Генезис образов посева и жатвы в батальном тексте рубежа XVIII-XIX века

В статье рассматриваются визуальные метафоры, представляющие военные события по аналогии с трудовыми действиями возделывания земли и жатвы урожая. Целью исследования является выявление литературного генезиса, смысловой составляющей и художественного потенциала образов ратного поля и ратая в батальном тексте рубежа XVIII-XIX века. Материалом для исследования стали произведения из «Собрания стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году», поэтическая образность которых изучается в сопоставлении с библейскими метафорами, традицией древнерусского воинского повествования, классицистической баталистикой. Определено, что подобно древнерусской воинской повести в произведения из «Собрания…» пейзажные детали включены в сам ход военных событий, оттого природные образы составляют значимый пласт метафорики батальных произведений, наделяют поэтический текст через визуальную символику дополнительными смыслами. Доказано, что визуальная метафора с ядром «поле» и сопряженные с ней образы функционирует в «Собрании…» как символы и эмблемы, связанные с выражением оппозиции войны и мира, зримым представлением одержанной победы. Наиболее частотными растительными образами в батальном тексте являются нивы, символически связанные с жизнью, и сады, аллегорически представляющие мир как рай. Новизна исследования видится в расширении представлений о поэтике зрительного в русской словесности посредством рассмотрения механизмов визуализации художественного образа в батальном тексте начала XIX века.

Введение

Изучение библейского и древнерусского генезиса художественной образности литературы Нового времени является актуальной проблемой современной гуманитарной науки в силу ряда причин. Прежде всего, в силу способности сакральной литературы открывать онтологические смыслы художественных образов, а также в связи с недостаточной изученностью преемственности поэтики батального текста рубежа XVIII-XIX века по отношению к предыдущей словесной традиции. Обращенность к обозначенной проблеме обусловлена наметившейся тенденцией развития поэтической баталистики в начале XIX века, обратившейся за источником образности к фольклору и древнерусской словесности. Символическая наполненность древней культуры в наибольшей степени отвечала духовно-патриотическому подъему, выкристаллизовавшейся идее об исторической миссии России, обострившимся эсхатологическим предчувствиям, связанным с осмыслением вторжения армии Наполеона. Целью исследования является выявление литературного генезиса, смысловой составляющей и художественного потенциала образов жатвы и оратая в батальном тексте рубежа XVIII-XIX века, уточнение особенностей художественного мышления русских поэтов, ставших очевидцами и участниками Отечественной войны 1812 года.

Материалы и методы

Несмотря на значимость зрительного начала в баталистике рубежа XVIII-XIX века, предметом специального монографического исследования проблема взаимодействия повествовательного и описательного начал в словесном художественном образе, выявление генезиса изобразительности батальной поэзии еще не становилась. Стоит выделить лишь некоторые исследования, косвенно затрагивающие данный вопрос — это исследования В.П. Адриановой-Перетц [3], И.А. Айзиковой [4], В.А. Гуковского [13], А.В. Гулина [14], С.И. Ермоленко [16], И.А. Киселевой [17], [19], В.А. Кошелева [20], А.И. Кузьмина [21], Л.В. Пумпянского [27], С.М. Скибина [29], А.С. Янушкевича [36]. Методологический аппарат исследования составили базовые литературоведческие методы — культурно-исторический метод, связанный с анализом батального образа в соответствии с господствовавшими идеями и настроениями; сравнительно-исторический метод, помогающий проследить генезис образов посева и жатвы от древнерусской воинской повести к классицистическим одам и романтическим произведениям 1810-х годов; структурно-типологический анализ, связанный с определением механизмов конструирования зримо воспринимаемого художественного образа.

