Экзистенциально-психологический анализ старости^*

В статье представлен экзистенциально-психологический анализ старости как феномен индивидуальной жизненно-смысловой перспективы. Теоретически обоснованы принимаемые личностью варианты негативного («бегство от старости», «гонка за молодыми») и позитивного (принятие собственного старения как экзистенциального дара самому себе) сценариев старения. Показано, что выбор сценария старения связан с индивидуально принятым отношением человека к собственной смерти. Описан ряд аспектов внутренней картины «бытия старым»: предоставленность субъекта самому себе; созерцательная позиция по отношению к жизни; смена масштаба в восприятии собственной жизни; экзистенциальная решимость субъекта в овладении собой; переживание вневременного настоящего и открытие своей соразмерности своему времени; принятие позиции завершения начатого, доделывания задуманного и принятия несбывшегося.

Несмотря на то, что современная возрастная пси­хология выделяет достаточно дифференцирован­ные возрастные интервалы в человеческой жизни, в обыденном сознании, как и много веков назад, пред­ставлены лишь три периода — детство, взрослость и старость. Исторически они были не только символи­чески противопоставлены друг другу на шкале «жизнь—смерть» (взрослость — детству, старость — взрослости), но и дополнены поддерживаемой рели­гией трансцендентно-телеологической перспективой жизни после смерти. Постепенная утрата перспекти­вы возрождения и девальвация идеи инобытия с со­хранением индивидуальной памяти и опыта привели к нарастанию переживаний обессмысливания инди­видуальных жизненных усилий, преодолений, дости­жений перед лицом неминуемой смерти. Но одновре­менно они стимулировали необходимость философ­ско-психологического осмысления возможностей са­мостоятельного поиска и обретения смыслов индиви­дуального саморазвития. Недаром, обращаясь к фено­мену индивидуального осмысления и активного сози­дания себя, Э. Фромм называет жизнь «авантюрой са­моразвития» [Гуревич, 1998], подчеркивая, что человек бесконеч­но вновь и вновь сотворяет себя, свои способности и экзистенциальные потенции.

В возрастно-смысловой перспективе такая мен­тальная позиция постепенно смещает смыслы разви­тия к взрослости, к которой, как кажется, в качестве подразумеваемого центра перспективно или ретро­спективно устремлены чуть ли не все другие возрас­ты. Так, дошкольник мечтает жить общей жизнью с взрослым и осваивает в игровой форме типичные модели отношений и поведения взрослого человека; младший школьник в своих познавательных усили­ях стремится побольше узнать о взрослой жизни, любопытствуя о разных ее аспектах в процессе осво­ения способов познания реальности; подросток с его «чувством взрослости» переживает себя практичес­ки равным свободному и самостоятельному взросло­му; юношество и молодость претендуют на статус «ранней взрослости», конкурируя за социальное влияние с зрелостью. Как это ни парадоксально, да­же пожилые возрасты «молодятся», не желая поки­дать границы этого периода (вероятно, поэтому воз­растная психология начинает оперировать понятия­ми «ранняя взрослость», «поздняя взрослость», «зрелость», «третий возраст», «золотой возраст» и т. п. [Ариес, 1977; Карцева, 1991]). Любопытно, что из бытового употреб­ления, особенно в западных культурах, уходят тер­мины «старый» и «пожилой», а на смену им прихо­дят странноватые эвфемизмы «человек в солидном возрасте», «очень хорошо сохранившийся человек» [там же] и даже оксюморон «young old» («молодые старики») [Левинсон, 2005]. Страх перед старостью во многом внушается человеку современным социумом, средст­вами массовой информации и усиливается бытовы­ми заблуждениями и эйджистскими стереотипами: например, о стариках часто думают как о бесполез­ных, интеллектуально деградирующих людях, кото­рые уже не в состоянии жить полноценной жизнью, а лишь тягостно доживают ее [Анцыферова, 2004, с. 492], осложняя существование других. И хотя эти идеи были уже многократно опровергнуты [Шахматов, 1996], они продолжают влиять на самооценку и поведение стареющего чело­века. Стоит с сожалением признать, что «современ­ная культура не признает за старостью никакого соб­ственного смысла — ей на долю выпадает только символизировать абстрактную жизнь, взятую в ас­пекте ее непрерывного воспроизводства» [24, с. 21].

