Включен в Web of Science СС (ESCI) Включен в Scopus
Культурно-историческая психология Издатель: Московский государственный психолого-педагогический университет ISSN (печатная версия): 1816-5435 ISSN (online): 2224-8935 DOI: https://doi.org/10.17759/chp Лицензия: CC BY-NC 4.0 Издается с 2005 года Периодичность: 4 номера в год Доступ к электронным архивам: открытый Аффилирован ISCAR EN In English |
Культурно-историческая психология О понятии опосредствования 1245Бэкхёрст Д. Полный текст
Меня можно заподозрить в несообразительности. Действительно, суть опосредствования заключается просто в отрицании непосредственности. Психика — это что-то в сути своей рациональное. Иными словами, существо, наделенное психикой, способно становиться в определенные отношения с миром: мы видим мир через свое восприятие, выносим свое суждение о нем, делаем заключение, что вещи такие-то и такие-то, стремимся изменить мир посредством намеренных действий. Мы также вступаем в общение с другими разумными существами. Те психологические отношения, которые связывают нас с реальностью и с другими людьми, никогда не являются непосредственными: мы не просто впитываем окружающий мир через восприятие, не просто отражаем его в своих мыслях или изменяем его простым актом своей воли. Мы не обладаем телепатическим доступом к мыслям других обладателей психики. В восприятии, мышлении, действии и общении психика руководствуется психологическими орудиями, самыми важными из которых являются язык и другие формы репрезентации. Таким образом, возвращаясь к схеме (S), M является психологическим орудием, X — это человек (или субъект), а Y — объект человеческого восприятия, суждения или деятельности. Здесь мы можем вспомнить хорошо знакомый треугольник Выготского, с которого начинаются все споры об опосредствовании: (Разумеется, дело значительно усложняется, если объект является одновременно другим субъектом, но сейчас мы оставим этот вопрос в стороне.) И мы также можем теперь объяснить адъективное использование термина «опосредствованный»: опосредствованное внимание — это внимание, облегченное использованием психологических орудий, и т. д.
Прежде всего здесь, как и в любых других вещах, важно избегать пустословия. В работе «Исторический смысл психологического кризиса» Л.С. Выготский со свойственной ему проницательностью отмечает, что часто психологические школы врываются в науку с какой-то очень мощной организующей идеей, поражающей воображение. Но затем люди оказываются настолько поглощены этой идеей, что начинают видеть ее проявления буквально во всем (например, всё считают «рефлексом» или проявлением «бессознательного»). Постепенно на идею нагромождается такой «вес объяснения», который она уже не в состоянии вынести, и в конце концов она обрушивается в пустоту [7, с. 308]. Существует опасность, что идею опосредствования может постичь та же участь. Кто-нибудь предположит, что идея выглядит вполне здраво в тех ситуациях, когда мы можем четко идентифицировать определенные «психологические орудия» в действии. Но о каком типе опосредствования может идти речь, например, в ситуации, когда вы видите вашу дочь, которая направляется к вам через футбольное поле? Сторонники выготскианской психологии скажут, что восприятие, являясь высшей психической функцией, испытывает влияние со стороны различных представлений. Ту фигуру, которую вы видите перед собой, вы воспринимаете как человека определенного возраста и телосложения, совершающего определенные действия, человека, в котором вы узнаёте свою дочь (слово «узнавать» (recognize) может ввести в заблуждение, делая процесс чересчур логическим: вы видите свою дочь, направляющуюся к вам, а вовсе не что-либо менее очевидное, в котором вы узнаёте собственную дочь). Но и в данном случае представления выполняют свою работу. Разумеется, можно пойти и дальше, поскольку дело не ограничивается тем, что на нашем восприятии настоящего отображаются представления, позволяющие осуществлять классификацию, или другие категории. Наше восприятие того, что происходит здесь и сейчас, обусловлено также нашим восприятием прошлого: настоящее некоторым образом заключает в себе и прошлое. Такое объяснение выглядит заманчиво. Стоит отметить, однако, что в таком случае возникает угроза растянуть понятие опосредствования до полного его уничтожения. Если «использование» любой высшей психической функции опосредствовано представлениями, если осознание настоящего опосредствовано воспоминаниями прошлого, тогда опосредствование универсально и присутствует повсеместно. Это правда, что у любого психического акта есть фоновые условия, что мысль нуждается в способе выражения, что всё, что мы умышленно делаем, совершается тем или иным образом, и т. п. Но если мы станем всё называть «опосредствованием», то это понятие, несомненно, потеряет свою объясняющую силу. Так по крайней мере может утверждать скептик. Один из способов избежать такой опасности — вернуться к схеме (S) и оговорить четкие границы понятия. Тем не менее это не та стратегия, которую я бы рекомендовал. Нам не нужно пытаться систематизировать понятие опосредствования. Его смысл заключен как раз в его универсальности — в том обстоятельстве, что его отпечаток лежит на каждом аспекте психической жизни. Важно понять, что универсальность опосредствования заключает в себе многообразие противоположных форм, поэтому в разных контекстах характер опосредствования может существенно отличаться. Универсальность понятия — это не стимул к сведению всех видов опосредствования к одному. Наоборот, плюрализм — единственно возможный подход к сущности опосредствования, который способен сберечь объясняющую силу этого понятия.