Материалом для анализа стал батальный текст 1810-х годов, который составляют многочисленные отклики на войну с Наполеоном, в частности из «Собрания стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году», ориентированный на постепенный отказ от аллегорических картин в пользу онтологически наполненного образа. К числу ценностно значимых констант поэтической системы баталистики относится символически окрашенный образ поля и сопряженный с ним образ возделывателя земли. Хотя эта метафора не была исконно русской, ее использование в апокалиптическом звучании находим уже в византийской «Хронике» Георгия Амартола («Яко кормьчiя погыбѣлемъ суть и лодья истопленiя, пастыремъ убожье овчая пагуба, и ратаемъ небреженiе странамъ погыбѣлье, тако и преподобнымъ оскудѣнiе всѣго мира разрушенiе» [16, c. 218]), в то же время, именно в древнерусской баталистике и батальной поэзии нового времени метафорические картины возделывания земли предстают значимым приемом для создания зримо воспринимаемого образа в соответствии с особенностями национального мироустроения.

Отражением «особенностей русского образа мира» [17, с. 183] в период нашествия Наполеона стало составленное единовременно с разворачивающимися историческими событиями «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году», показательное в связи с выработкой поэтических механизмов выражения героической патетики, к которым относится и метафора землепашества и сбора урожая. Произведения этого сборника позволяют говорить, что в словесной баталистике начала XIX века наблюдается усложнение метафоры, конструирующейся вокруг традиционного батального топоса поле, наделение его дополнительными смыслами наряду с прямым выражением локации сражения («На Бородинском поле страшном, // На Малоярославском, Красном» [31, с. 22], «Вас ждут смоленские поля» [Там же, с. 265], «В полях, лесах и городах // Знамена крови развевали» [Там же, с. 322]) и обозначения пространства исторической памяти («Да славой превзойдут чрез вас поля Полтавы!» [Там же, с. 265], «В нас то же сердце бьется, // Которое в полях Донского вознесло» [Там же, с. 308]). Усвоенным из древнерусской литературы поэтическим механизмом создания эмоционально насыщенного батального образа явилась метафора-символ, «первоисточник которой находится в Библии» [3, с. 37]. В батальные сцены стали активно включаться метафоры со скрытым содержанием, при первичном взгляде не эквивалентные батальным образам, как то, картины возделывания земли («От солнца пахарь не сожжется, // От мраза бедный не согнется» [31, с. 32]), изображение крупным планом золотых нив («Золотеют наши нивы» [Там же, с. 416]) или земледельца («хижины оратая счастливы» [Там же, с. 86]). Символическая наполненность подобных образов в батальном тексте совмещает «народную фантазию в сравнении битвы с возделыванием пашни» [6, с. 133], воплощенную в древнерусской воинской повести, с одним из важнейших Евангельских образов сеяния и жатвы, данного в эсхатологическом контексте («Оставьте расти вместе то́ и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою» (Мф.13:30); «Когда же созреет плод, немедленно посылает серп, потому что настала жатва» (Мк.4:29)). Положенное в основу метафорического образа уподобление битвы жатве имеет более глубокую и скорее интуитивную основу, оттого эти образы приобретают «сильное энергетическое напряжение» [35, с. 85].

Результаты и обсуждение

Литературный генезис метафорической наполненности образов посева, жатвы и землепашца (ратая) в батальном контексте восходит к древнерусскому воинскому повествованию, выработавшему типологическую конструкцию представления нашествия врага как изменения традиционного мироустройства человека. Древнерусская литература, не знающая создания пейзажа вне символического смысла, представляла мирную природу как радость и торжество православной веры, Божественное покровительство. Под нарушением гармонии бытия, напротив, подразумевалось государственное бедствие, попрание христианства. На такой оппозиции основывается метафорический язык воинской повести, утвердившийся в литературе периода татаро-монгольского нашествия и использующийся в дальнейшем при изображении трагических событий истории. Наиболее яркий пример цветущей природы как изображение благоденствия на Руси обнаруживается в сохранившемся начальном отрывке «Слова о погибели земли русской», поводом к созданию которого послужило вторжение Батыя. Еще нетронутая врагом Русь представлена через описание ландшафтного многообразия, большую часть фрагмента составляет зарисовка цветущей природы, напоминающей райский сад: «И многыми красотами удивлена еси: <…> крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными звѣрьми» [8, т. 5, с. 90]. Символическое звучание этой природной зарисовки совмещается с реалистической тенденцией представления жизни государства до нашествия врага и изображением тех благ, которые будут разрушены с его наступлением.