Если ранее старость ассоциировалась с опытом, мудростью, прозорливостью, властью и знанием, что сопровождалось ее социальным уважением и почи­танием [Смолькин, 2005], то сегодня нарастает тенденция отрица­ния смыслов и символических ценностей старения, обнаруживается инверсионный тренд к своеобразно­му эскапированию от «бытия старым», отрицанию значимости опыта прожитых лет. Распространяюща­яся повсеместно «геронтофобия» принуждает пожи­лых людей до последнего пытаться «шагать в ногу» с молодыми, перенимать их привычки и хотя бы внеш­не сохранять моложавый облик. А раз так, то никто, кроме, разве что, самих стариков, особенно не инте­ресуется старостью ни как темой повседневных дис­курсов, ни как естественной возрастной фазой, ни как своеобразным образом внутренней жизни чело­века. Старость фобически вытесняется из повседнев­ной рефлексии целостного пространства жизненно­го пути, «исчезает», не замечается как феномен жиз­ни, и старики вынуждены стесняться своих лет не только перед молодыми, но даже и в собственной возрастной когорте.

Многие психологические характеристики старо­сти (консерватизм, осторожность, взвешенность ре­шений, стремление к спокойствию и порядку, толе­рантность, тенденция к всепрощению и оправданию и пр.) воспринимаются более молодой частью обще­ства как препятствующие развитию, мешающие про­грессу, тормозящие движение к личностному обнов­лению. Современная установка на «нестарение» за­хватывает все сферы жизни, поэтому в медицинской и социальной геронтологии по преимуществу обсуж­даются вопросы, как сделать старость активной, как дольше сохранить трудоспособность, яркость вос­приятия, остроту мышления, повысить уровень со­циальной адаптации и пр. [6; 13; 15; 33; 36; 37].

Между тем если физиологическое старение еще, видимо, можно как-то отсрочить или вытеснить из со­знания, от реалий старения психологического уйти невозможно, поскольку речь идет о естественной сме­не поколений (уходе одних и появлении других) и не­минуемом позиционировании себя на шкале «жизнь­смерть», о реалиях собственного превращения в «субъекта небытия», о вопросах своего умирания. По­этому, на наш взгляд, перед геронтопсихологией вста­ет более сложная, чем сохранение активности, задача разработки и закрепления в общественном сознании установки на «принятие старости» вместо «борьбы» с ней, преодоления ее симптомов: если медицина долж­на бороться за жизнь, психология должна бороться за человека [Каган, 2008, с. 158]. Мы полагаем, что здесь речь фак­тически идет о том, чтобы от эмпирического осмысле­ния старости перейти к пониманию экзистенциально­му, т. е. рассматривать ее в индивидуально­смысловой перспективе жизни личности.

Сказать старости «да» современному человеку трудно, в первую очередь, из-за того, что в сложив­шихся веками стереотипах она настойчиво противо­поставляется молодости и взрослости, определяется через то, что человек утрачивает (как, кстати, и дет­ство противопоставляется взрослости по критериям того, чем ребенок еще «не обладает», «не умеет», «не может», «не владеет»), вместо того, чтобы осмыслять­ся как самостоятельный этап жизни, имеющий свои психологические функции, назначение и ценность для развития — через возрастно-психологические приобретения (в терминологии Л. С. Выготского — новообразования). Как писал Г. Гессе, «быть ста­рым — такая же прекрасная и необходимая задача, как быть молодым, учиться умирать и умирать — такая же почтенная функция, как и любая другая, — при усло­вии, что она выполняется с благоговением перед смыслом и священностью всяческой жизни. Старик, которому старость, седины и близость смерти только ненавистны и страшны, такой же недостойный пред­ставитель своей ступени жизни, как молодой и силь­ный, который ненавидит свое занятие и каждоднев­ный труд и старается от них увильнуть» [Гессе, 1987, с. 312]. Иметь в сфере ментальности позитивно осмысленный «концепт старости» (его хорошо передают строки П. Неруды: «я просто профессор жизни, студент фа­культета смерти») важно как для всей культуры в це­лом, так и для отдельного человека — не только до­жившего до нее, но также для взрослого и молодого, поскольку понимание самого себя, осознание резуль­тативности выбранных стратегий самоосуществления и целесообразности жизненных выборов возможны лишь с учетом перспектив индивидуального будуще­го, при модельно-рефлексивном охвате жизни как це­лостности, который демонстрирует старость с ее обра­зом жизни и ментальностью.

