Одинокое молчание

* * *

— Это — машина, — я показывал Андрею грузовую машину.

— Машина, — повторил он.

— Это — поезд.

— Поезд, — повторил Андрей и начал возиться с поездом.

— Дай мне машину.

— Машина... — тихо сказал Андрей.

Я попросил снова:

— Дай машину, — при этом я вытянул руку, ожидая, что этот жест поможет Андрею понять, что я от него хочу. Однако Андрей продолжал катать поезд, словно не слыша моих слов. Он меня не понимал. После таких ситуаций, которые повторялась достаточно часто, возник вопрос о сенсорной алалии или, по крайней мере, некоторых трудностях понимания обращенной речи, связанных с сенсорной недостаточностью. Все-таки для шестилетнего ребенка непонимание простых инструкций при полностью сохранном слухе довольно странно и не может быть связано только лишь с его личностными особенностями, т.е. с нежеланием общаться. Очевидно, элективный мутизм был вторичен по отношению к тем речевым проблемам, которые испытывал Андрей.

Складывалось впечатление, что у Андрея просто не было достаточного опыта выстраивания связей между словом и смыслом и, соответственно, между словом и предметной реальностью. Когда же Андрей начал понимать и устанавливать эти связи, то они приобретали совершенно негибкий характер. Слова, которые Андрей запоминал, оставались неизменными. Когда он произносил какое- нибудь слово, то всегда только в усвоенной ранее форме, особенно это касалось интонации, которая практически не изменялась.

Как-то Андрей пришел на очередное занятие и начал в шутку покрикивать, посматривая в мою сторону. Вел себя Андрей уже достаточно смело, кричал он, возможно, открывая новые для себя впечатления. Андрей играл с машинами и покрикивал.

— Цыц! — вырвалось у меня совершенно случайно.

— Тыц, — повторил Андрей и захохотал.

Легко установив связь между собственным криком и новым словом, Андрей подошел ко мне и, уже глядя мне в лицо, громко прокричал. Я промолчал в ответ. Андрей закричал снова, мне пришлось ему поддаться и повторить слово, которое он хотел услышать. Андрей снова засмеялся и повторил: «Тыц!» Затем он довольный вернулся к машинам и еще долго бормотал: «Тыц, тыц.»

В другой раз, когда он закричал, я сказал: «Ш-ш-ш!..» Андрей тоже зашипел и повторил мой жест: как и я, он приложил указательный палец к губам. Потом он очень часто повторял это действие: кричал и сам себе говорил «ш-ш-ш!» Это одна из особенностей Андрея: он хорошо улавливал неречевые звуки и звуки с выраженной эмоциональной окраской, восклицания, которые он легко запоминал и охотно повторял.

Когда Андрей слушал детские песни, то пытался повторять слова, однако часто из-за быстрого песенного темпа он не успевал их улавливать, при этом ритм он чувствовал неплохо, постукивал ногой в такт музыке, напевал мелодию. Когда же я просил его похлопать вслед за мной, т. е. повторить простой ритмический рисунок, то здесь Андрей начинал испытывать трудности, он быстро отвлекался и допускал много ошибок. В целом любые движения по образцу он выполнял с трудом и без желания.

Как оказалось, Андрей, ко всему прочему, еще и левша, правда, это выяснилось тогда, когда он начал активно рисовать. Многие другие действия он предпочитал выполнять правой рукой. Не исключено, что левшество могло повлиять и на развитие речи. Являлся ли Андрей «речевым левшой», сказать сложно, однако факт леворукости мог внести, как мне кажется, дополнительные сложности в процесс овладения Андреем речью.

* * *

Вскоре Андрей перестал воспринимать меня в качестве педагога, скорее видел меня как старшего товарища. Он своевольничал, не слушался, когда я предлагал ему очередное задание, особенно если оно было трудным. Когда Андрей отказывался заниматься, то всегда говорил мне: «Сядь посиди!» — это означало, что я не должен был подходить и вмешиваться в его игру. Мне приходилось некоторое время сидеть в стороне и наблюдать за его действиями.

Больше всего Андрею нравилось возиться с машинами в небольшой песочнице. Когда он играл с машинами, то мог что-то себе нашептывать, я прислушивался к его тихой речи, однако разобрать что-нибудь было сложно.