При изображении природы непосредственно в батальном контексте древнерусского повествования акцентируется противоестественность течения жизни, что передается через зримо воспринимаемые устрашающие картины пространства, примером тому являются эсхатологические метафоры из «Слова о полку Игореве» и «Задонщины»: «Тогда по Рускои земли рѣтко ратаевѣ кикахуть, нъ часто вра.ни граяхуть, трупиа себѣ дѣляче, а галици свою рѣчь говоряхуть, хотять полетѣти на уедие» [Там же, т. 4, с. 258], «И в то время по Резанской земле около Дону ни ратаи, ни пастухи в полѣ не кличютъ, но толко часто вороны граютъ трупу ради человеческаго, грозно бо бяше и жалостъно тогды слышати» [Там же, т. 6, с. 112]. Состояние поля противопоставляется своей чуждостью и трагичностью естественному его назначению растить хлеб, что придает батальной картине фигуральное, апокалиптическое звучание — в поле нет ни земледельцев, ни пастухов, ни одного живого человека, оно застлано телами погибших в бою. Аналогичный образ находим и в более поздней «Повести книги сея от прежних лет», рассказывающей о событиях Смутного времени и также прибегающей к использованию метафоры с ядром «поле» для передачи контраста мирного течения времени и настигшего далее потрясения: «Растаявшу снегу и тиху веюшу ветру, и во пространные потокы источницы протекают, тогда ратай ралом погружает, и сладкую брозду прочертает, и полодателя Бога на помощь призывает; растут желды, и зеленеютца поля, и новым листивием облачаютца древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поют птицы сладкими воспеванием» [28, с. 124]. Ратай в поле, произрастающие поля и деревья предстают визуальным воплощением гармонии на земле, царившей «по смотрению Божию и по ево человеколюбию» [Там же, с. 124]. Полярно по отношению к этой природной зарисовке и не менее колоритно представлено наступление врага-самозванца: «В сие же время красовидные годины прежереченный хищный волк собрался со множеством воин и поидоша на воевод московского воинства» [Там же, с. 124]. Представленный в метафорическом образе хищника-волка враг разрушает мироустройство во время «красовидное», то есть отмеченное мощью божественных созданий.

Свое дальнейшее развитие метафора землепашества получает в поэтической баталистике второй половины XVIII — начала XIX века. Как таковые ратные поля в батальном тексте классицизма не изображались, что было связано с самим характером военных событий XVIII века, направленных на расширение земель и укрепление границ, и это обусловило специфику основных мест ведения сражений — морские сражения и штурмы. Поле лишь единично представлено в своем прямом значении военной локации, как то у А.П. Сумарокова:

«На сих полях имел сраженье с Карлом Петр
И шведов разметал, как прах бурливый ветр,
Вселенну устрашил Российскою державой
И шел отселе вспять с победою и славой» [33, с. 110].

