Опыт разрешения травмы, вызванной знакомством с архивным следственным делом репрессированного родственника

Описывается случай знакомства с архивным следственным делом расстрелянного репрессированного родственника и появления отсроченного посттравматического стресса. Обсуждаются переживания, возникающие при знакомстве с делом репрессированного родственника: страх, обида и смятение, стыд, желание сохранить тайну. Рассматривается отличие переживаний родственников жертв ГУЛАГА от родственников жертв других исторических событий и катастроф. Обсуждается роль защитных и адаптивных механизмов, помогающих преодолеть психологическую травму.

Описывается случай знакомства с архивным следственным делом расстре- лянного репрессированного родственника и появления отсроченного пост- травматического стресса. Обсуждаются переживания, возникающие при знакомстве с делом репрессированного родственника: страх, обида и смяте- ние, стыд, желание сохранить тайну. Рассматривается отличие переживаний родственников жертв ГУЛАГА от родственников жертв других исторических событий и катастроф. Обсуждается роль защитных и адаптивных механиз- мов, помогающих преодолеть психологическую травму.

Введение

В различные периоды жизни у человека возникает желание вернуться к своим корням и узнать больше о родителях и прародителях. Это необ- ходимо для построения собственной идентичности. И если в молодости отец и мать, дед и бабушка являются образцами для построения иден- тичности, то в период, условно называемый второй половиной жизни, эти фигуры помогают человеку осмыслить собственную историю. Надо отметить, что после сорока лет у людей может возникать внутренняя по- требность вспоминать своих родителей, дедов и прадедов [8].
В судьбы сотен тысяч людей ХХ века вмешались сталинские репрес- сии, и эти события продолжают оказывать свое трагическое влияние, но уже на потомков репрессированных. Знакомство с архивными след- ственными делами репрессированных родственников может вызвать у потомков переживание посттравматического стресса. При этом пост- травматический стресс, пережитый потомками репрессированных, име- ет свои особенности.
Психологи неоднократно обращались к различным аспектам психоло- гической работы с людьми, пережившими травму. В профессиональной ли- тературе описаны этапы переживания травматического события, защитные механизмы, возникающие при этой травме, представлен опыт психотера- пии с людьми, имеющими травматический опыт [6; 7; 9]. В этих работах представлено описание переживаний, сопровождающих травму, и адап- тивных механизмов, которые используются, чтобы справиться с пережи- ваемыми кризисами. Согласно Р. Мусу, кризис выдвигает перед человеком задачи, которые ему необходимо решить: установить смысл и понять лич- ностное значение ситуации; выполнить внешние по отношению к самому событию, но необходимые действия, например, похороны после смерти; поддержание отношений с близкими людьми, которые нарушаются при столкновении с травмой; управление своими чувствами и сохранение эмо- ционального баланса; сохранение образа себя и поддержание самооценки.
Р. Мус описал адаптивные механизмы преодоления кризиса, которые включают когнитивные, поведенческие и аффективные компоненты.
К ним относятся: логический анализ; когнитивное переопределение (этот навык помогает принять реальность события); когнитивное избегание (от- рицание как механизм преодоления часто оценивается негативно, но оно предоставляет «пространство для дыхания», где люди предохраняются от разрушения и им дается время, чтобы консолидировать другие личност- ные ресурсы для преодоления); поиск информации и поддержки (исследование возможных альтернативных способов действия, поиск поддержки семьи, друзей и других людей, находящихся рядом в социуме); выполнение внешних по отношению к самому событию действий; поиск альтернативы (потребность направить энергию на поиск альтернативных смыслов); аль- тернативные регуляции (контроль за своими эмоциями); эмоциональная разрядка (открытый выход своим чувствам); принятие ситуации [9].
Э. ван Альфен говорит о психологических различиях тех, чьи пред- ки пережили ГУЛАГ, и тех, кто пережил, например, Холокост. Потомки, идентифицируя себя со своим предками, пережившими Холокост, ис- пытывают скорбь. В отличие от них, потомки, чьи родные стали жерт- вами ГУЛАГа, испытывают чувство стыда, вызванного тайной. Э. ван Альфен объясняет это тем, что в большинстве своем все репрессирован- ные были патриотами, преданными стране, коммунистами, а судили их бывшие соратники-коммунисты, объявляя «врагами народа». Потомки, идентифицируя себя с родственниками, начинают чувствовать ту же раздвоенность, которую испытывали их родные [1].
В данной статье представлено описание переживаний, когнитивных изменений и способов поведения, которые могут возникать у потомков при знакомстве с архивным следственным делом репрессированных родственников, а также проиллюстрированы адаптивные механизмы, которые помогают преодолеть психологическую травму. Знакомство с архивным делом можно отнести к отстроченной реакции горя, посколь- ку эта травма не была пережита потомком ранее.
Некоторое время назад мне стало интересно просматривать докумен- ты моих родных: аттестаты, справки, письма, фотографии. Я знала, что мой родной дедушка со стороны матери подвергся репрессиям во вре- мя «Большого террора». Меня все это интересовало, и когда я случайно узнала, что могу ознакомиться с делом моего расстрелянного дедушки Давида, во мне что-то шевельнулось — как будто треснул лед в глуби- не души, который годами покрывал память о нем. Пласты льда стали медленно сдвигаться. Своего дедушку я совсем не знала. Мама мне о нем ничего не рассказывала: ей было девять лет, когда его расстреля- ли. Бабушка его вспоминала, но нечасто. Меня подталкивала какая-то внутренняя сила; как магнитом, меня стало тянуть в эту сторону. Все сильнее возникало желание узнать подробности жизни моего дедушки: найти его анкеты, узнать подробности о его смерти. В детстве мне просто говорили, что дедушка умер, потом, когда я становилась более взрослой, стали объяснять, что он был незаслуженно расстрелян. В семье никто этого не скрывал.
Я знала, что дедушка Давид родился в Запорожье. Он окончил гимна- зию и ушел воевать на гражданскую войну. В период революции он взял себе подпольную кличку Карташев. После революции они поселились в Харькове, где дедушка и бабушка окончили Харьковский институт на- родного хозяйства, а чуть позже переехали жить в Москву. Я знала, что дедушку направили работать директором на завод Ростсельмаш, где он и был арестован и расстрелян в 1938 году. Это все, что я знала о дедушке.