Старость — этап чрезвычайно значимых для лич­ности изменений, поскольку только для начинаю­щей стареть личности открывается возможность эк­зистенциального обзора индивидуального бытия (вспоминаются строки И. Бродского: «скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего по­лета?»). Панорамный, целостный взгляд на жизнь позволяет погрузиться в понимание смыслов собст­венной осуществленности, примириться с имеющей­ся личностной данностью и однозначной свершенно­стью индивидуального прошлого, подняться над ним или наметить линии «коррекции» и тем самым снова опредметить и осмыслить свое существование. Это переводит человека на уровень более широких экзи­стенциальных обобщений, приводя к пониманию сущности жизни как таковой и смене масштаба вос­приятия собственного «Я». В старости наиболее оче­видны все выделенные И. Яломом данности сущест­вования: неизбежность смерти каждого из нас и тех, кого мы любим; свобода сделать нашу жизнь такой, какой мы хотим; наше экзистенциальное одиночест­во (изоляция); отсутствие какого-либо безусловного и самоочевидного смысла жизни (бессмысленность), если его не выстроить самостоятельно [Ялом, 2008].

В современной философско-психологической аналитике старения [1; 2; 4; 10; 11; 20; 22; 25; 26; 28; 29; 32; 34 и др.] обосновывается идея, что старость есть статус «человека завершившегося» — такого, ка­ким он стал, пройдя основные фазы жизни; это «ви­дение своей жизни как целого, которое, в свою оче­редь, включено в контекст всеобщего, в контекст предельных оснований бытия» [Пигров, 2002, с. 5]. Позитивно осмысленный концепт старости нужен социуму, по­скольку он модельно демонстрирует более молодым людям их собственное осуществившееся бытие, при­нуждая тем самым корректировать реализуемые стратегии, постепенно трансформировать свои смыслы и ценности. Непринятие, избегание старо­сти есть «прямое следствие неспособности осмыс­лить свою жизнь как целое, т. е. осмыслить ее “перед лицом смерти”. Но именно проблему смерти, а стало быть, и жизни в ее целостности ставит перед челове­ком старость» [17, с. 159]. Как образно отметил Ф. Кафка, страх перед смертью — всегда результат неосуществившейся жизни, и смысловое преодоле­ние страха перед смертью, вероятно, — наиболее зна­чимая линия продолжения развития в старости.

Как мы отметили выше, в культурно-историчес­кой ретроспективе страх перед старостью и смертью регулировался верой в божественное воскрешение личности, в возможности посмертного воздаяния, «жизни после жизни». Утрата подобной утешающей перспективы привела к тому, что современная жизнь при осознании неповторимости и ценности индиви­дуального бытия предстает перед сознанием принци­пиально незавершенной и лишенной смысла (вспом­ним афоризм Ю. М. Лотмана: «все, что не имеет кон­ца, то не имеет и смысла»). Этот факт, как кажется, во многом определяет психологическую картину совре­менного старения и ставит человека перед необходи­мостью самому осмысленно «положить конец» опре­деленным модусам своего существования и действен­но принять собственный уход, определив, как ему жить в этом последнем из возрастов.

