Психология социального познания в зеркалах «когнитивных революций»

Психологические

концептуализации «социального»

Психология социального познания (social cognition) — это направление исследований, иногда также называемое «парадигмой», которое возникло на междисциплинарных пересечениях феноме-

нологии Э. Гуссерля — А. Шюца, социологии знания К. Мангейма и М. Шелера и когнитивной психологии [Андреева, 2005; Augoustinos, 2014; Fiske, 2013]. Узловая эпистемологическая проблема психологии социального познания заключается в изучении социальной детерминации познания в повседневной жизни. Однако тиражируемое понятие общества вследствие избыточности кон­нотаций нельзя считать эвристичным в дискуссиях о том, что же есть социальное в познании, когда «идея «общества» занимает в социологическом словаре то же место, что и понятие «души» в психологии конца XIX столетия» [Вахштайн, 2012, с. 281].

Вопрос о «социальности» социального познания — читатель простит вынужденную тавтологию, которая является решающей для фокусировки предмета социальной психологии, — может быть уточнен через анализ трех «когнитивных революций» [Харре, 2011] в истории дисциплины, которые обернулись возникновением: 1) когнитивной науки, 2) социального конструкционизма, 3) эстетической парадигмы, задающих различные, но в отдельных моментах комплементарные герменевтики социального. Отчасти их можно сопоставить со сменой парадигм (Т. Кун), идеалов рациональности (М.К. Мамардашвили) или интеллектуальных стилей в психологии (М.С. Гусельцева). Вектор трех когнитивных революций отражает движение культу­ральной истории [Берк, 2015] — переход от изучения репрезентаций социальных явлений к анализу практик их конструирования на языках культуры и искусства.

Первая когнитивная революция — возникновение когнитивной науки, в рамках которой исследования распределенного, ситуативного и социального познания занимают одно из первостепенных мест [Фаликман, 2014]. С когнитивной точки зрения «социальное» рассматривается как знание, диалогически разделяемое и распределяемое в межличностных взаимодействиях и коммуникациях и которое имеет вид ментальных репрезентаций (представлений), не только «зеркально» отражающих, но и видоизменяющих информацию. Ментальные представления являются результатом преобразования «внешних воздействий на человека и его психических состояний в устойчивые, распознаваемые, воспроизводимые внутренние целостности, соответствующие ситуациям его взаимодействия с окружением» [Орлова, 2016, с. 97].

Основной механизм формирования ментальных представлений во взаимодействиях — психофизиологическая персонификация (ментализация), т. е. способность «уточненного» восприятия состояний внутреннего мира окружающих как отличного от их собственного [Шехтер, 2014, с. 432], и ее результатом является построение «теории» или «модели психического» (Theory of Mind) другого человека. Но в одноименной теории субъект социального познания рассматривается скорее как «носитель» психического, а не как представитель социальной группы [Сергиенко, 2015]. Инструментом ментализации («инструментальная» метафора объясняется далее в свете идей Р. Харре) становится «социальный мозг» — система мозга, которая специализируется на восприятии социальной информации, а не объектов и вещей физического мира [Глозман, 2013; Рычкова, 2012]. Когнитивная наука определила и другие базовые механизмы познания, к которым относят процессы категоризации, казуальной атрибуции, эвристики и т. д.

Вторая когнитивная революция ознаменована возникновением новой эпистемологии социального конструкционизма. Три концепции — социальных представлений С. Московиси, дискурсивной и нарративной психологии — наиболее четко выразили ее анти-менталистский пафос. «Социальное» — не репрезентация «реальности» (лишнее умножение сущно­стей), а дискурсивная практика, перфор­мативная относительно «внутренних» состояний субъекта: согласно К. Гергену, «... конструкционистская метатеория сводит онтологические положения к языку, а язык — к процессам отношения» [Герген, 2003, с. 66].

Впрочем, и современная когнитивная наука ставит под сомнение тезис о ментальных репрезентациях мира, якобы существующего «независимо» от человека, ибо его активное, «деятельное» взаимодействие с социокультурным окружением — неотъемлемая часть когнитивной системы [Фаликман, 2017].