В современной англо-американской философии часто встречается утверждение о том, что эпистемология должна обходиться без промежуточных психических форм. Мы должны отказаться от идеи, что опыт опосредствован понятиями (как их называли классические эмпирики), чувственными данными (как их называли позитивисты) или иными представлениями, в пользу той точки зрения, которая, как это излагает Дэвидсон (Davidson), «восстанавливает неопосредствованную связь с привычными предметами, в зависимости от странного поведения которых находится истинность или ложность наших изречений и убеждений» [3, с. 198]. Трудность с промежуточными психическими формами заключается в том, что они приводят нас к целому ряду знакомых и на вид трудноразрешимых проблем. Первая проблема — скептицизм того рода, который наглядно иллюстрирует гипотеза злого гения Декарта: если душа напрямую сообщается только с идеями, как мы можем быть уверены в том, что эти идеи на самом деле отображают мир за пределами души? Вторая проблема, знакомая нам по трудам Беркли, еще более радикальна. Если весь опыт опосредствован идеями, тогда осознание этих идей предоставляет нам все необходимые материалы для эмпирического мышления. Но если это действительно так, то как мы вообще можем формировать представления о мире, если он никоим образом не пересекается со способами его восприятия нами? Третья проблема — «миф о данности». То, что дано нам непосредственно в опыте восприятия, должно служить подтверждением истинности, образуя тот эмпирический фундамент, на котором в конечном счете вырастают все наши знания. Тем не менее промежуточные психические формы обычно воспринимаются как непонятийные по своей природе, как исключительно пред-понятийные явления. Но в таком случае как могут эти явления находиться в нормативных отношениях подтверждения истинности, например, с убеждениями? В соответствии с этим часто можно слышать, что обращение к промежуточным психическим формам делает невозможным объяснение того, как психика соприкасается с миром и как мир может рационально отображаться в ней. Один возможный способ решить эту проблему заключается, конечно, в том, чтобы молча признать замкнутость психики на чувственном восприятии предметов и совсем отвергнуть идею о существовании самостоятельного мира, представляя реальность собственно как конструкт психики. Но, на мой взгляд (и Выготский полагал так же), это прямая дорога к философскому безумию. Правильнее было бы примирить универсальность опосредствования с присутствием психики в таком мире, который не является ее производной. На этом месте современные сторонники Л.С. Выготского могут выступить с протестом против того, чтобы я и дальше продолжал сеять панику. В конце концов опосредствование у Выготского не имеет ничего общего с психической репрезентацией, столь милой сердцу эмпириков и позитивистов. Некоторые из «психологических орудий», описываемых Выготским, и вовсе не являются психическими феноменами: они в мире сем и от мира сего. Вот почему метафора орудия особенно уместна. Если мы возьмем, к примеру, такое простое орудие, как молоток, то совершенно очевидно, что он посредничает между тем, кто его использует, и объектом, на котором он используется, вовсе не с тем, чтобы использующий его больше не взаимодействовал с объектом как таковым. Точно такое же положение вещей сохраняется и в том случае, если мы признаем, что новые технологии расширяют пространство новых возможностей, создавая объекты деятельности, которых прежде не существовало. Я думаю, что, к счастью, между позициями Л.С. Выготского и Д. Дэвидсона нет противоречия. Выготский не поддерживает ту позицию, которую критикует Дэвидсон. Как бы то ни было, в дискурсивной или конструктивистской психологии, которая предположительно является выготскианской по духу, существует тенденция к «потере мира». Что нам действительно нужно, так это, как мне кажется, развить в себе осознание того, как опосредствование — в понимании Выготского — делает возможной ту непосредственную связь с миром, к которой призывает Дэвидсон (задача, от которой не следует уклоняться тем, у кого крепкие гегельянские нервы!). Например, в контексте коммуникации опосредствование — это тот способ, с помощью которого наши души могут войти в неподдельное соприкосновение друг с другом, а вовсе не темные очки, сквозь которые наши изолированные души вглядываются друг в друга.
Теперь мы можем сформулировать первый философский вопрос, к которому имеет отношение понятие опосредствования: это вопрос о природе психологических способностей, присущих исключительно человеку. Только человек активно использует психологические орудия, только психическая деятельность человека подвластна нормативным критериям оценивания, и только человеческий разум пропитан смыслом.