Тень

 Все эти годы дедушка существовал в моей семье в приглушенных размытых тонах. Его помнили, но каким он был, никто не вспоминал.
Я ведь о нем знала мало: писем и документов не осталось. Их либо забра- ли во время обыска у моей бабушки, либо бабушка, боясь ареста, сама все уничтожила. Остались только фотографии, на которых я видела его молодое живое лицо.
Несколько десятилетий он был глубоко спрятан в сердцах моих родных. Почти всю жизнь в анкетах мама писала, что она дочь «врага народа». Дедушка как бы был вытеснен из семьи, хотя его тень всег- да присутствовала: он и был в семье, и не было его. Думаю, что все, что было связано с ним, хотелось забыть и не вспоминать. Это была травма, которая затронула всех нас — его близких. Тогда, в сталинское время, из учебников вычеркивали имена, вырезали фотографии. Люди исчезали не только из жизни, но и из семей. А мне надо было вклю- чить его в мою жизнь, в мою семью. Вписать и вернуть дедушку в мою семейную память. Постараться снять тайну, травматический момент с воспоминаний о нем.

Страх

 Я написала письмо, сделала копии документов о родстве, но месяц не могла заставить себя пойти на почту и отправить его. Чего я боялась?
Боялась неизвестности. Боялась столкнуться со страданиями близкого человека, боялась узнать что-то, что меня потрясет. «Что я там увижу? — думала я. — Я не хочу идти в органы, убившие его».
Я тянула и не отправляла письмо. Но потом решилась. Месяца через полтора мне пришел ответ, из которого я поняла, что дело уже находит- ся в Москве по такому-то адресу, указан контактный телефон для свя- зи. Я созвонилась с женщиной-сотрудницей. Голос в трубке был живой, участливый, дающий поддержку. — Я приду с сыном, — сказала я. — Очень хорошо, приходите. Как придете, позвоните.
Страх понемногу стал исчезать. Но все равно было очень страшно.
Накануне ночью я несколько раз просыпалась и слушала стук своего сердца. «Что бы я там ни увидела — надо принять и осмыслить. Хотя я де- душку и не видела, но он мой близкий родственник. Надо попытаться разделить с ним и с моей семьей это несчастье. Мне дана такая возмож- ность», — постоянно размышляла я.
Я и хотела идти туда, и не хотела. Шла так, как ходят на экзамен, на суд. Готовилась разделить с моим близким человеком его жизнь и его смерть. Хотела вписать его жизнь в свою жизнь, не отказываясь от него и от его смерти. Я должна быть готова ко всему, что там увижу, к любым подробностям о его смерти.
Мы пришли в условленное время, сотрудница провела нас в отдель- ную комнату, дала нам дело и все объяснила — где начало, где судебное заседание, где реабилитация.
Все листы в папке были пожелтевшими от времени. Сначала была анке- та. Практически ничего нового я из нее не узнала. Дата и место рождения.
Образование — высшее. Без подробностей. Затем опись, ордер и другие безликие документы. Затем два длинных напечатанных на машинке допро- са, состоявшихся через два месяца после ареста. Читаю. Свидетельствует и признает себя членом троцкистской террористической организации. Пере- числяются еще несколько фамилий, с которыми он занимался вредитель- ством. Специально делали брак на заводе. Протоколы подписаны дедуш- кой. У меня все внутри начинает сжиматься, темнеть в глазах. — Что это? — произнесла я. — Да-м. … Дает показания против себя и против других, — ответил мне и себе сын.