Р. Харре предлагает амбициозный проект «гибридной психологии» для третьего тысячелетия, интегрирующий обе позиции — конструкционизма и когнитивной науки [Harré, 2013]. Опираясь на идеи Л.С. Вы­готского, Дж. Брунера и Л. Витгенштейна, Р. Харре утверждает: мозг — это «инструмент», используемый людьми в их деятельности, но при этом личность человека не сводится к нейрокогнитивным процессам; когнитивная активность суть дискурсивная практика, «поток символических взаимодействий», организованный согласно конвенционально разделяемым правилам или «грамматикам»: «личности», «организма», «молекулы», объединение которых и составляет цель науки о человеке [Харре, 2005]. Объединение грамматик возможно благодаря принципу «таксономической первичности», устанавливающему связь между инструментом и задачей в поисках ответа на вопрос о том, «... какие нейронные механизмы и процессы позволяют людям реализовывать проекты, за которые они берутся в повседневной жизни» [Харре, 2011, с. 412]. Р. Харре ратует за союз дискурсанализа и нейронауки, раскрывающих различные уровни социального познания.

Подведем итоги. В социальной психологии после I и II когнитивных революций соприсутствуют две основные логики объяснения «социального»: 1) через интерсубъективные представления, разделяемые и распределяемые во взаимодействиях, 2) через язык (дискурс) — разговорные практики, в которых не репрезентируется, а конструируется социальное знание. Метафора «задача — инструмент», предложенная Р. Харре, а до него — в другом интеллектуальном контексте — Н.А. Бернштейном, оказывается эвристичной при анализе языка как знаковой системы (семиотики), перестраивающей мозговые процессы продуцирования и хранения социальной информации, что уже было показано в нейропсихологических работах А.Р. Лу­рии. Язык — инструмент культуры, позволяющий мыслить единство биологического и социального в познании. Понятие языка максимально расширяется в современных социальных науках и психологии, что становится эпистемологической предпосылкой третьей когнитивной революции — «эстетической», которая, возможно, происходит на наших глазах в начале XXI столетия.

Ее манифест — «эстетическая парадигма», призывающая объединить усилия науки и искусства в исследовании внутренних форм интернализации культуры и ее превращения в координаты персонального (личного) времени и пространства [Марцинковская, 2014]. Эстетическая парадигма исходит из трех допущений: 1) сравнение научных и художественных репрезентаций социальных явлений; 2) использование эстетических категорий в психологическом объяснении («эстетический редукционизм»); 3) поиск новых форм научного письма [Хорошилов, 2016]. Третья когнитивная революция проблематизирует культурно-историческое измерение социального познания, утверждая тезис о его опосредованности языками искусства как «вторичной моделирующей системы» культуры (если воспользоваться терминологией Ю.М. Лотмана). Более того, «социальное» — это особый язык культуры и искусства, складывающийся в истории; понятие культуры здесь — обобщающая категория социальной психологии [Стефаненко, 2002].

Культурно-исторические
лабиринты социального познания

Образ лабиринта — одна из важнейших мифологических и эстетических категорий античного миросозерцания и постнеклассического искусства XX столетия. Вся история культуры представляется «... современному сознанию сложнейшим лабиринтом, в котором возможны какие угодно блуждания и перипетии» [Бычков, 2012]. Лабиринт Минотавра, построенный афинским художником Дедалом, — загадочный символ ступеней социального развития, разделенных тысячелетиями, но объединенных в триумфе художественно-технического и творческого гения человека над стихийными и темными силами природы [Лосев, 1957]. В современных науках о культуре мифологическая интуиция лабиринта оборачивается допущением о языковой опосредованности любого подхода к описанию и объяснению социальных реалий, признается искусственность, сделанность, сконструированность любых дихотомий и бинарных систем [Бахманн-Медик, 2017] (как, например, различие «индивидуального» и «социального» в познании, личности и общества, если речь идет о социальной психологии).

