Ландшафтная аналитика: теоретические основания и психотехнические приемы

Представлен анализ авторского метода групповой психотерапии — ландшафтной аналитики (ЛА). Описываются методологические основания, методические приемы работы и генез психотерапевтического эффекта. Метод рассматривается через категории персонологии, транзактного анализа, аналитической психологии, деятельностного и возрастно-психологического подходов. Охарактеризованы отдельные особенности эффекта ЛА: вовлечение участников в активное освоение различных «пространств» жизни, одновременная активизация всех элементов эго-структуры личности, стимулирование «трансцендентной функции», формирование многоуровневого образа мира, приглашение увидеть задачи развития через призму единой «сверхзадачи». Все эти характеристики могут быть представлены как слагаемые единого воздействия, цель которого — изменение ориентировки участников в направлении ее расширения, дифференциации и интегрированности.

Ландшафтная аналитика — метод групповой психотерапии, предложенный С.В. Березиным и Д.С. Исаевым [4]. Сессия проходит в форме специально организованного путешествия группы по природному ландшафту^[1]. Продолжительность путешествия, как правило, составляет 2 дня. Участники сталкиваются с определенными ландшафтными объектами (перевал, луг, болото, гора, дорога, лесная чаща, подземелье, поляна, родник и т. п.). Образ каждого из этих объектов имеет богатейшую представленность на уровне значений и смыслов. Эти значения и смыслы раскрываются с особой стороны в контексте психотерапевтического запроса. Их богатство и вариабельность, обеспечиваемая актуализацией различных значений каждым участником в общем групповом поле, дает основу для уточнения и обогащения образов ландшафтных объектов, образа Я и образа мира каждого из участников. Обогащенный образ мира (и образ Я как его часть), как продукт и средство ориентировочной деятельности, позволяет по-новому взглянуть на проблемы, приведшие участника в терапевтическую группу, увидеть пути их решения за счет расширения контекста ориентировки.

Параллелизм

Основную идею ЛА можно сформулировать как одновременное движение в нескольких пространствах: пространстве природы, пространстве культуры, внутреннем пространстве и предметной среде [12]. Краеугольный камень ЛА — параллелизм^[2] (скоррелированность) психического и физического, «внутреннего» и «внешнего», или, выражаясь словами М. Элиаде, сакрального и профанного [22].

Согласно его концепции, для человека традиционной культуры план обыденного являлся отражением, репрезентацией сакрального. Элиаде называет такое проявление священного в мирском термином «иеро- фания» [22]. А Дж. Кэмпбелл в похожем значении употребляет термин «секуляризация сакрального» [8]. Подчеркнем единое для этих двух ученых понимание мировосприятия человека традиционной культуры и его противопоставление современному человеку (речь преимущественно о европейских и американских горожанах).

Человек традиционной культуры рефлексировал многоуровневость собственных действий. Его повседневные действия в поле профанного были воспроизведением сакрального архетипического образца. Отход от архетипического образца свидетельствовал о выпадении из реальности, а причастность к образцу порождала чувство экзистенциальной причастности к реальности.

Парадоксально, но современная культура (как будто более рефлексивная, чем традиционная) старается уйти от многоуровневости. Победа профанного над сакральным, символизируемая победой Эдипа над Сфинксом, маркирует переход к гегемонии ориентировки на прагматику и игнорированию других уровней и межуровневых взаимодействий. Происходит сужение поля ориентировки!

Используя терминологию Э. Берна, можно сказать, что у современного человека нарушается целостность эго-структуры [19]. В классической схеме транзактного анализа элементы эго-структуры — Родитель, Взрослый и Дитя — суть субъекты, деятельность которых разворачивается в разных пространствах. В силу описанных выше культурных сдвигов, происходит их рассинхронизация, и, более того, каждое из этих пространств оказывается ущемленным.

Пространство Родителя (т. е. культуры, этики, созерцания трансцендентного) редуцируется до пространства правил и запретов.