Дедушка — воевавший, не из трусливых — давал ложные показания на себя и оговаривал других людей. Меня, когда я смотрела на эти под- писанные допросы, не покидала странная мысль, что это просто шизоф- рения, раздвоение. Это невозможно понять, но в то время существовали два параллельных мира. Власть требовала, чтобы следователи создава- ли миф о вредительстве. «Как такое могло произойти? — крутилось в моей голове. Патриотов, верных граждан убивали ни за что. Требовали под пытками подписи». Мне казалось, что этого не могло быть. Я зна- ла, что репрессии организовывал Сталин, прочитала много книг на эту тему. Поэт Н. Заболоцкий вспоминал, как, сидя в тюрьме, он думал, что НКВД захвачен фашистами [3]. В это действительно трудно поверить, как и в фашистские лагеря смерти. Проще все отрицать и сказать, что этого не было, что это неправда.
Мы просматривали страницу за страницей. У меня все сжималось внутри, темнело в глазах. Мне ничего не говорили безликие листы до- просов. Далее следовали материалы судебного заседания. На суде ничего не сказал, ничего не отрицал. Только в конце фраза, что «просит кровью смыть позор», то есть просит расстрела.
Я знала о расстреле дедушки еще тогда, когда была ребенком. Но, смотря эти документы, я с трудом осознавала, что человек, о котором в них написано и в отношении которого возбуждено дело, мой близкий родственник, тот самый, о котором вспоминала мама и бабушка. Не осознавалось, что эта подпись в документах — подпись моего дедушки, близкого маме человека. Знакомство с делом давало какое-то новое пе- реживание, новый взгляд.

Смятение

 Я и сын хотели увидеть в этих документах то, что дедушка был «геро- ем» и ничего не подписывал на следствии или хотя бы отказался на суде.
А он все подписал и на суде не отказался от своих слов. Я понимала, что, вероятно, его пытали во время допросов. Но почему на суде не отказал- ся? Непонятно.
Нам все разрешили скопировать. Дома стали обсуждать, спорить. «Получается, что он сломался, — говорит мне сын. — Для меня это важно, он же мой прадед».
У меня в голове все смешалось, лезли разные мысли. Я понимала, что надо как-то понять, объяснить, осмыслить, встретиться с ним. «Почему молчал и не отрицал? Почему просил расстрела? Некоторые люди отрицали ложь хотя бы на судах. Некоторые ничего не отрицали на суде и просили о том, чтобы их послали на работы в лагерь, хотя их тоже приговаривали к расстрелу. Это можно объяснить. Они пытались обма- нуть смерть, договориться с ней. Но дедушка молчал на суде. Что стоит за этим молчанием и просьбой о расстреле?» — задавала я себе вопрос.
Да, я кое-что узнала, и это очень важно, но это знание только вскрыло трагедию семьи и увеличило количество вопросов.
Первая встреча с близким, и такая травмирующая, такая отчаянная, пронзительная. Первая встреча в момент смерти. Как себя может чув- ствовать человек, знакомящийся со своим близким родственником, которого он никогда ранее не встречал? Он хочет понять его и почув- ствовать. А за этими документами, с которыми мне дали ознакомиться, ничего не стояло. Это формальная и жесткая встреча, представленная в таком грубом виде. Все эти увиденные документы абсолютно безликие.
Что он думал перед смертью?
Боль моего родственника, раны, нанесенные маме и бабушке, пере- давались и мне. Я себя чувствовала частью семьи, которая перенесла страхи и страдание. Я делила эти страдания с моими родными. Я соот- носила себя с моими близкими, с моим дедушкой. Ощущение униже- ния, оскорбление близкого мне человека меня резануло. Схожее чувство унижения близкого я испытывала, когда машина сбила моего отца на- смерть. Или же когда умер мой дядя, и после морга при прощании я уви- дела шрам у него на лице, которого ранее не было. Тогда я почувствовала насилие, которое было совершено над телом близкого мне человека.