Согласно логике современной культурно-исторической парадигмы в гуманитарных науках, психологические явления следует исследовать во взаимосвязи «... психики (сознания, бессознательного, ментальности), практик (поведения, поступков, деятельности, повседневной жизни) и изменяющихся культурно-исторических и социокультурных контекстов развития» [Гусельцева, 2016]. Данная методологическая позиция реализуется в нейронауке [Фаликман, 2014а] и социологии [Ионин, 2016], которые при изучении пластичности мозга / представлений общества о себе самом так или иначе апеллируют к идее культуры. Культура — символически-смысловой источник познавательной активности — признается «автономной» от не-смысловых факторов, оказывающих влияние на течение социальной жизни, и объясняется «из себя самой» [Александер, 2013]. Следует отметить, что измерения культур (Г. Хофстеде) как психологические единицы анализа их сходств и различий используются для выдвижения гипотез о культурной детерминации развития и функционирования мозга человека [Chiao, 2010].

Не вызывает удивления, что психология социального познания сегодня переживает «Ренессанс» концепции Л.С. Вы­готского. Социальное познание — это высшая психическая функция, которая развивается через интериоризацию зна­ково-символических систем (языка/ дискурса) в социальных отношениях. Психологические процессы «. остаются quasi-социальными. Индивидуальное личностное — не contra, а высшая форма социальности» [Выготский, 1986, с. 54]. Сказанное означает, что высшая психическая функция остается интерпсихической на протяжении всей своей жизни; сам же Л.С. Выготский конкретизирует понимание интерпсихического в ракурсе социального, интерсубъективно выражаемого в коммуникации, языке и слове [Кричевец, 2012].

В двух моделях развития социального познания — филогенетической и онтогенетической, принадлежащих М. Томаселло и Ч. Фернихоу, — на основе идей Л.С. Выгот­ского выделены механизмы совместного понимания ситуации и интенций взаимодействия (кооперативная коммуникация и диалогическое мышление). Понятие культуры как знаковой системы позволяет определить биологические, микро- и макросоциальные факторы детерминации познания, координирующие развитие личности в ее отношениях с окружением [Холмогорова, 2016]. Культура, следовательно, — это символический инструмент, опосредующий развитие как «приватной» (субъективной), так и «публичной» сферы опыта через процессы интернализации и экстернализации социального знания [Valsiner, 2014].

Идеологический контекст советской науки 1920-х гг. определил то, что для Л.С. Выготского культура — скорее универсальная коннотация, относящаяся к аксиоматике социокультурной детерминации психических функций, а не к аспектам их исторического наполнения и содержания в разных культурах: «... даже в исследованиях, проводимых Александром Лурия в Узбекистане, Л.С. Выготский и А.Р. Лурия не делали акцент на особенностях узбекской культуры, а исследовали общие пути когнитивного развития» [Дафермос, 2016, с. 41]. Впоследствии принципиальный тезис об историческом характере когнитивных процессов был конкретизирован в междисциплинарном диалоге психологии и истории, который состоялся только в 1970-е гг. по обе стороны «железного занавеса» — речь идет о статье К. Гергена [Gergen, 1973] и сборнике «История и психология» [История и психология, 1971], см. также продолжение дискуссий в одноименной англоязычной книге [Psychology and history, 2014].

Историзация психологии — способ осмысления временной динамики социального познания. Культурные формы социального познания — системы представлений об обществе, в котором существует человек (например, магия, мифология и религия, наука и искусство), — производны от повседневности как «верховной смысловой реальности» [Шюц, 2004]. История «научилась мыслить соци­ологически», что выразилось в структурировании ее предмета сообразно социальным институтам, социальным группам и социальным практикам [Савельева, 2017]. Социальная психология, определяя собственное дисциплинарное положение в пространстве культуры и истории, изучает различные формы обыденного познания, производимые в институтах — группах — практиках. Теоретической основой историко-психологической компаративистики становится концепция социальных представлений С. Московиси. История эмоций и восприятия [Берк, 2015] прочитывается как история представлений о внутреннем мире человека.

Взаимодействие культуры, истории и психологии раскрывается через понятие ментальности, заимствованное из легендарной школы «Анналов», чьи положения неоднократно обсуждались в научной литературе. «Любая историческая психология, любая история ментальностей — это социальная история, но она касается и истории культуры» [30, с. 295—296]. Несмотря на скептическое отношение многих современных историков к этому понятию, «ментальность» может использоваться для концептуализации «социального воображаемого», т. е. представлений общества о себе самом, коллективных фантазий, иллюзий и заблуждений, которые не просто отражают реальность, но и творчески пересоздают ее [Гуревич, 2014]. Концепты социального воображаемого (Ж. Дюби), фантазмов (К. Касториадис), той же ментальности и социальных представлений — ключевые для французской интеллектуальной традиции.