В то же время обращает на себя батальная образность «Оды на день восшествия… Елизаветы Петровны» М.В. Ломоносова, определившего поле как естественную для воина среду пребывания («Сравнить сраженьям может воин // И в поле весь свой век живет») [23, т. 1, с. 118], как бы уподобляя воина земледельцу, для которого поле также является привычным пространством. И здесь стоит отметить, что на этот период развития батального текста приходится воскрешение утраченного именования земледельца «ратаем» или «оратаем», употребляемого «в значении пахаря, земледельца в XII в.» и утраченного «во второй половине XVII в.» [11, с. 23], а также созвучного с ним и обозначения воина возвышенной лексемой «ратник». Устаревшие лексемы для обозначения ратника в бою и ратая в миру наиболее соответствовали патриотическому звучанию поэзии рубежа XVIII-XIX века. На основе фонетического созвучия и интуитивно улавливаемого пространственного смысла «нахождения в поле» по принципу уподобления создается метафорическое значение слова ратай, обозначающего и землепашца, и воина, что зафиксировано в словарях XVIII века («ратай, воинъ, ратоборецъ, иногда означаетъ земледѣльца, пахаря, землепашца» [5, т. 4, с. 22] и XIX века («церк. воин, солдат, тоже, что оратай, земледѣлецъ» [32, т. 4, с. 88]). Для батального образа, приобретающего в поэзии нового времени дополнительные смыслы, характерно создание метафоры землепашества на основе уподобления ратника ратаю, проведений параллелей не только между битвой на ратном поле и земледелием, но и, в соответствии с классицистической поэтикой, уподобление полководца земледельцу, жнущему лавры героической славы. Все эти смыслы находим в оде Г.Р. Державина «Осень во время осады Очакова» (1788).

Основную часть оды, посвященную штурму крепости Очаков Екатеринославской армией под командованием Г.А. Потемкина, Державин обрамляет бытовыми картинами, построенными на описании переходящего в зиму осеннего пейзажа, расцвеченного в яркие краски:

«Уже румяна Осень носит
Снопы златые на гумно,
И роскошь винограду просит
Рукою жадной на вино» [14, с. 121].

При том, что природной зарисовке сопутствуют многочисленные мифологические и фольклорные образы («Спустил седой Эол Борея // С цепей чугунных из пещер» [Там же, с. 121]; «Махнул по свету богатырь» [Там же, с. 121]), поэт создает чисто русский пейзаж, исполненный зримыми, звуковыми, бытовыми образами, демонстрируя в них «подлинную любовь к облику русского крестьянина» [2, с. 765]. При этом суть державинского пейзажа глубже, чем только живописное представление «яркого образа русской осени» [24, с. 321], и может быть прочитана через библейские образы урожая и жатвы как возвещения скорых военных событий, конструирующих метафору для «обозначения эсхатона» [30, с. 34]. С.-М. Боура, анализируя поэтику героического эпоса, указывает, что «в большинстве героических сказаний времени года уделяется мало внимания» [10, с. 180], в тоже время в батальном тексте Державина наблюдается обратное, осенний пейзаж у него несет основную смысловую нагрузку — именно посредством зримой осенней картины поэт аллегорически передает сущность разворачивающихся военных событий. Осенний пейзаж поэт сопрягает с бытовыми заботами человека в это время года — жатвой в поле («Уже румяна Осень носит // Снопы златые на гумно» [14, с. 121]) и охотой («Ловецки раздаются роги, // И выжлиц лай и гул гремит» [Там же, с. 121]). Обращение к бытовой стороне жизни крестьянина у Державина рождает череду ассоциативных параллелей, обусловивших развитие батального образа в тесном переплетении нескольких аспектов. В жатве как собирании лавров военной славы символически воплощены героика и избранность: «Пред ними росс непобедимый // И в мраз зелены лавры жнет» [Там же, с. 121]. Через изображение охоты как естественного процесса для человека и посредством контраста мирной тишины и военного грома («То черн, то бледн, то рдян Эвксин // Огонь, в волнах не угасимый, // Очаковские стены жрет» [Там же, с. 122]) передается эсхатологическое чувство, вызванное разворачивающейся баталией и определившее восприятие войны как «эсхатологического момента внутри истории» [7, с. 5]. В колоритном картинном образе сцене ожидания героя с войны «Твоя супруга златовласа, // Пленира сердцем и лицом, // Давно желанного ждет гласа, // Когда ты к ней приедешь в дом» [14, с. 123]), завершающем оду, передается сопряжение личности и истории. Посредством топоса поле, реализованного в символическом ключе, Державин создает художественно обобщенный образ Росса, являющегося своего рода персонификацией идеи государственности.