Пространство Дитя (т. е. спонтанности, игры, творчества и активности, времени-для-себя) редуцируется до строго определенных форм деятельности. В широком смысле их можно назвать хобби, что отражает компенсаторный и не слишком легитимный характер этих занятий. Официально хобби не может быть на первом месте, но внимательное наблюдение говорит об обратном. Даже простой подсчет материальных затрат среднестатистического гражданина на хобби показывает, что эта «полуподпольная» область оказывается весьма значимой.

Казалось бы, в современном мире производства—потребления меньше всего страдает пространство Взрослого. Но и оно оказывается под угрозой. Нововременной энциклопедически образованный Взрослый-герой вытесняется со сцены Взрослым-функционером, или даже Взрослым-винтиком. Его единственная легитимная задача — быть частью систем производства и выполнять в этих системах определенные функции.

С особой рельефностью дефицитарность пространства Взрослого проявляется в кризисе пенсионного возраста. В тот момент, когда Взрослый взрослого становится Взрослым пенсионера и освобождается от рабочих и семейных обязанностей, он нередко теряет свое жизненное пространство [10].

В современных условиях страдает не только каждое из перечисленных пространств (и, как следствие, их субъекты), но и их связанность, синхронность. Вместо одновременного пребывания в каждом из пространств (и в каждом из эго-состояний) современный человек в лучшем случае довольствуется последовательной их сменой.

Пространства жизни, уровни ориентировки и развитие личности

С нашей точки зрения, происходящее сужение поля ориентировочной деятельности, в буквальном смысле, расчеловечивает человека, лишает его личности. Ведь едва ли не основной критерий личности — это способность принимать решение с оглядкой на их последствия в широком (как минимум, социальном) контексте [6], способность объединить все поступки, осуществляемые в рамках разных деятельностей под крылом единой жизнедеятельности.

Призывая искать критерий личности в ориентировке на последствия своих действий в социальном плане, В.А. Иванников имплицитно вводит идею о планах или уровнях ориентировки. Оказавшись в одинаковых условиях, два субъекта будут ориентироваться на разное и, в частности, на разноуровневое, разноплановое [6].

Могут быть разные подходы к выделению этих планов. Так, А.Г. Ас­молов и В.В. Петухов выделяют природный, социальный и культурный уровни [2; 14], В.А. Петровский — уровни жизнедеятельности, предметной деятельности, деятельности общения и деятельности cogito [13]. В схожем значении Е.Б. Старовойтенко выделяет «миры», или пространства жизни личности [17]. Описанием уровней ориентировки, выделением операциональной, целевой и смысловой ориентировки, изучением мотивационного компонента ориентировочной деятельности в конце 80-х — начале 90-х годов много занимались ученики П.Я. Гальперина, в частности, А.И. Подольский и Ю.И. Фролов [11].

Ориентировка имеет дело с образом (А.Н. Леонтьев и др.) [9], со схемой (Ж. Пиаже, У. Найссер, Дж. Брунер) [20], с полем (К. Левин) [5]. Выделение уровневых компонентов можно найти во всех этих концепциях. О.А. Карабанова подчеркивает родство ориентировки и образа, вводит понятие «ориентирующего образа» и рассматривает его компоненты [7]. У современного человека разные уровни образа могут вносить больший или меньший вклад в ориентировку. Субъект может в разной степени учитывать каждый из уровней. Скажем, строя образ шубы и принимая на его основе решение о выборе, один человек может ориентироваться на уровень функциональности, другой на эстетический уровень, а третий — на этический.

Наше предположение (и развитие мысли В.А. Иванникова) заключается в том, что «масштаб личности» определяется богатством уровней образа, на которые ориентируется субъект в своей деятельности. Чем с более широким контекстом соотносится субъект, чем в большем количестве пространств одновременно осуществляет он свое движение, тем больше масштаб его личности и тем больше у него шансов разрешить задачи, которые кажутся неразрешимыми при ориентировке на отдельных уровнях.

