по поводу разочарований в переменах, невыполненных обещаний пришедших к власти. В этом ключе характерно, что большинство исследователей называют первой и потому классической антиутопией роман «Мы», вышедший из-под пера Е.И. Замятина в 1921 г. Здесь следует заметить, что в тот момент само написание и попытка публикации подобного романа представляли собой нешуточный вызов государству и политическим лидерам, а возможно, и широким массам, которым властями делается значительная идеологическая «прививка». Таким образом, анализируя генезис антиутопии как жанра, мы можем заметить, что она несла в себе особый протестный потенциал и требовала от автора мужества выступить с подобным манифестом и приговором современному ему обществу. Однако также мы можем заметить, что мир, власть и государство в целом, описанные в «Мы» Замятина, в своей антиутопичности и репрессивности куда более честны по отношению к своим гражданам, чем в романе «О дивный новый мир» О. Хаксли, который можно считать американской вариацией на тему «Мы». Государство Замятина — абсолютно механизированный продукт, пропитанный регламентацией, лишь нарушив которую, можно получить глоток свободы и счастья. Само формирование антиутопии как самостоятельного жанра можно соотнести с общим пессимизмом, характерным для мысли конца XIX — начала XX веков. В философии это можно заметить в трудах Ницше и Шопенгауэра, а позднее — в работах Адорно, Хоркхаймера и иных представителей Франкфуртской школы. Ощущения бессмысленности и тираничности мира и социума, выраженные в трудах указанных мыслителей, нашли воплощение в литературном творчестве писателей-антиутопистов. Как отмечает А.Ю. Смирнов, «Антиутопия появляется на более позднем этапе развития утопического сознания, когда последнее получило полноценное выражение в законченной литературно­художественной форме — романа-антиутопии. Ее окончательная литературная реализация в романах Е. Замятина «Мы» и О. Хаксли «О дивный новый мир» стала возможной вследствие кризиса ключевой социальной мифологемы, определявшей направление развития европейской цивилизации на протяжении XVI-XIX вв. Для ситуации начала ХХ в. характерно следующее: социальные катаклизмы, явившиеся следствием развития научно­технического прогресса и радикальных политических изменений в общественной жизни европейских государств (достаточно локальных в масштабах рассматриваемого феномена), наложились на общецивилизационный кризис, в результате чего возникла кризисная ситуация второго порядка, обусловившая возможность реализации феномена утопизма в форме литературной антиутопии — явления, носящего диалектический характер, поскольку в нем сопряжены две крайности: собственно утопический подход к действительности и принципиальное отрицание утопии» [6]. Значит, мы можем говорить о том, что антиутопия как жанр появилась не внезапно, каким-то непостижимым или случайным образом, а стала результатом накопления в обществе определенных противоречий, в первую очередь, социально-политических, а также следствием развития цифровых и транспортных технологий.

С течением времени развитие антиутопического жанра все больше связывалось с уменьшением свободы личности, особенно в области работы с информацией. Наиболее показательна в этом аспекте книга Р. Бредбери «451 градус по Фаренгейту». В ней четко прослеживается страх утратить доступ к информации, опасения цензуры и мысли.

Тем не менее, на протяжении продолжительного периода времени антиутопия остается по-настоящему протестным жанром. Это заключается как в заложенных в произведения смыслах и идеях, так и в самом факте существования этого жанра в социальном пространстве. Искусство существует не изолированно от общих тенденций в обществе, напротив, оно часто определяет эти самые тенденции. И в самой антиутопии уже имманентно содержатся и компоненты политических структур и политического дискурса, что еще в большей степени смещает этот жанр в поле реальной социальной активности и протестности. Как отмечают Н.А. Сребрянская и Е. А. Мартынова, «в пространстве англоязычных антиутопий представлены базовые характеристики политического дискурса — общение власти с народом через СМИ, социальная оппозиция «свой — чужой», употребление политических знаков (мифы, эвфемизмы, дисфемизмы). В связи с этим литературная антиутопия может рассматриваться как вид политического дискурса» [8, С.123]. Во многом именно антиутопии вдохновляли борцов с тоталитарными режимами, противников военного вмешательства в социальную и политическую жизнь других стран, диссидентов и сторонников прав и свобод граждан. Следовательно, антиутопия была значимым социальным явлением, а авторы, пишущие антиутопии, выступали в качестве субъектов, формирующих общественное мнение и оказывающих значительное влияние на жизнь государства и гражданского общества.