Символическая наполненность образов ратая и жатвы нашла яркое отражение в церковных проповедях времен нашествия Наполеона. Епископ Августин (Виноградский), чьи пастырские наставления жителям Москвы 1812 года, московскому ополчению, речи по случаю наступления врага и достигнутой победы отмечены яркой образностью [см. подробнее: 25], не раз использует эти эмоционально насыщенные образы. Так, в своем воззвании к русским людям в связи с нашествием Наполеона епископ Августин призывает каждого приносить пользу во имя общего блага, используя при этом символический образ возделывания поля как тяжелого труда: «Земледѣльствует ли кто? да не оставляетъ праздны нивы своя, дѣлай, да дѣлаетъ ихъ, и оряй, да орошаетъ потомъ своимъ» [1, с. 6]. Метафора землепашества в проповеди может сочетать трагическое начало, связанное с противоестественностью войны, повлекшей застланность поля костями погибших, и образную рефлексию нашествия наполеоновской армии, поправшей христианские устои, нарушившей мироустройство и оттого павшей в войне: «Поля ваши, опустошенные хищной его рукой, сдѣлались могилой для него самого. — Сынъ и внукъ твой, влача плугъ по наслѣдственной нивѣ, откроетъ кости злодѣевъ; онъ скажетъ: отецъ мой поразилъ ихъ, и спасъ для меня достоянiе свое» [Там же, с. 65]. Использование земледельческих образов обнаруживается и в контексте стяжания русским воинством славы быть непобежденным, оттого ратное поле становится не только «жестокимъ», но и «славнымъ», принесшим тишину всему миру: «На полѣ сколь жестокiе, столь славныя брани пожинай вѣнцы хвалы и чѣсти; и памятникомъ победъ твоихъ да будетъ свобода и спокойствiе всей Европы» [Там же, с. 54]. При создании картин победы над врагом епископ Августин апеллирует библейскими образами нового сева и жатвы, Богом обещанных на третий год после произведенных ассирийцами опустошений («А на третий год сейте и жните, и садите виноградные сады» (Ис. 37:30): «Идите отсѣле с миромъ в праотеческiе домы. Мечи и копiя ваши разкуйте на новые орала и серпы, и подъ благодетельнымъ покровительствомъ среди любезныхъ семействъ наслаждайтесь покоемъ и тишиной!» [1, с. 66].

Поэтическая образность классицистической оды, церковной проповеди и древнерусского воинского повествования была усвоена в стихотворениях, посвященных событиям Отечественной войны 1812 года. Развивая традиции древнерусской литературы, нашествие врага на русскую землю в поэтической баталистике 1812 года представляется буквально как нарушение идиллического состояния земли. И здесь примечателен перечислительный ряд, который воссоздает картину наступления разящей все вокруг подобно гибельно-катастрофической стихии французской армии, представленный в «Солдатской песне» Ф.Н. Глинки:

«Враг строптивый мещет громы,
Храмов Божьих не щадит;
Топчет нивы, палит домы,
Змеем лютым в Русь летит!» [31, с. 411].

Храм, нива и дом — те ценностные доминанты национальной картины мира, разрушение которых не раз акцентируется в баталистике именно в значении уничтожения мира русского человека. Не случайно в этом контексте появляется образ ратая, в оцепенении взирающего на исчезающий земной мир, как то в посвящении «Князю Голенищеву-Кутузову Смоленскому» А.Ф. Воейкова:

«Уносят хижины и затопляют нивы,
Пастух, оцепенев, зрит прежде край счастливый
И плод рачения лет многих и трудов
Добычей жалкою свирепости валов» [Там же, с. 120].