Как отмечает А. А. Погребняк, «если старость — это последний возраст, то она может существовать единственно в силу собственного решения субъекта» [Погребняк, 2002, с. 22], а решиться — значит овладеть и собой и сво­ей ситуацией. В трактовке М. Хайдеггера такая жиз­ненная решимость своим результатом имеет восприя­тие жизни в старости как «дар, преподносимый само­му себе» [Хайдеггер, 1997, с. 305]. Тогда привычные и пугающие ат­рибуты старости (нетрудоспособность, болезни, немо­щи, бытовая беспомощность и пр.) перестают воспри­ниматься только лишь как «знаки беды» и угасания, а внутренняя позиция «сколько мне еще осталось?» сменяется на «на что еще меня может хватить?», и только из последней установки может последовать ре­шительная полнота самореализации [Погребняк, 2002, с. 23].

«Бытие старым», равное осознанию своей «становя­щейся завершенности», требует от личности специфи­ческой внутренней (герменевтической) активности, направленной на выстраивание смыслов, опирающих­ся на собственные «нажитые» ресурсы, и в этом кон­тексте жизнь старого человека предстает как акт куда как большего человеческого мужества, чем жизнь мо­лодого или взрослого, и демонстрирует степень нали­чествующей (или отсутствующей) в нем полноты «че­ловеческого». Эту мысль, на наш взгляд, хорошо выра­зил Петрарка, отметив, что старость есть время обна­жения смысла всех человеческих целей, демонстриру­ющего их благородство или ничтожность [21, с. 660].

Старение всегда психологически сложно для лич­ности, поскольку именно с его наступлением внут­ренние противоречия онтогенеза накладываются на противоречия индивидуального жизненного пути. Сложность усугубляется еще и тем, что по отноше­нию к стареющему и тем более старому человеку со­циальное окружение значительно меньше претенду­ет на роль непосредственного «помощника», «про­водника», «двигателя» развития: активность и пси­хические возможности «уходящей человеческой на­туры» перестают быть актуально востребованными обществом, а «вросший» в нее, универсализировав­шийся субъект уже во многом идентифицирован с ее ключевыми концептами и образами, а потому и не ищет сверхнормативной активности.

В этой ситуации человеку приходится искать ресур­сы для осуществления длящейся жизни не столько в требованиях и запросах социальной среды, сколько в самом себе как ее части, т. е. в каком-то смысле решать задачу не столько адаптации к реалиям жизни, сколько обогащения, приращения жизни собой, своим участи­ем в ней. Если цели становящейся жизни могут лежать в области развития здоровой, активной, адекватно адаптированной к социокультурной реальности лично­сти, то для зрелой, во многих аспектах уже состоявшей­ся, интегрированной в реальность жизни речь может идти о поиске символического и экзистенциального со­держания собственного существования, нахождении своего места в мироздании и т. д. Старость как бы обо­рачивает личность к самой себе, сталкивает ее с самой собой перед лицом приближающегося ухода.

Отношение к себе стареющему во многом опреде­ляется индивидуально понятым и принятым личнос­тью отношением к смерти, поэтому осознание «вхож­дения в собственную завершенность» может быть как негативным (страх смерти, «бегство от старения», по­пытки заглушить самообманами мысли о неизбежном конце), так и позитивным (принятие идущего изнут­ри чувства завершенности, признание факта усталос­ти от жизни, «отпускание» себя из сферы долженство­вания в сферу вероятностно-возможного).

В случае негативного сценария старения человек начинает «цепляться за жизнь», изводить себя в по­гоне за уходящей молодостью, пытаться «обмануть года», с головой погружаясь в повседневные «дела и заботы», всячески доказывая окружению свою нуж­ность и незаменимость, и пр. При этом необходи­мость адаптироваться к быстро меняющимся тем­пам, ритмам, модусам и артефактам современной жизни создает постоянное усиливающееся напряже­ние. Поначалу оно стимулирует известный «всплеск активности» (творчества) в старости («я еще могу быть полезным», «неужели мой опыт не пригодит­ся»); затем поспевание в ногу с молодыми требует от личности все большей и большей, а в конечном ито­ге тотальной мобилизации всех ее внешних и внут­ренних ресурсов, и, наконец, исчерпание возможнос­тей «оставаться молодым» может привести к появле­нию чувства отчаяния, беспомощности, безнадежно­сти, полного крушения жизни [Сапогова, 2009]. Это состояние требует активного преодоления, итогом которого становится либо дезорганизация, разрушение лично­сти, ее самонаказующее «скатывание в небытие», ли­бо новая интеграция, основанная на позитивном принятии идеи собственной смертности.