Однако с течением времени и ростом уровня потребления антиутопия массовизируется и из отчасти элитарного и уникального жанра превращается в модное средство развлечения. В этом она не уникальна. Как писал Э. Хиз, всякий продукт контркультуры или субкультуры рано или поздно поглощается массовой, господствующей культурой, становясь товаром и идя на продажу в массы. В условиях общества потребления антиутопия также становится товаром, массовым и слишком популярным жанром, эту эпоху философ характеризует следующим образом: «фундаментальная проблема общества потребления состоит не в том, что наши потребности созданы искусственно, а во взгляде на ценность производимых товаров: главными считаются не столько подлинно полезные свойства, сколько способность сигнализировать об уровне успешности владельца <...> когда элементарные потребности удовлетворены, товары начинают все больше цениться за их „престижные“ свойства. Одежда становится все вычурнее, дома — больше, блюда — изысканнее, и начинают появляться ювелирные украшения. Все эти товары служат свидетельствами определенного социального статуса» [10, С.131]. Это, безусловно, сказывается на качестве производимого текста, материала. Обилие антиутопий и их чрезмерная популярность привели к тому, что в число авторов-антиутопистов вошли и откровенно слабые писатели, которые зачастую занимались откровенной графоманией. На определенном этапе быть автором антиутопии стало модно и просто-напросто выгодно в финансовом отношении, а также это позволяло без труда стать популярным, делая вариации на тему классических антиутопий, адаптированных под актуальные социальные условия.

Однако даже более значимым и интересным в контексте этой статьи является вопрос о том, почему именно в обществе потребления столь велика потребность в антиутопичном жанре. Здесь мы можем обратиться к истории утопии и ее сравнению с антиутопией. На наш взгляд, утопия возникла во времена, когда по-настоящему сытно и обеспеченно могла жить лишь небольшая прослойка населения. Причем эта сытость и была едва ли не единственным благом — говорить о достойном уровне медицины, косметических и гигиенических процедур, доступных сегодня практически каждому из нас, не приходилось, о чем свидетельствуют, например, мемуары Екатерины Второй, описывающие все сложности жизни женщины даже в более поздние, чем написание первых утопий, времена. Как пишет уже во введении к своей работе А.М. Буровский, «Современный человек несравненно богаче своих предков. По понятиям даже очень обеспеченных людей начала XX века он просто неправдоподобно богат. Убедиться в этом очень просто: достаточно сравнить размеры домов и квартир начала XX и начала XXI веков. Жилье богатого парижанина или петербуржца столетней давности меньше и темнее, чем жилье самого среднего из наших современников. Наша повседневная еда показалась бы пиром для 90 % жителей Петербурга или Москвы 1900 года. Одежда... После изобретения нейлона наши женщины ходят в шелках, как императрицы Рима или как жены миллионеров XIX века» [2, С.8.]. Таким образом, утопия возникает как проявление экзистенциального желания человека к Иному, как проявление его тяги к переменам и разнообразию. Таким же образом дело обстояло и с антиутопией. В момент, когда уровень потребления человека значительно вырос, когда, как мы видим из приведенной выше цитаты Буровского, уровень потребления и благосостояния значительно вырос, у человека, во-первых, появляется масса новых потребностей, а во-вторых, высвобождается масса свободного времени, которым человек зачастую не умеет распорядиться. Это приводит к тому, что человеку хочется «играть» в деятельность, ему необходимо занимать себя чем-то модным. При этом тяга к иному, упомянутая выше, влечет его специально искать нечто ужасное, пугающее, отталкивающее, что наглядно демонстрируется в антиутопиях. Люди испытывают потребность в выбросе адреналина, в решении значимых проблем, связанных с выживанием, которые были так остры для наших предков. Безусловно, эта тяга сугубо подсознательна, да и вряд ли большинство из нас всерьез способны решать подобные проблемы и задачи, однако желание героического и протестного поведения внутри нас никуда не пропало. Неслучайно именно сегодня столь популярен жанр антиутопии, «1984» и «О дивный новый мир» регулярно входят в топ продаж книг, равно как и современные антиутопии, от «Метро 2033» до иных, менее известных. Появляется и обилие исследований на тему антиутопий, наиболее свежим примером которых является работа «Министерство правды», принадлежащая перу Д. Лински. В этом труде автор освещает вопросы влияния романа Оруэлла на поколения, находящиеся на стыке тысячелетий, культуру современного мира, а также проводит анализ создания этого произведения. Кроме того, уже порядка 10 лет выходят и научные труды, посвященные этой проблематике.