Здесь нельзя не упомянуть о категории, широко распространенной в возрастной психологии, — это «задачи развития», вызовы сложившейся ситуации развития (не обязательно социальной, так как это лишь один из уровней), отвечая на которые, субъект оказывается втянут в деятельность (ведущую деятельность), как средством, так и продуктом которой являются те или иные психические новообразования (Р. Хевигхерст, Л.С. Выготский, О.А. Карабанова) [3; 7]. В свое время нами был предложен системный подход к выделению уровней задач развития и ведущих деятельностей [3]. Речь шла о том, что решая конкретные задачи, субъекты в то же самое время развивают некие более генерализованные качества, которые могут явиться средством решения задачи развития более высокого порядка. Эту тему затрагивает и В.А. Петровский, описывая соотношение надситуативности и ситуативности на примере «задачи» и «сверхзадачи» в терминах К.С. Станиславского: «Решение “сверхзадачи” предполагает осуществимость решения “задачи”, однако само по себе решение “задачи” не означает разрешения “сверхзадачи”. <...> ... субъект первоначально следует ситуативной необходимости, но в самом процессе следования рождаются надситуативные моменты» [13, c. 84].

В логике настоящего рассуждения, возникает мысль о том, что рассматривать рефлексию субъектом соотнесенности своих действий со сверхзадачей можно как меру масштаба его личности. В том же духе мы склонны рассматривать и организованность деятельностей в единую ме­тадеятельность и соотнесенность между собой жизненных пространств личности. Именно это значение мы видим в словах С.Л. Рубинштейна: «Личность тем значительнее, чем больше сфера ее действия и тот мир, в котором она живет; чем завершеннее этот мир, тем более завершенной является она сама» [15, c. 438].

У нас нет оснований утверждать, что без такой целенаправленной рефлексии не происходит интеграции жизненных пространств. Можно предположить наличие своеобразного «стробоскопического эффекта», суть которого заключается в том, что некоторый последовательный образ (мира?) сохраняется при скачкообразном переходе от одной деятельности к другой и обеспечивает все же некоторую слитность этих внешне независимых деятельностей. Однако мы уверены, что осознанно удерживая внимание одновременно в разных пространствах, эго-состояниях и деятельностях, многоуровневая ориентировка способствует значительно более надежной интеграции жизненных пространств и рефлексии сверхзадачи.

Остановимся подробнее на «сверхзадаче» и ее рефлексии. Согласно предложенной выше гипотезе, она может быть рассмотрена как кор­релят развития личности. Более того, думается, что под различными названиями именно она рассматривается как конечная цель психотерапии, в частности, в аналитической психологии и транзактном анализе. В первом случае, мы сталкиваемся с понятием индивидуации, т. е. жизни в соответствии с индивидуальной мифологемой, раскрываемой и постигаемой человеком в mysterium conjunctionis (таинстве соединения) противоположностей [24]. В случае транзактного анализа, психотерапия строится от противного: ее цель не в том, чтобы напрямую дать человеку видение собственной сверхзадачи, но в том, чтобы не допустить ситуации, когда он примет сценарий за эту сверхзадачу. В обоих случаях ценность рефлексии сверхзадачи сомнению не подлежит.

Приемы и средства ландшафтной аналитики

Довольно обширное теоретическое введение было необходимо для понимания психотерапевтического метода ландшафтной аналитики. На наш взгляд, терапевтический эффект может быть достигнут расширением жизненных пространств личности, а также пестованием опыта многоуровневой ориентировки (наращиванием целостности эго-структуры личности). Рассмотрим, какие приемы могут применяться для достижения этих целей.

Смещение акцента с «персоны». Работа в группе ЛА начинается с ряда психотехнических действий. На время путешествия участники выбирают себе «природные» имена (названия видов животных, растений, погодных явлений и т. п.), выключают мобильные телефоны и часы. Общение в группе происходит на «Ты». Эти простые приемы позволяют значительно снизить инерцию привычных социальных ролей или, говоря языком аналитической психологии, ослабить позиции Персоны. Говоря о том же в терминах транзактного анализа, можно было бы заметить, что происходит освобождение Естественного дитя и определенное ограничение Контролирующего родителя. Это первый шаг к остранению.