Если теперь уместно воспользоваться терминологией А.Н. Леонтьева — Г.М. Андреевой, то можно утверждать, что эти представления об обществе складываются в некий образ социального мира, опосредующий деятельность и общение людей в реальном мире, — общий принцип, заложенный в понятиях социального представления и образа мира, не вызывает сомнений [Андреева, 2005]. Наука социальная психология не только исследует «пристрастность отражения» общества, но также изменяет реалии культуры [Андреева, 2013]. Поэтому следует обратить внимание на то влияние, которое теории и практики социальной психологии оказывают на «производство» нового культурного знания, что соответствует пафосу культурно-исторического подхода — анализировать условия рождения концепций психологии, конституиру­ющих определенный тип знания [Бурлакова, 2012].

А вот и элегантная иллюстрация — использование метафоры зеркала в истории социальной психологии. В культуре и искусстве XX века зеркало — символ неустойчивости и неопределенности вечно меняющихся изображений самосознания человека [Мельшиор-Бонне, 2005]. Он проникает в психологические рассуждения Ч. Кули (зеркальное Я — представления, почерпнутые из общения с другими людьми, но воспринимаемые при этом как свои личные), Ж. Лакана (стадия зеркала, на которой формируется и отчуждается от самого себя субъект как воображаемая инстанция) и даже Л.С. Выготского (сознание — зеркальный «двойник, внутренний собеседник»). В 1990-е гг. зеркало неожиданно как бы помещается внутри мозга, когда возникает гипотеза о зеркальных нейронах [Риццолатти, 2012]. Зеркальные нейроны — «материализация» старинной психологической идеи об антагонистичности и внеположности человека самому себе, что, по мнению Ч. Кули, Ж. Лакана и Л.С. Вы­готского (при известном различии теоретических позиций), является решающей предпосылкой развития самосознания.

Способность создавать и разрушать разные образы Я, потенциальные возможности и опасности которой осмысляются психологами (см., например, дискуссии о кризисе идентичности и утрате Я как новой культурной норме [Соколова, 2014]), означивается символом зеркала и «воплощается» в мозге как «точка идентификационной сборки». Но можно ли «собрать» в зеркальных нейронах осколки идентичности современного человека, устремленного в бесконечном поиске и разрушении образов Я обрести свободу от самого себя?.. С. Вейль заявляет, что «... мы не обладаем ничем иным в этом мире, — поскольку случай может все у нас отнять, — кроме способности сказать “Я”. Именно ее-то и нужно отдать Богу, то есть разрушить. Не существует никакого другого дозволенного нам свободного действия, кроме разрушения “Я”» [Вейль, 2008, с. 54].

Резюме сказанному. Обсуждение проблемы социальной детерминации познания в культурно-исторической перспективе приводит нас к решающему выводу о том, что социальное познание — это высшая психическая функция, «распределенная» во взаимодействиях и опосредованная языками культуры, которые становятся инструментами конструирования социальных представлений о повседневной жизни общества в истории. Следует добавить, что культурно-исторические формы социального познания — это проявления «социального воображаемого», т. е. представлений общества о себе самом. На примере «зеркальных нейронов» показано, как психология заимствует иной раз значимые культурные символы, которые получают новые коннотации и становятся объяснительными концептами, а затем обретают онтологический статус «научного факта».

Эстетическая парадигма:
к драматургии социального
познания

В эстетической парадигме психологического исследования для анализа социального познания используется язык искусства (как условно вторичный язык культуры). Для анализа массового сознания российского общества мы считаем возможным заимствовать две эстетические категории — драматургии и жанра, что обосновывается следующими рассуждениями.

Идея «социальной драматургии» принадлежит И. Гофману, который при сдержанном отношении к театральной метафоре общества признавал, что «... весь мир все-таки не театр, но определить, чем именно он отличается от театра, нелегко» [Гофман, 2000, с. 107]. Игра актеров на социальной сцене, разумеется, регламентируется правилами, но за человеком всегда остается выбор, играть ли роль с воодушевлением или дистанцироваться от нее [Бергер, 1996]. Г. Дебор идет еще дальше и объявляет современное ему общество обществом спектакля, где реальность отношений между людьми «оттесняется» в разыгрываемые образы, фантазии и представления [Дебор, 2017], переходит в чисто психологическую плоскость «социального воображаемого», столь излюбленную французскими интеллектуалами. Какой спектакль разыгрывается в российском обществе?