В стихотворении «На разрушение Москвы» Ф.Ф. Иванова, поэта, состоящего в державинской «Беседе любителей русского слова», метафора, основанная на ассоциации «поле — сражение» приобретает эсхатологическое звучание. Не столь явно, как у Державина, но вместе с тем существенно для воплощения идейного замысла, баталия здесь соотносится с временами года. Если в связи с самими военными сражениями поэт только называет осень, сравнивая битву с охотой, при этом не давая ее развернутого описания («Меч гложет свой в остервененье // И рыщет в ужасе, как скимн в осенню нощь» [Там же, с. 113]), то победный исход сражения отождествляется с наступлением весны и распахиванием поля, и в этом контексте рисуется уже более развернутая картина. Метафорическая картина возделывания поля, имеющая ярко выраженную эсхатологическую наполненность, включается поэтом в объемный образ страдающего мира («Спаси стенящий миp oт бедства» [Там же, с. 113]), в сопряжении с которым через жатву, совершающуюся «в ужасах войны <…> раскрывается Суд Божий» [26, с. 133]. Воин же представляется в исполинском образе пахаря, свершающего тяжкий труд, который войдет в героическую историю («Заглянет в летопись и сердцем содрогнет // Послышит хладный пот, с чела его текущий» [31, с. 113]), результатом этого труда становится распаханное поле, полное вражеских костей («И да бразды твоих полей // Под плугом зазвучат от вражеских костей!» [Там же, с. 113]). В подобной сложной метафоре одновременно воплощается героический характер воинства и историческая значимость самого события и неестественное состояние самой пашни. В «Стихах на изгнание неприятеля из России…» Д.П. Горчаков, также поэт державинского круга, повторяет метафору, ядром которой является топос поле, в контексте призыва к сплочению перед врагом и упование на новые победы:

«Жни новы лавры в поле чести,
Забудь для Отчества покой,
Простри к врагу меч правой мести» [Там же, с. 82].

Символические образы посева и жатвы выступают в батальном тексте «приметами земного мира в его связи с духовной реальностью» [18, с. 94], утвердились в комплексе изобразительных мотивов, выражающих идею Господнего заступничества и покровительства русской земли, победы в войне и спасения градов как Божьего чуда. Именно так объясняет окончание Отечественной войны Державин в своем «Гимне лиро-эпическом на прогнание французов», изображая метафорично Россию как райский сад, цветший «в покровительстве Господнем» [31, с. 22], и уподобляя врага мифологическому божеству восточного ветра Эвра, который «стебля <России>сбить не мог всех сил набегом» [Там же, с. 22]. Именно Божественное заступничество определило возвращение русской земли в прежнее ее благостное состояние, подобное райскому саду, что передается Державиным посредством отрицания несчастий на земле:

«Токи крови не прольются,
Не канут слезы из очей;
От солнца пахарь не сожжется,
От мраза бедный не согнется;
Сады и нивы плод дадут» [Там же, с. 22].

Поле победное в баталистике 1812 года изображается как естественная картина, когда дружина не воюет, а на поле произрастает хлеб. В этом контексте земледельческая метафора отвечает характерным для этого времени зарисовкам сельской жизни в идиллической манере: «Золотеют наши нивы; // Тучная трава в лугах: // Мы в домах своих счастливы, // Рай житье нам в деревнях» [Там же, с. 416]; «Мы брашном насладимся, // И хлеб вкусив с полей родных, // Веселью предадимся!» [Там же, с. 127]. Растительные метафоры в баталистике позволяют визуально представить трагизм состояния войны, связанной со смертоубийством, контрастирующей с мирным, благодатным, животворящим началом земли. Вместе с тем диалектический образ оратая и жатвы в контексте христианского миропонимания наполнен и онтологическими смыслами, связанными с идеей предстояния человека перед лицом вечности в ситуации готовности к самопожертвованию и соответствующей этому награды высшей славы, духовного возрождения, зрительно воплощенного в метафорике райского сада и произрастающего поля.