Дома я каждый вечер всматривалась в документы. Каждый раз у меня начинало все сводить и казалось, что это все неправда.
С первых же минут, когда я вновь начинала смотреть документы, настоящее исчезало, и я мысленно перемещалась в прошлое. Я погру- жалась в атмосферу «Большого террора». Как будто все это произошло совсем недавно. Реальная жизнь уходила в сторону и шла параллельно с миром репрессий.
Я вспоминала все то, что мне рассказывала бабушка об этом време- ни. Я чувствовала этот страх, который испытывали они тогда. Как после ареста дедушки у нее делали обыск и как стало меняться к ней отноше- ние некоторых сослуживцев. Как потом ее мать ходила по инстанциям, пытаясь выяснить что-нибудь. Близкие бабушку не пускали, боясь, что ее арестуют. А в карательных учреждениях говорили: «Пусть приходит жена, ей и расскажем». Мысли крутились то о том, что его пытали, то о том, почему некоторые отказывались на суде, а он нет. Опять просма- тривала копии документов. У меня снова все сжималось. Потом я опять шла на работу и вновь оказывалась в современном мире. Но каждый день, приходя домой, я смотрела копии.
В другие моменты я плакала, жалея их исковерканные жизни, раз- мышляя о надеждах, с которыми мои родные начинали жить. Тогда мне представлялась жизнь дедушки. Вот они с радостью приняли револю- цию, с надеждой на лучшее, как и многие молодые люди в то время. Вот у них родилась дочь, они переехали в Москву… Бывало, что эти угнетенные чувства сменялись мгновениями на- дежды: если бы все по-другому сложилось, то можно было бы избежать смерти. А можно ли было этого конца избежать? Я начинала продумы- вать, как он смог бы этого избежать. Что если бы он уехал? Некоторые уезжали, скрывались, и их не арестовывали. Но я понимала, что это было невозможно, так как он был директором. Мелькала мысль: а если бы он отказался ехать в Ростов, то его бы не расстреляли. Но работая в Главке, где всех сажали и расстреливали, трудно было бы избежать репрессий.
Я пыталась найти хоть что-то, что сможет мне помочь понять, объяс- нить то, что я увидела. Найти ту соломинку, за которую можно удержать- ся. Я смотрела сайты о терроре, материалы «Мемориала», просто искала фамилию моего дедушки, набирая ее в поисковике. Я очень нуждалась тогда в поддержке. Я каждый день — и дома, и на работе — обсуждала мои переживания, мою боль. Дома я не чувствовала поддержки, так как все члены семьи были шокированы, все испытывали противоречивые чувства. И сын, и дочь, и муж — все были подавлены, так как дедушка на суде не отказался от своих показаний. Лишь коллега оказывала мораль- ную поддержку, выслушивая меня. В это время мне безумно хотелось рассказать другим о моем дедушке, о том, какой он, рассказать какие-то подробности его жизни.
Мне необходимо было все продумать, понять и объяснить себе и, воз- можно, детям, что он чувствовал. Я ни о чем не могла думать, только об этом. Я погружалась вглубь себя. У меня подступал комок к горлу и все тело сжималось. Чувства обиды, смятения, потерянности сменяли друг друга.
Я каждый день вновь смотрела копии документов. Прошло еще не- сколько дней, и я начинала принимать эту ситуацию. Я говорила со сво- им сыном почти каждый вечер. Всякий раз мы спорили. — Правильно было бы отказаться на суде. Скорее всего, дедушка был в отчаянии, сломлен. Некоторые отказывались подписывать, отрицали все на суде, — пытался объяснить поведение дедушки мой сын. — Тех, кто выдерживал пытки и отказывался на следствии, иногда не расстре- ливали, а ссылали.
Мы наткнулись на холодную глыбу молчания. Но что за ней стояло?
Безмолвие и пустоту показывали эти документы.