15 мая. Спал неважно, но взбодрился после того, как позавтракал остатками кеджери (жаркое из риса, рыбы и карри. — Прим. пер.) Утром дома, работал над статьей про опосредствование. Встретил CAS в аэропорту. Музыка для детей на следующей неделе. Spurs выиграли 2:0 — матч в прямой трансляции. Посмотрел половину Незамужней женщины. Этот рядовой пример наглядно и неоднократно иллюстрирует опосредствование в действии. Во-первых, дневник — это, конечно, психологическое орудие, которое Верч называет «опосредствующим средством» (“mediational means”). Как и узелок, он служит помощником памяти, но если узел обращен в будущее, то дневниковая запись — в прошлое. Она оставляет отпечаток. Привычка делать записи, подобные приведенной выше, является одним из способов, с помощью которого человек придает определенную форму своей жизни. Во-вторых, это тот случай, когда за словами человека мы можем разглядеть его убеждения, желания, намерения и т. п. в их характерной взаимосвязи, выраженные в вербальной форме. В-третьих, каждая запись как по своей форме, так и по содержанию опосредствована тем, что было написано ранее. И в-четвертых, этот пример демонстрирует еще один значимый аспект опосредствования, который мы до этих пор не рассматривали: влияние культуры. Дневниковые записи являются речевым жанром, и их содержание во многих отношениях культурно опосредствованно (даже в этом маленьком кусочке отражаются диета, хобби, работа, отношения, обязанности, культурные средства массовой информации — кино, спорт). Однако не стоит думать, что культура детерминирует записи в дневнике или каким-то образом указывает человеку то, что он должен записывать. Вернее будет сказать, что мы перенимаем психологические орудия из культуры, а культура обеспечивает нам контекст, в котором наша деятельность обретает тот смысл, который она имеет. Понимание культуры является необходимым условием понимания человека — вот та истина, которой человек должен руководствоваться в своем стремлении к самопознанию. Таким образом, как мы видим, этот небольшой пример обнажает множество вопросов, каждый из которых требует отдельного, тщательного рассмотрения. Наверняка кто-то нетерпеливо ждет более значительных выводов. В конце концов, нет ничего необычного в том, чтобы человек вел дневник, и это тот факт, который контекстуально насыщенная психология должна иметь в виду. Но можем ли мы сказать, какую роль играет ведение дневника в жизни людей? Одни люди ведут дневник и регулярно перечитывают его, и он таким образом оказывается способным серьезно влиять на то, как человек понимает себя и свою жизнь. Другие же люди могут вести дневник, но при этом перечитывать его только изредка или вообще никогда не открывать для прочтения. В последнем случае ведение дневника придает определенную форму настоящему и ближайшему прошлому, и привычка записывать может каким-то образом поддерживать или обогащать жизнь человека. Но не более того. Орудия, и в том числе психологические орудия, могут использоваться в разных целях. Здесь достаточно сложно делать обобщения, поэтому мы должны быть партикуляристами в психологии. Но, возразите вы, наверняка данный пример раскрывает какие-нибудь глубинные стороны нарративной конструкции личности. Ведение дневника является разновидностью автобиографии, а это одна из тех практик, которые известны как практики «самостановления» (“self-making”). И здесь мы видим еще один ключевой аспект опосредствующей роли культуры. Ведь дневник — это текст, и его смысл неподвластен человеку, равно как неподвластен нам смысл наших собственных жизней. Можно сказать, что запись в дневнике представляет собой один маленький кусочек очень сложной проблемы культурного построения личности. Я не уверен, что восторг в отношении нарративного подхода к личности полностью оправдан. Конечно, в каком-то смысле история жизни человека является рассказом о том, «кто он есть», но то, о чем эта история — жизнь человека, — само по себе рассказом не является. Человек — это живое существо, а не текст. Но в большинстве разговоров о нарративном подходе к личности это упускается из виду. И все же я думаю, что записи в дневниках действительно проливают свет на проблему личности, поскольку они напоминают нам о центральной роли опосредствования в самых близких отношениях из всех: наших отношениях с самими собой. Самосознание невозможно без опосредствования. У личности нет «врожденного» зеркала: ей необходимо видеть свое отображение в чем-то, что является внешнем по отношению к ней. А поскольку самосознание естественным образом представлено в мышлении и сознании человека (хотя бы имплицитно), опосредствование — непременное условие психики. Это и есть вторая философская проблема, на которую может пролить свет понятие опосредствования.
(1) характер исконно человеческих психологических способностей; (2) возможность самосознания; (3) природа творчества; (4) необходимые условия развития субъектности; (5) единство психики и мира. При том что все эти феномены очень тесно взаимосвязаны, они отличаются друг от друга, и хотя опосредствование является непременным условием каждого, та роль, которую оно играет, в каждом случае различна. В этой статье я затронул проблему опосредствования только в общих чертах, но надеюсь, что этого достаточно для того, чтобы показать, насколько она интересна. Литература
Статьи по теме
|
© 2007–2022 Портал психологических изданий PsyJournals.ru Все права защищены Свидетельство регистрации СМИ Эл № ФС77-66447 от 14 июля 2016 г. Издатель: ФГБОУ ВО МГППУ
|