Выводы

В русской картине мира образ поля утвердился как национальный символ, за которым прочно закрепились два ассоциативных значения: пространство, на котором произрастает хлеб, и поле ратное — место героического подвига. В контексте батального повествования эти два значения тесно переплетаются, что воплотились в метафорическом представлении битвы в образе жатвы, отождествлении воина с пахарем-оратаем-ратаем. Созданная на основе упорядочивания «повседневной деятельности человека» [22, с. 388], эта метафора включила в символическое пространство присущие и понятные только для русской ментальности смыслы. Наиболее распространенной реализацией образов оратая и жатвы, важных для поэтов и духовных пастырей в связи с исторической ситуацией начала XIX века, стала, во-первых, оппозиция мира и войны, символически воплощенная в образе произрастающего поля в довоенной жизни и поля, попранного врагом, и, во-вторых, картина наступившего спокойствия после прогнания врага; через естественное состояние произрастающего поля изображается победа над Наполеоном. Источником подобных образов стала библейский текст и древнерусское повествование, апеллирование к которым обусловлено обращением к духовной сфере бытия для постижения истинных смыслов постигших Россию бедствий.

1. Августин (Виноградский). Сочинения Августина, архиепископа Московского и Коломенского. 1856. СПб.: Кораблев и Сиряков. 239 с.
2. Аверинцев С.С. Поэзия Державина // Из истории русской культуры. Том IV (XVIII — начало XIX века). 1996. М.: Языки славянских культур. С. 763-779.
3. Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. 1947. М., Л.: Изд-во и 1-я тип. Изд-ва Акад. наук СССР. 188 с.
4. Айзикова И.А. Историко-литературное значение «Собрания стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» // Сибирский филологический журнал. 2013. № 1. С. 31-41.
5. Алексеев П.А. Церковный словарь, или Истолкование речений словенских древних, також иноязычных без перевода положенных в Священном Писании и других церковных книгах: в 5 т. 1773. М.: Печ. при Имп. Моск. ун-те.
6. Афанасьев А.Н. Мифология Древней Руси. 2007. М.: Эксмо. 608 с.
7. Бердяев Н.А. Война и эсхатология // Путь. 1939-1940. № 61. С. 3-14.
8. Библиотека литературы Древней Руси / под ред. Д.С. Лихачева и др. 1997. СПб.: Наука.
9. Библия: книги Священного Ветхого и Нового Завета. Синодальный перевод. 2010. М.: Российское библейское общество. 1690 с.
10. Боура Сесил Морис. Героическая поэзия. 2002. М.: Новое литературное обозрение. 388 с.
11. Виноградова В.Л. «Слово о полку Игореве» и «Задонщина» по некоторым данным морфологии // Слово о полку Игореве — памятник XII века / отв. ред. Д.С. Лихачев. 1962. М., Л.: Изд-во АН СССР. С. 255-275.
12. Гулин А.В. «Он весь, как Божия гроза». Петр Первый в поэме А.С. Пушкина «Полтава» // Литература в школе. 2018. № 3. С. 2-7.
13. Гуковский Г.А. Любовь к родине в русской классической литературе. 1943. Саратов: Саратовское обл. гос. изд-во. 87 с.
14. Державин Г.Р. Стихотворения / вступ. ст., подгот. текста и общ. ред. Д.Д. Благого. 1957. Л.: Советский писатель. 468 с.
15. Ермоленко С.И. «Среди военных непогод…»: 1812 год в творческой судьбе К.Н. Батюшкова // Великий подвиг народа по защите Отечества: вехи истории. Сборник научных статей. 2020. Екатеринбург. С. 235-243.
16. Истрин В.М. Книгы временыя и образныя Георгия Мниха. Хроника Георгия Амартола в древнем славянорусском переводе. Текст, исслед. и словарь. Т. 1. Текст. 1920. Пг. 612 с.