«Жанр — это отстоявшаяся типологически устойчивая форма целого высказывания, устойчивый тип построения целого, кодифицированная форма действия» [Бахтин, 1979, с. 180]. Из литературоведения — от М.М. Бахтина — это понятие заимствуется теорией социальных представлений, где говорится о «речевых» или «коммуникативных» жанрах — типичных для различных ситуаций форм диалога, в которых конструируется социальное знание [Marková, 2003]. Эти рассуждения можно отнести не только к повседневной жизни, но и к научным концепциям, развиваемым и уточняемым в ходе полемики между оппонентными кругами (термин М.Г. Ярошевского); диалог ученых разворачивается в определенной социальной и культурной ситуации развития науки, получающей «печать» умонастроений породившей ее исторической эпохи. Повседневность и наука, будучи различными формами социального познания, воспроизводят одни и те же противоречия современной им культуры.

Драматургические жанры социального познания, осмысляемые в науке и искусстве XX века, — трагедия культуры (Г. Зиммель) и драма личности (Л.С. Выготский), которые неожиданно складываются в комедию социальной жизни (А.П. Чехов).

Трагедия культуры заключается в том, что процесс объективизации ее со­держаний «... создает между субъектом и его творениями всю растущую чуждость, проникает в конце концов во внутренние переживания повседневной жизни» [46, с. 362—363]. Г. Зиммель обеспокоен тем, что по мере исторического развития общества культурные формы становятся чуждыми современной жизни [Недельман, 2003]. Он сравнивает отчужденность культуры от жизни с пустынными дворцами и набережными Венеции: «... видимость, не оставившая за собой никакого живого смысла, все же выдает себя за что-то полноценное и вещественное, за некое содержание жизни, которую предстоит прожить в реальности» [25, с. 78—80]. Так культура становится видимостью, в которой человек безнадежно стремится обрести самоидентичность, но иного пути — вне ее символических форм — нет... (Ср.: воображаемое является принципом самоорганизации субъекта, сообщающего о познанном в искусстве [Дубин, 2017].)

Фундирующий принцип психологии Л.С. Выготского — драма: уже в своих ранних театральных рецензиях он осмысляет механизмы художественного познания [Собкин, 2015], среди которых несколько позже, в «Психологии искусства» будет определен главенствующий — катарсис как развитие и уничтожение аффекта вследствие восприятия оппозиций художественного произведения (формы и содержания, фабулы и сюжета). «Поздний» Л.С. Выгот­ский задумывал раскрыть психологию личности в эстетических категориях театра. Для этого он обратился к понятию социальной роли — «иерархии функций» (мышления и страсти), столкновение которых оборачивается драмой в жизни человека [Ярошевский, 2007]. Закон происхождения высших психических функций («всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцене дважды») — это целиком драматическое взаимодействие, которое переносится во внутренний план в виде конфликта, переживаемого как факт индивидуальной судьбы [Вересов, 2007].

Таким образом, «трагедия культуры» (по Г. Зиммелю) — неустранимое противоречие между иррациональной стихией жизни, воплощаемой и отчуждаемой в формах культуры, в которых человек стремится сотворить себя, и вне которых он не может существовать, — в интрапсихическом плане оборачивается «драмой личности» (по Л.С. Выготско­му), сложной и конфликтной динамикой разных психических функций и процессов (ср.: «жизнь навсегда осталась для меня драматургически трагической проблемой» — А.Ф. Лосев). Психология социального познания — в эстетической парадигме — становится новой методологической оптикой анализа культурно­символических форм репрезентации и переживания «отчужденности» образа социального мира от познающего субъекта, эмоционально-смысловых разрывов между обществом и личностью, которые одновременно являются важнейшими механизмами их динамики и развития.