Еще Андрею нравилось собирать дом из конструктора, это он делал почти на каждом занятии. Дверь вновь построенного дома он обязательно «закрывал» на ключ и проверял, надежно ли она заперта. Это было важно для Андрея, так как он постоянно говорил, что дверь закрыта, и показывал мне, как он это сделал. Во время занятий Андрей часто пытался закрывать на ключ и дверь кабинета. К слову, тема закрытых дверей проявлялась и в рисунках Андрея. Он рисовал дома с огромными клубами дыма, выходившими из печной трубы и заполнявшими весь лист, а на каждой двери он обязательно рисовал значительно выделявшийся замок (замочек, как часто говорил Андрей). Желание закрыться, отгородиться от внешней пугающей действительности неслучайно, ведь долгое время у Андрея не было своего мира, где он мог бы быть в безопасности. Он был уязвим и наверняка чувствовал свою несостоятельность. Символически выражая в игре и рисунках потребность в защищенности, он, вероятно, находил ее, нарисовав дом и заперев его на ключ.

Андрей начал рисовать почти в семь лет. Рисование превратилось для него в настоящую страсть — раньше он интереса к этому виду деятельности совсем не проявлял. Рисовал Андрей всегда широкими, размашистыми движениями, сильно нажимая на карандаш или фломастер. Закончив один рисунок, он тут же брал чистый лист и продолжал рисовать, и мог рисовать целое занятие.

Он никому не позволял прикасаться к своим рисункам без разрешения. Это был его мир, вторгаться в который никому было нельзя. Когда Андрей рисовал у меня на занятиях, то каждый завершенный рисунок он аккуратно перекладывал на другой стол. Только тогда я мог взять рисунок в руки.

Тем не менее Андрею нравилось рисовать вместе со мной: он всегда один лист протягивал мне и жестами (как правило, он просто кивал головой) указывал на то, чтобы я рисовал. Так, мы сидели за одним столом и молча рисовали, каждый свое. Если же я вдруг ставил хотя бы точку на листе Андрея, он тут же принимался ее закрашивать, а потом дорисовывал что- нибудь так, чтобы и следа не осталось от поставленной точки. Вмешательства он не терпел. Андрей злился, если я мешал ему рисовать, он с силой вытягивал у меня из руки карандаши с криком «Отдай!», повторяя грозную интонацию взрослого. Я отдавал ему карандаши, он складывал их в коробку и продолжал рисовать как ни в чем не бывало. Стоило мне протянуть руку к лотку с карандашами, как Андрей начинал возмущаться:

— Тихо, тихо!.. Отдай! — злился Андрей. — Ремнем, ремнем!.. Ща побью! — Нужно ли говорить, что всегда благодушному выражению лица Андрея совершенно не соответствовала эта нарочито строгая интонация, с которой он произносил «угрозы» в мой адрес.

Иногда Андрей с интересом наблюдал за тем, что рисовал я. Я рассказывал ему, как называется тот или иной предмет, который я рисовал. Андрей внимательно меня слушал. Он переносил в свой рисунок все то, что рисовал я, при этом называя все нарисованные предметы. Когда я прекращал рисовать, Андрей просил меня продолжить:

— Рисуй, рису-у-у-уй!

Конечно же я рисовал: это была хорошая возможность рассказать Андрею что- то новое.

Рисунки его изменялись с каждым днем. Андрея никто не учил рисовать: это было бы невозможно, и он схватывал все сам. Его первые рисунки, в которых едва ли можно было угадать форму изображенных предметов, были похожи скорее на рисунки двухлетнего ребенка. Однако уже через полтора года в его работах стали появляться элементы перспективы. За это время Андрей наверстал все не пройденные им раньше этапы в изобразительном творчестве. То же самое происходило в речевом развитии: от коротких невнятных слов, звукоподра­жаний он перешел к четко произносимым словам, а затем и к простым фразам.