Изначальное принятие стареющим человеком по­зитивного сценария, осуществление внутренней гер­меневтической работы со своим прошлым кажется более конструктивной жизненной позицией старе­ния (как в стихотворении Э. Рязанова: «осень жиз­ни, как и осень года, надо, не скорбя, благословить» и «благодарно принимать»): в большинстве случаев жизнь, если она не прерывается по собственному же­ланию, продолжает для человека длиться, даже если он не переживает своей былой востребованности, и осознание ее как надличностного экзистенциального блага все же сохраняется до последнего. Собствен­ное же «благо старости <…> состоит в том, что ста­рость помогает человеку хотя бы в последние годы жизни освободиться от своей нужности. <…> Экзис­тенциальные возможности старости лежат не в плос­кости “гонки за временем”, а в особой близости ста­риков к вечности <…> Они нужны как раз тем, что они не с нами» («не от мира сего») [Лишаев, 2010, с. 177, 196].

Новая же интеграция означает выработку и при­нятие принципиально иной — вероятно, более уни­версальной — концепции индивидуальной жизни, создание другого, интегрально-целостного образа «Я» и т. д. Сущность этой новой интеграции состоит в том, чтобы освоить позицию «завершения и подве­дения итогов», выработать поведение, помогающее завершить начатое и принять несбывшееся. Доделы­вание начатого или воплощение задуманного в более ранних возрастах, [бескорыстная] помощь другим способны заполнить собой всю старость без остатка и сделать ее не менее продуктивной и осмысленной, чем другие этапы жизни. Именно поэтому старость часто связывается с процессами обретения и приня­тия собственной данности [27, с. 140—149], уникаль­ности, самобытности, и многие исследователи отме­чают, что варианты развития в старости даже более разнообразны, чем в молодости и взрослости.

Но к этому стоит добавить, что такое позитив­ное «изживание жизни» до глубокой старости (как писал О. Мандельштам, «у меня остается одна за­бота на свете: золотая забота, как времени бремя избыть…»), доделывание ее до конечных результа­тов рождает иное чувство свободы, чем в молодости и взрослости: человек перестает думать о мире как о «своем», «личном», окрашенном в цвета его пер­сональной самореализации и самоутверждения, и тем самым осознанно «освобождает» пространство жизни для других. В этом случае человек убежден, что сумел получить от жизни все, что мог, и теперь может «оторваться» от самого себя, оставить «свое» другим и обратиться к Иному. Это отдале­ние от суеты повседневности, уход от «пены дней», на наш взгляд, хорошо передает изречение Махат­мы Ганди: «Мы не знаем, что лучше — жить или умереть. Поэтому нам не следует ни чрезмерно вос­хищаться жизнью, ни трепетать при мысли о смер­ти. Мы должны одинаково относиться к ним обе­им. Это идеальный вариант» [Махатма Ганди. Изречения]. Вероятно, эта по­зиция позитивно осмысленного «представания че­ловеком пред лицом смерти», хотя в максимальной степени характеризует старость, может быть реали­зована и в других возрастных этапах при возникно­вении соответствующих условий (жизнь со знани­ем о своей смертельной болезни, пожизненное за­ключение за тяжкое преступление, принятие мона­шества и др.).