Тезис доказывается обращением к изучению социальных изменений и проблем. В современном российском обществе, согласно данным последних исследований, «правят балом» полемические социальные представления, что дает возможность говорить разным авторам о «ментальной дезинтеграции» [Емельянова, 2016] или о «расщеплении» [Соколова, 2014] массового сознания, переживающего «кризис понимания реальности» в ситуации тотальной социальной неопределенности и нестабильности, причины которой «... могут заключаться в диффузности и аморфности самой структуры общества и/или подавленности публичных средств рефлексии и дискуссий» о его актуальном состоянии [Гудков, 2016, с. 43].

Конструируемые социальные представления имеют весьма отдаленное отношение к действительности радикальных изменений и сломов, вследствие чего постсоветский и, смеем верить, пост-тоталитарный субъект социального познания не может объединить фрагменты реальности в единый образ мира, что находит отражение в бесчисленных дискуссиях, скандалах и показных судебных разбирательствах относительно многих художественных событий, гражданских и экономических инициатив. Мир постсоветского субъекта — это мир дезориентированных тел: Е. Деготь констатирует, что «... даже советские памятники, рухнувшие с пьедесталов, предстают для постсоветского художника (такова серия фотографий Игоря Мухина Монументы, 1990—1995) телами: из абстракций они превращаются в гниющую, умирающую плоть реальности» [Деготь, 2002, с. 204].

Эстетико-психологическое объяснение социального познания в двух обозначенных категориях трагедии культуры и драмы личности закономерно находит подтверждение и в современном театре, в котором именно в 2010-е гг. на зрительский суд были представлены весьма интересные режиссерские трактовки пьес А.П. Чехова. «Вишневый сад» М. Эка переносит действие в начало 1990-х гг. — герои обсуждают Солженицы­на и Сталина, а у Л. Додина сад существует только на кинопленке, ею и развлекаются персонажи, пока новые дачники рубят вишни для заборов (вот и «звук лопнувшей струны»). «Чайка» К. Богомолова обнажает непереносимость искусственности жизни перед реальным лицом насилия, «Три сестры» Т. Кулябина, поставленные на языке глухонемых, становятся притчей о тотальном распаде человеческой коммуникации.

За комическими обстоятельствами этих чеховских пьес (ведь их жанр был головоломкой уже для современников их автора) скрывается эстетизация текучей, предательски ускользающей повседневности (как вещно-временной меры отпущенной нам судьбы), которая является, может быть, и единственно доступной стратегией коллективного совладания с трагедией культуры и драмой личности через избегание имманентной конфликтности социальности в инфантильно-нарциссических фантазиях о жизни в «райском саде» — по крайней мере, в креслах партера [Тхостов, 2007].

Междисциплинарный анализ социального познания позволяет сделать вывод, что сейчас готовится, очевидно, III когнитивная революция, связанная с возникновением нового эстетико-психологического подхода к изучению социальных реалий, который предполагает объединение методологических усилий науки и искусства в поиске ответа на «вечный» вопрос о личностном и этическом самоопределении человека в лабиринтах общества и культуры.

Искусство — язык культуры, который позволяет осмыслить достижения нейро­наук в контексте психологии социального познания. С точки зрения эстетической парадигмы, науки о мозге — это один из языков репрезентации и объяснения современности, особый вид дискурса, доминирующий в культуре нашего времени. Задача дальнейших исследований заключается в том, чтобы на основе культурно-исторического подхода разработать «словарь», который даст возможность «переводить» концепты наук о мозге / наук об обществе. Такой междисциплинарный словарь формируется в практиках современного искусства (свидетельство тому — внимание художников к нейроэстетике).

«Нить Ариадны» — интеграция различных научных и дисциплинарных представлений о человеке в эстетической парадигматике психологии — когда-то плелась на рубеже двух столетий (вспомним удивительные слова Бахтина: «проблема души методологически есть проблема эстетики» [Бахтин, 1979, с. 89]), но была оборвана капризной музой истории в сумерках после «Заката Европы», предсказанного Г. Зиммелем и А.П. Чеховым. Кажется, психология на новом уровне культурно­исторической и эстетической рефлексии «нащупала» утраченную нить в категориях жанра трагедии, драмы и комедии, отвечающих запросам и вызовам актуального исторического момента «эпохи перемен», а осмысление последней — это первоочередная задача психологии социального познания, если она все же желает остаться наукой, проблематизирующей философское понимание социальности.