Встреча

 В один из вечеров я нашла в Интернете книгу, изданную Ростовским «Мемориалом», «“Красное колесо” переехало и через Ростсельмаш».
У меня промелькнула мысль, что там наверняка написаны подробности.
Эта книга была в Мемориале, и уже на следующий день, несмотря на проливной дождь, я была там.
В читальном зале мне дали книгу — небольшую, чуть более 150 стра- ниц. Написал ее И.М. Весельницкий [2], сын одного из репрессирован- ных. Я лихорадочно просматривала страницу за страницей. Нашла! На страницах стала появляться фамилия Карташев.
Из книги я многое узнала. Я узнала из свидетельств людей, шедших по этому делу и оставшихся в живых, что их целыми днями допрашивали стоя, а ночью, отводя в камеру, не давали спать. Я узнала, что всего на заводе было арестовано 130 человек, из которых 52 были расстреляны, а 17 отправлены в лагеря. Все судьбы были разными. Кто-то умер в тюрь- ме, кто-то, боясь ареста, покончил с собой. У кого-то допросы состоят из 40 страниц, а у кого-то из двух страниц, кому-то было 20 лет, а кому-то за 50. Чьи-то дела решали местные органы, а чьи-то подписывал Сталин.
Годом позже многих из тех, кого посадили, потом отпустили, так как из- менилась политика.
В книге я нашла некоторые подробности, которые кое-что стали объ- яснять и давали представление о том, что там происходило. Про моего дедушку я узнала, что из Москвы в Ростов его отправили, чтобы испра- вить последствия вредительства на заводе. Там он проработал одиннад- цать месяцев.

Из прочитанного мне стало ясно, что через три месяца после вступле- ния в должность директора мой дед начинает находиться в оппозиции НКВД. Он понимает, что его хотят использовать для поисков «врагов на- рода». Он пытается отстраниться от этого, отказывается в этом участво- вать. Он понимает, что некоторые работники, которые были сняты им в процессе кадровых перестановок, вскоре были арестованы.
Поняв всю ситуацию и то, что он следующий претендент на арест, дедушка при выборе членов на партконференцию, которая должна была оценивать работу других и тем самым подписать приговор, делает само- отвод, чтобы в этом не участвовать [2].
Он не выдержал пыток, но на суде не видел смысла что-либо им го- ворить. Там он тоже самоотстранился. Думаю, что, глядя в лицо смер- ти, человек ведет себя так, чтобы соответствовать самому себе. Картина переживаний моего дедушки прояснялась.
В конце концов я приняла все то, что увидела в деле: расстрел, подписи в протоколе, поставленные в результате пыток, и не отказ от своих пока- заний на суде. Я встретилась с дедушкой. Мой дедушка вернулся ко мне.
Конечно, я до конца не узнала, кто прав — я или мой сын. Что в действительности дедушка и его коллеги чувствовали перед лицом смерти? У человека перед лицом смерти нет единственно правильно- го поведения. У каждого своя правда. Их состояние и поведение до конца трудно объяснить, особенно когда понимаешь, что их пытали и расстреливали бывшие друзья и соратники. Сложность их ситуации была в том, что они, возможно, продолжали себя идентифицировать с ними.