Остранение — необычный взгляд на обычные предметы, часто обусловленный сменой контекста [21]. Природный, деревенский контекст, в котором проходит сессия ЛА, очень сильно отличается от привычного для участников городского. Встреча с тем, мимо чего деревенский человек прошел бы, не замечая, оказывается чуть ли не самым ярким впечатлением для приехавшего горожанина. Это может быть встреча с коровой или поилкой для лесного зверья. Последняя представляет собой выдолбленный пень, в котором надолго задерживается дождевая вода. Не способный моментально опознать это утилитарное предназначение, горожанин видит в таком пне сразу и чашу Грааля, и рюмку Лешего, и драгоценный камень.

Встреча с непривычными объектами сама собой порождает ситуацию остранения. Гораздо сложнее обстоит дело с тем, чтобы по-новому взглянуть на привычные вещи и проблемы. Иногда здесь на помощь приходит прием затрудненного восприятия, иногда же срабатывает своеобразная инерция остранения. Когда участники накапливают солидный опыт остраненного видения, эта измененная форма категоризации становится привычной. Новый взгляд на проблемы, за решением которых пришел участник, уже приводит к переструктурированию проблемного поля и может породить решение.

Затрудненное восприятие. Сущность этого приема — в создании особых условий, затрудняющих естественное течение процесса восприятия с тем, чтобы деавтоматизировать его, таким образом придав воспринимаемой вещи вкус, воспринимающему субъекту — переживание личностной включенности, присутствия в моменте. Ряд заданий в ЛА носит черты затрудненного восприятия. Например, в одном из них участникам предлагается идти через поле к дереву, символизирующему цель, с закрытыми глазами.

Оказавшись лишенными основной модальности восприятия, участники начинают ориентироваться на те ощущения, которым ранее не придавали значения. Освободившись от давления контекста и рассматривая процесс достижения цели на очень простой модели, участники с обезоруживающей ясностью замечают характерные для них самих способы достижения целей. Например, почти в каждой группе находятся те, кто, двигаясь к дереву-цели, смещаются с верной траектории настолько, что многократно оказываются в точке старта. Задача ведущего в таком случае ограничивается кратким сообщением для потерявшегося о том, что он снова вернулся на старт. Эта новость способна сильно взволновать участника и вызвать волну рефлексивной работы.

Как здесь не вспомнить мысль М.К. Мамардашвили о том, что для того чтобы увидеть реальность, поэту необходимо очень сильно взволноваться, прийти в особое эмоциональное состояние [12].

Наиболее ярко затрудненное восприятие находит свое выражение в таких упражнениях, как разговор с растением (нужно выбрать растение и поговорить с ним в громкой речи) или выбор собаки (нужно выбрать свою из большого числа собак, ожидающих участников в специальном месте, для того чтобы продолжить движение уже вдвоем с собакой-партнером). Привычные методы установления контакта в обоих случаях не работают. На автоматизм надежды нет. А значит, появляются взволнованность, присутствие, внимание, сознание, рефлексия, ощущение прикосновения к реальности.

Остранение и затрудненное восприятие отлично соотносятся с идеей одновременного движения в нескольких пространствах и многоплановой ориентировки. Лишаясь привычного метода ориентировки, человек начинает пробовать ориентироваться на те планы, которые до того не замечал. И удивительно, как много новой информации открывается через эти до сих пор совершенно не интересовавшие его планы!

Чередование напряжения и разрядки, опыт бытия на границе. Выше мы уже писали о том, что вслед за М.К. Мамардашвили считаем, что для того, чтобы прикоснуться к реальности, выйти за пределы привычного ее видения, участникам группы следует взволноваться достаточно сильно. Это волнение возникает в ответ на опыт остраненного или затрудненного восприятия, но это не единственный его источник. Аффект взволнованности нарастает при повторяющемся чередовании полярных эмоций, но он же возникает и при следовании по маршруту, проходящему через различные по характеру восприятия ландшафты.

Переживание калейдоскопа ландшафтов и быстрого прохождения границы между ними дает, помимо высокого аффективного градуса, особое ощущение слитности противоположностей в моменте. Вероятно, это достигается за счет действия последовательных образов пройденных и пережитых объектов, накладывающихся друг на друга и окрашивающих каждый новый момент. Это переживание слитности противоположностей, испытываемое вместе со взволнованностью и особым способом категоризации, генерализуется не только на ландшафты, но и на те жизненные обстоятельства, с которыми пришли участники. До того казавшиеся однозначными, жизненные ситуации видятся теперь содержащими в себе зерна собственных противоположностей.