* * *

Когда я думал о тех трудностях общения, которые испытывал Андрей, то связывал их с наличием страхов перед взрослыми и перед незнакомыми ситуациями. Один случай заставил меня посмотреть на положение по-другому и убедиться, что дело не только в фобиях. Как-то я захотел пригласить маму Андрея на занятие, чтобы она смогла увидеть изменения в его поведении. Однако не успела мама переступить порог кабинета, как Андрей в буквальном смысле начал выталкивать ее обратно. Увидев, что его усилия тщетны, он сам выбежал в коридор. В тот день у меня так и не получилось продемонстрировать его успехи, и все мои последующие попытки наталкивались на стойкое противостояние со стороны Андрея: свою маму он упорно отказывался впускать в кабинет. Очевидно, дело было не только в страхах, но в той особой важности, которую для Андрея приобрело собственное пространство, свой мир, в котором он мог бы быть таким, каким ему хотелось, ничего не боясь. Именно поэтому он не позволял прикасаться к собственным рисункам — это ведь часть его мира, который Андрей все смелее начинал защищать.

Андрею не нравилось, когда за ним наблюдали. Если в кабинете находился посторонний человек, он не просто прекращал разговаривать или смеяться, изменялось его поведение: бросал игру, если играл, оставлял любое занятие. Он застенчиво улыбался и упрямо не хотел отвечать на вопросы, и совершенно неважно было, что мальчик мог сидеть спиной к незнакомцу: он хорошо понимал, что на него смотрят. Собственно, в этом и проявлялся его элективный мутизм — избирательное молчание. В такие минуты Андрей действительно производил впечатление «ничего непонимающего» ребенка с интеллектуальной недостаточностью. Однако стоило только стороннему наблюдателю покинуть кабинет, как Андрей «оживал»: он начинал смеяться, нашептывать слова, принимался за какую-нибудь игру.

Со временем Андрей начал играть с другими детьми, хотя и предпочитал компании сверстников игры в одиночестве. Раньше он боялся детей. Они могли легко его обидеть, и Андрею приходилось молча терпеть все обиды.

После двух лет занятий и курсов лечения у Андрея значительно расширился словарь, он стал пользоваться простой фразой, улучшилось понимание обращенной речи. Кончено, его речь была аграмматична (он редко использовал предлоги, не всегда правильно согласовывал слова), и активный словарь все же не соответствовал словарю восьмилетнего ребенка. Однако ребенок разговаривал, и его можно было понять. Он мог выразить согласие с чем-либо или несогласие, ответить на простой вопрос, он здоровался и прощался. Для Андрея это было огромным достижением. Правда, разговаривал Андрей только с теми людьми, которым доверял.

Всякий раз, когда я слышал речь Андрея, возникало впечатление, что говорил он не на своем родном языке: настолько косно звучали его фразы, словно язык для него — это что-то действительно непостижимое, своеобразная другая реальность, к которой Андрей вынужден был приспосабливаться. Было заметно, каких усилий, прежде всего артикуляционных, стоила Андрею каждая осознанная фраза, к тому же, начиная разговор, ему приходилось одолевать и психологические барьеры — страх, смущение, в конце концов, столь привычный и простой для него уход в молчание.

Речь для Андрея не становилась естественным средством общения и выражения намерений, чувств, мыслей, средством связи с миром — словом, тем, в чем проявлялась бы его личность. Казалось, рисовать молча в одиночестве было для него более естественным, чем пытаться разговаривать, и совсем не было похоже, чтобы Андрей сколько-нибудь тяготился невозможностью речевого общения. Рисунками он мог выразить больше, чем словами.

* * *

В те же дни, что и Андрей, на занятия приходила шестилетняя Аня, и я часто их сравнивал. Так же как и Андрей, она молчала. У Ани был аутизм тяжелой формы, и отсутствие речи обусловлено совсем другими причинами. Аня, однако, в отличие от Андрея не избегала общения.

Как-то Анина мама спросила, будет ли Аня когда-нибудь разговаривать. Я ответил, что это скорее всего маловероятно. Тогда она рассказала, что очень часто видит во сне, как Аня с ней разговаривает. Эти слова как-то по-особому тронули меня: раньше я не думал о том, насколько глубоко родители могут переживать несостоятельность своего ребенка. Мне хотелось спросить, что же, собственно, говорит Аня в сновидениях, но я не решился. (Интересно, что мог бы рассказать Андрей в будущем о своем опыте молчания?). Может быть, Аня рассказывает маме о своих впечатлениях, а мама спрашивает у нее, как прошел день, может быть, она рассказывает о том, что успела узнать, чему научиться, пока молчала, или Аня рассказывает, прижавшись к маме, о том, как ей было одиноко в этом мире. м