Заключение

Некоторые травмирующие воспоминания утяжеляют жизнь. Надо ли об этом писать, вспоминать родных? Писать письма с просьбой предо- ставить архив? Бояться? Ради чего? Что мне это даст? Может быть, надо «не будить спящую собаку»? Надо или не надо знакомиться со своей скрытой стороной? В данном случае с делами своих родителей или пра- родителей. Это вопросы, на которые нет единого ответа. Каждый пото- мок решает этот вопрос самостоятельно.
В тот момент, когда я столкнулась с молчанием документов, у меня промелькнула мысль: наверно, не надо ходить смотреть архив. В первое время вскрытие этого тайного знания не дало облегчения, не дало ис- чезнуть боли. Наоборот, оно вскрыло и обострило трагедию моей семьи.
Правильно ли я поступила? Что потом мне делать с этой болью, с этой вскрытой раной?
Если родственник не был расстрелян и выжил после репрессий, то потомки его помнят, ведь несмотря на то, что арест и заключение были трагическим событием, за ними следовала встреча и дальнейшая жизнь.
А когда репрессированный был расстрелян или умер в тюрьме без встре- чи с родственниками, возникает ощущение недосказанности между по- гибшим и потомками.
Б.В. Зейгарник своим открытием о приоритете в памяти незавершен- ных действий относительно завершенных, по сути, дает обоснование необходимости осмысления и переживания травматических событий, относящихся к истории твоего рода и возникающих в качестве «белых пятен» в жизни последующих поколений [4; 5].
Потомок репрессированного, пока не продумает и не узнает под- линных подробностей о жизни своего родственника, будет испытывать тревогу, связанную с незнанием трагического финала жизни. Это жела- ние в раскрытии своих семейных тайн созревает не сразу. Потребность вспомнить и проработать травмирующее событие как в своей жизни, так и в истории семьи осознается во второй половине жизни (после 40 лет), когда человек становится более зрелым и готовым к такому характеру работы [8]. У потомков жертв репрессий может возникнуть желание вер- нуть в память, подняв из архивов, любую информацию о своих близких, какой бы она ни была тяжелой и пугающей.
При знакомстве с архивами репрессированных родственников важен процесс самоанализа и обсуждения своих переживаний со всеми члена- ми семьи. Раскрытие белых пятен семейной истории приводит к более цельному переживанию себя, своей идентичности и своей жизни. Эти события сохраняют травмирующее значение и по настоящее время. Ра- бота по интеграции семейной истории в семью потомка проходит трудно.
Тем более что в обществе эта проблема остается не решенной. Пытаясь объяснить поведение своих родственников, потомки используют такой защитный механизм, как проекция, приписывая своим репрессирован- ным родственникам собственные ощущения и переживания. Иденти- фицируясь с родственником, который был репрессирован своими со- ратниками, мы идентифицируемся с двойственностью его отношения к ситуации. И проблема идентичности родственника становится пробле- мой потомка. Вот почему обсуждение и анализ этих проблем представ- ляется важным не только для поиска личной и семейной идентичности, но и для разрешения этой проблемы в общественном сознании.

1. Ван Альфен Э. Проявления травмы и постпамять [Электронный ресурс]. URL: https://www.youtube.com/watch?v=LZ7hZn2cOec (дата обращения: 01.02.2016).
2. Весельницкий И.М. «Красное колесо» переехало и через «Ростсельмаш» (хро- ника террора 30-х годов): Книга памяти жертв полит. репрессий работников
3. «Ростсельмаша». Ростов: Ростовская региональная ассоциация жертв неза- конных политических репрессий «Мемориал», 1999. 165 с.
4. Заболоцкий Н.А. История моего заключения [Электронный ресурс]. URL: http://lib.ru/POEZIQ/ZABOLOCKIJ/istoriya.txt (дата обращения: 17.02.2016).
5. Зейгарник Б.В. Патопсихология. М.: Изд-во МГУ, 1986. 286 c.
6. Инина Н. Испытание детством. М.: Никея, 2015. 192 c.
7. Линдеман Э. Клиника острого горя // Психология эмоций / Под ред. В.К. Ви- люнаса, Ю.Б. Гиппенрейтер. М.: Изд-во МГУ, 1984. С. 212—220.
8. Мюррей М. Узник иной войны. М.: HRI Press, 2004. 111 с.
9. Холлис Дж. Перевал в середине пути. Как преодолеть кризис среднего возрас- та и найти новый смысл жизни. М.: Когито-Центр, 2009. 208 с.
10. Niven N. Health Psychology for Health Care Professional. Edinburgh; New York: Churchill Livingstone, 2000. 244 р.

PlumX

Метрики публикации