Опыт материального движения и постоянной трансценденции границ дает ощущение не-статичности и в других планах. Проблемы, за решением которых пришли участники, теряют субъективное качество неразрешимости и тотальности.

Амплификация. Увидеть за вещью символ помогает амплификация. Термин «амплификация» (так же как и ранее — персона) используется здесь в значении, принятом в аналитической психологии: как прием работы с психологически значимым материалом, расширяющий поле его значений за счет нахождения культурных параллелей. Мы применяем этот прием к образам физических объектов и ландшафтов, с которыми взаимодействуют участники ЛА. Например, сидя у устья пещеры или у дверей погреба, мы много говорим о значении подземелья для человека. Вспоминаем драматичную историю освоения пещер — этих первых убежищ не только для человека, но и для древних хищников. Проводим параллель между пещерой и лоном, возврат в которое символизирует возможность начать с начала (ab ovo). После такой преамбулы поход в погреб становится не просто походом в погреб.

Амплифицируя, мы как бы преднастраиваем ориентировочный аппарат участников на работу сразу в нескольких планах. Удивительно, с какой легкостью человеческая психика принимает этот посыл и схватывает символические значения простых событий. Происходит то, что М.К. Мамардашвили называл «вычиткой текста по сильному варианту», т. е. возникает ситуация, в которой столкновение со вполне обычной ситуацией оказывается мощным психическим орудием развития.

Однажды мы попросили участников ЛА провести небольшие мастер- классы и поделиться каким-то полезным опытом. Наиболее странным, на первый взгляд, показался мастер-класс одной из участниц, которая рассказала о своем опыте работы в больнице и о том, как безболезненно осуществлять внутримышечные инъекции (резко, как бы шлепком — тогда пациент не успевает почувствовать боли). Участники группы на какое-то время пришли в замешательство (было тяжело понять, какое отношение к их запросам имеет этот совет), но в дальнейшем многие осознали метафорический характер этого приема: речь шла о том, что иногда полезные, но неприятные действия необходимо предпринять резко и уверенно.

Большой экран. Готовность и привычка видеть параллельное (и даже единое) движение в окружающей природе и собственной душе приводят к тому, что мир вокруг становится гигантским экраном психодраматиче­ского представления. В этих представлениях участникам с обезоруживающей яркостью открываются феномены, знакомые лишь по психологическим теориям или незнакомые вовсе.

Яркий пример — случай с «групповой тенью».

Одна из участниц (с почти отсутствующей мимикой, в огромных темных очках и широкополой шляпе) с самого начала оказалась в контрпозиции по отношению к группе. Она старалась держаться особняком, игнорировала правила и критиковала властные притязания ведущих. При этом поведение участницы было нарочитым; ее хотелось не замечать, удалить из поля зрения и деятельности группы, но не получалось. В контрпозиции она была и с самой собой. Формулируя запрос, она рассказала, что слишком импульсивна и склонна к спонтанным действиям, которые не раз круто рушили ее судьбу. Но вот что было удивительно: в то время как другие участники, нащупывая формулировки, говорили сбивчиво, она формулировала мысли кратко, четко, хорошо простроенными фразами. Импульсивность в ее речи едва ли была заметна.

Конфронтация росла, стало понятно, что сама собой она не разрешится. Группа как раз поднималась к очередному «ландшафтному объекту» — пещере. Атмосфера накалилась, часть группы вступила в жесткий спор с конфронтиру­ющей — «теневой» участницей. Было видно, как они теряли расположение духа и некий благостный настрой, свойственный участникам терапевтических групп.

Поднявшись, мы оказались у устья пещеры. Участникам предстояло по двое забираться внутрь   Когда «тень» вышла из пещеры, лицо ее сияло! Она явно

была впечатлена чем-то. «Ну, а пещера-то у Вас ничего!» — сказала она, то ли преодолевая инерцию собственного образа, то ли наоборот, стараясь ее сохранить. Как бы там ни было, участница вышла из роли групповой тени. Но где это произошло: в пещере, там, куда не проникает свет, а значит, тени не может быть чисто физически!