Обратимся к анализу некоторых экзистенциаль­но-психологических характеристик «бытия старым». В психологическом плане «запуск» осознания собст­венного старения может быть связан с появлением нового и сложного переживания предоставленности самому себе («ты можешь, но уже не должен») и, сле­довательно, необходимости добровольного принятия на себя своеобразной экзистенциальной обязанности: отныне только «сам человек обязан решать: быть ли ему началом, продолжением или концом самооргани­зующейся, а значит становящейся, а не только суще­ствующей, социальной реальности» [Лукьянов, 2009, с. 8]. Старый человек многое знает, многое может, многим готов за­ниматься, но ни долг, ни обязанность, ни требования социума уже не являются для него безусловным им­перативом. На первый план здесь выходит его собст­венное желание что-то делать, личная устремлен­ность к чему-то, а не внешняя необходимость. Одно­временно с этим крепнет ощущение «свойности» жиз­ни — осознания того, что человек завершает именно свою, ему предназначенную жизнь, делает в ней имен­но то, что суждено было сделать именно ему.

Стоит отметить также возникновение или, если она сложилась ранее, усиление созерцательной пози­ции в отношении многого из происходящего вокруг, самого течения жизни: старики не столько [со]участ­вуют в происходящем, сколько наблюдают за ним со стороны, своеобразно «супервизорствуя» и получая пищу для ума, «отдаваясь vita contemplativa» (Г. Гес­се). Стоит отличать созерцательную позицию от бе­зучастной, поскольку, принимая ее, стареющий субъект не избегает мира вещей и людей, а «позволя­ет» им быть «самими собой», не отягощая их своей «озабоченностью» ими, своей настойчивой «включа­емостью» в их бытие. Н. А. Бердяев писал, что созер­цание позволяет человеку «хоть на мгновение осво­бодиться, одуматься, осмыслить свою жизнь, обра­тить свой взор к небу» [Бердяев, 1994, с. 496]. Пребывание в со­зерцательной позиции рождает сознательные паузы, разрывы, диатремы в текущей жизни, принуждая личность хотя бы на время избавиться от кажущейся обязательной вовлеченности в бытие и развернуться лицом к самой себе, сопоставив реально желаемое с усвоенным в социализации должным, ощутив неко­торые «несовпадения» себя с самим собой.

В старости не могут не обнаруживаться ситуатив­ные «спотыкания о жизнь», учащающиеся появле­ния «точечных» переживаний экзистенциального одиночества (особенно в моменты фрустраций, обид, конфликтов с близкими и т. п.), всплывания в созна­нии безответных вопросов «зачем?», «надо ли?» (с имплицитными ответами «незачем», «уже не на­до», «не успею», «теперь уж поздно»), «отчужденно­сти от жизни» («многое перестает быть близким», «мало что трогает», «многое начинает казаться не имеющим отношения ко мне», «мир все меньше ста­новится приспособленным для меня, он для моло­дых», «я — уходящая натура»). Можно полагать, что такие переживания есть результат смены масштаба в восприятии себя и собственной жизни. Такие «бы­тийные зазоры» предполагают некую рефлексивную деструкцию, саморазотождествление, ментальное экспериментирование с целью нащупывания новой жизненной определенности завершения.

Смена масштабирования касается также станов­ления новых отношений со временем в старости. На протяжении всей жизни человек неоднократно опи­сывал и себе и другим свой жизненный путь, перест­раивая накопленный опыт (для упорядочения на­капливающихся представлений и переживаний о се­бе, для лучшего самопонимания, для самопрезента­ции, для поиска новых жизненных ресурсов, для са­мопроектирования и пр.), но только в старости он получает возможность экспериментировать с воз­можностью понять свое прошлое через призму завер­шающегося настоящего, осознаваемого с поправкой на принципиальную неполноту самоосуществления в будущем. Совершая во внутреннем плане сознания ретроспективные челночные движения из разных то­чек прожитой жизни на предшествующие значимые события в ней, чтобы понять, как жизнеобразующее событие представлялось по мере его отодвигания в прошлое и как участвовало в последующей жизни, личность упорядочивает и амплифицирует собст­венную жизнь, наполняет ее новой ценностью с уче­том того, что масштабные изменения в ней уже не­возможны.