17. Киселева И.А. Роль событий войны 1812 года в формировании имперских настроений русского общества первой трети XIX века: к вопросу о патриотизме Лермонтова // Вестник Московского государственного областного университета. 2012. № 4. С. 182-187.
18. Киселева И.А. О смысловой цельности дефинитивного текста поэмы М.Ю. Лермонтова «Демон» (1839) // Проблемы исторической поэтики. 2019. Том 17. № 4. С. 91-106. DOI: 10.15393/j9.art.2019.6422
19. Киселева И.А., Поташова К.А. Особенности поэтического экфрасиса в стихотворении А.С. Пушкина «Полководец» (1835): от черновика к беловику // Научный диалог. 2021. № 4. С. 240-253. DOI: 10.24224/2227-1295-2021-4-240-253
20. Кошелев В.А. Гимн «на прогнание», или «Апокалипсис преложить» (о поэтике позднего Г.Р. Державина) // Проблемы исторической поэтики. 2016. № 14. С. 89-106.
21. Кузьмин А.И. Героическая тема в русской литературе. 1974. М.: Просвещение. 301 с.
22. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем // Теория метафоры / сост. Н.Д. Арутюнова. 1990. М.: Прогресс. С. 387-415.
23. Ломоносов М.В. Избранные произведения: в 2 т. / Редкол. С.Р. Микулинский (пред.) и др. 1986. М.: Наука.
24. Маслова А.Г. Времена года в поэзии Г.Р. Державина [Электронный ресурс] // Преподаватель XXI века. 2010. № 3. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/vremena-goda-v-poezii-g-r-derzhavina (дата обращения: 18.10.2023).
25. Поташова К.А. Образ пылающего вулкана в сознании очевидцев пожара Москвы 1812 года // Проблемы исторической поэтики. 2017. Том 15. № 3. С. 21-34. DOI: 10.15393/j9.art.2017.4442
26. Прот. Сергий Булгаков (Булгаков С.Н.). Апокалипсис Иоанна (Опыт догматического истолкования). 1948. Париж: YMCA-Press, Cop. 352 с.
27. Пумпянский Л.В. Очерки по литературе первой половины XVIII века // XVIII век. 1935. М., Л. С. 83-132.
28. Русское историческое повествование XVI-XVII веков / сост., предисл., подгот. древнерус. текстов, пер. и примеч. Ю.А. Лабынцева. 1984. М.: Советская Россия. 348 с.
29. Скибин С.М. Батальные мотивы в лирике К.Н. Батюшкова // Вестник Волжского университета им. В.Н. Татищева. 2022. Том 2. № 2 (38). С. 36-45. DOI: 10.51965/20767919_2022_2_2_36
30. Смагло С.И. Жатва как апокалиптический образ в новозаветной эсхатологии [Электронный ресурс] // Христианское чтение. 2018. № 2. URL: https://cyberleninka.ru/article/n/zhatva-kak-apokalipticheskii-obraz-v-novozavetnoi-eshatologii (дата обращения: 18.10.2023).
31. Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году: юбилейное издание. 2015. М.: Языки славянской культуры. 640 с.
32. Срезневский И.И. Словарь церковнославянского и русского языка, составленный Вторым отделением Академии наук: в 4 т. 1847. СПб.: Тип. Академии наук.
33. Сумароков А.П. Избранные произведения [Текст] / сост. П.Н. Берков. 1957. Л.: Советский писатель. 608 с.
34. Трофимова Н.В. Орел и змея в русском фольклоре и литературе XII — начала XIX вв. // Семантика народной культуры в литературе: материалы международной научно-практической конференции. 2018. М.: Московский педагогический государственный университет. С. 26-34.
35. Уилрайт Ф. Метафора и реальность // Теория метафоры / сост. Н.Д. Арутюнова. 1990. М.: Прогресс. С. 82-100.
36. Янушкевич А.С. Особенности имперского текста В.А. Жуковского: идеология и культуртрегерство // Имагология и компаративистика. 2017. № 7. С. 77-92.