На наш взгляд, именно эта способность придавать достоверность психическим содержаниям является ключевой для ЛА как метода. В пространстве аналитики эти содержания не просто оживают (кто-то скажет, что они всегда были живы), они становятся заметными без специального напряжения внимания, обретают черты материальных объектов.

Живые образы, или От ландшафтных объектов — к ландшафтным субъектам

Каждая ЛА дарит участникам богатейшие живые символы, которые, тем не менее, как бы тускнеют, если пытаться вытащить их из ткани аналитики. Это похоже на то, что происходит при пробуждении, когда переживания сна умирают при попытке зафиксировать их на бумаге. Их редукция к словесному описанию, или интерпретация, помогает их зафиксировать, но, по сути, оказывается губительной.

Мультимодальность, глубина и многозначность символа утрачиваются при попытке его прагматического использования. В этом парадокс интерпретации. Она помогает зафиксировать следы контакта с бессознательным и может быть полезна для решения проблемы, с которой работает участник, но перекрывает путь к раскрытию потенциала символа, который глубже. Интерпретация делает многозначный символ мертвым (или ставшим), фиксируя лишь одно из его возможных значений. Думается, что специфический терапевтический эффект ЛА несет впечатление целостного восприятия символов, уверенность в их существовании и доступности. Именно поэтому ряд образов, с которыми мы сталкиваемся, остаются без интерпретаций. Это, например, вид «мирового пейзажа» — буквальный вид, открывающийся с вершины горы, который включает в себя все на свете: город, деревню, лес, поле, реку, озеро, кладбище, монастырь и многое другое.

Как отмечал К.Г. Юнг, «знак всегда меньше, нежели понятие, которое он представляет, в то время как символ всегда больше, чем его непосредственный очевидный смысл» [23, c. 51]. Символ возвращает нас к идее уровневости и одновременного пребывания в разных пространствах. Символ связывает эти пространства и открывает путь к рефлексии много- уровневости, многоуровневой ориентировке. Знак имеет одно, и только одно, означаемое и в этом смысле противостоит идее многоуровневости.

Ландшафтная аналитика дарит участникам живые символы, или, как писал С. Айзенстат, «живые образы» [1]. Это особые мультимодальные ландшафтные объекты (точнее субъекты, так как они представляются вполне живыми). М.К. Мамардашвили дает следующее различение живого и мертвого: «Живое отличается от неживого тем, что оно всегда может что-то иное. А мертвое уже не может ничего другого, чем оно есть» [12, c. 85]. Очевидно, что в этом смысле символы являются живыми, так как обладают бесконечным потенциалом значений. Эти символы принципиально не нуждаются в интерпретациях, они предельно просты и вместе с тем очень глубоки. Они не подчиняются пространству (они не здесь и не там) и линейному времени (они не из прошлого, настоящего или будущего), они как будто проявляются в подходящий момент и затем, исчезая в актуальном восприятии, сохраняют свою сущность. Встречи с этими символами переживается как «моменты причастности» [12; 17; 18].

Как и принято в психотерапии, перед началом путешествия каждый участник формулирует свой запрос, в конце подводятся некие итоги. Одна из участниц как-то сказала, что понятийного, описательного ответа на свой запрос она не получила, а получила бытийный ответ — опыт встречи с символами.

Несмотря на принципиальные трудности в описании подобного опыта, факт его существования фиксируется в философской и психологической литературе, подчеркивается его ценность для развития личности. Именно эту феноменологию описывает М.К. Мамардашвили, говоря о «моментах невыразимого». «Именно в том, чего “сказать нельзя”, — говорит он, — мы чувствуем себя живыми. И вот это ощущение жизни самоценно» [12, c. 84]. Переживания того же рода Е.Б. Старовойтенко называет моментами причастности. «В моментах причастности мы узнаем себя живыми и способными длить и изменять свою жизнь, даем себе бытийствовать различными способами и в разных мирах, осуществля­емся в переплетении жизненных отношений, можем продолжить жизненное восхождение к своей индивидуальности, можем, по выражению С.Л. Рубинштейна, быть источником света для других людей и преобразователями жизни» [17, c. 172].