Интересно, что в эмоциональном опыте личности часто появляются совершенно особые переживания «вневременного настоящего»: временные рамки как бы исчезают, и прошлое переживается как настоя­щее, как никуда не уходившее и не исчезавшее во времени. Некоторые прошедшие события и факты воспринимаются по-прежнему «в настоящем време­ни» (мать только что позвала нас со двора, мы по­прежнему стоим на университетских ступенях, мы никогда не высвобождались из отцовских объятий, мы все еще чувствуем на губах свой первый поцелуй, мы только что сказали последнее прости близкому человеку и т. д.), а все события между ними, пусть да­же годы и десятилетия жизни, кажутся мимолетными и даже не вполне реальными по сравнению с эти­ми «точками бифуркации», поскольку из них ничего не было извлечено. Эти «горячие» точки и события, как думается, и образуют реальное содержание ин­дивидуальной жизни, ее «сухой остаток», поскольку только из них и были извлечены смыслы, ценности и перспективы.

Обращения к прошлому позволяют человеку за­ново «высветить» свои прежние смыслы, мысленно вернувшись в эти точки и связав их с переживанием того, какой он есть «здесь-и-сейчас», и заново осо­знать, каково это — быть таким, как есть, в сужаю­щихся условиях стать иным. Из этих точек личность может многократно и многопланово умножать, варь­ировать себя, «распаковывать» смысловой контину­ум своей сущности и убеждаться в своей индивиду­альной само=бытности (термин В. И. Слободчикова, заимствованный, видимо, из философии М. Хайдег­гера). Таким образом человек стремится овладеть собой — таким, как есть, принять себя как данность и придать этой данности ценность. Такие попытки, ве­роятно, переживаются как акты свободы и глубочай­шей аутентичности: личность утверждается в своей самости, в своей свободе остаться собой, и это при­знание есть некий символический акт примирения с неизбежностью движения к смерти. Осознание этого есть важный шаг в становлении отношения к себе как к результату непрерывного самосотворения, ко­торое возвращает личности переживание значимос­ти, ценности и уникальности в бытии, т. е. — к уни­версализации.

Занятие несколько отстраненной от жизненных новаций и в чем-то даже маргинальной позиции опи­рается на внутреннюю уверенность в ненужности и необязательности приобретения новых навыков, на убежденность, что остаток жизни можно продер­жаться «и так», а также на не всегда до конца осозна­ваемое желание сохранять, инкубировать в себе фрагменты «своей» реальности, быть носителем и своеобразным хранителем привычных «способов жить». Живущие в памяти стариков вещи, события и люди виртуально сохраняют свое существование, участвуя в процессах смыслопостроения.

Человек, ориентированный прошлым, принимает процессы своей завершенности через внутреннее приобщение к уже умершим близким людям («жду, когда мы встретимся там с мамой и бабушкой…, как бы чувствую, что они по мне скучают»), к утрачен­ным жизненным пространствам («уже и нет того до­ма в Ленинграде, где мы жили, там теперь кинотеатр, ­а в моей памяти он все еще стоит…»), к исчезнувшим из употребления вещам, уже ненужным привычкам и т. д. Это объединяет его с миром, рождая универса­лизирующее его переживание «смирённости». Че­рез подобные переживания он открывает свою со­размерность определенному (прошедшему) времени:

«чело-век со-вещается с вещами, сообщаясь с ними в точке начала времени, в которой он сам для себя и все для него обретает свой срок, свою меру и, следо­вательно, свое место» [Лишаев, 2010, с. 31]. В этом плане стоит указать на парадоксальную продуктивность тоски по прошлому, ностальгии по невозвратному: эта тоска выводит на свет нечто «завещанное прошлым», но еще не исполненное личностью, позволяет прошло­му актуализироваться в форме нового экзистенци­ального опыта (создание мемуаров, рисунков, упоря­дочивание фотоальбомов, написание комментариев к личному и семейному реликварию).

Постепенное самоустранение от современности все больше оборачивает человека вовнутрь, к само­му себе, к своему прошлому (делает его более на­стоящим, чем реально текущее настоящее), к тому, кем он стал и в чем состоялся, но, что еще важнее, — к тому, кем он мечтал стать, кем пробовал быть, кем пытался состояться, что он мыслил для себя потен­циально возможным. Вероятно, не будет ошибкой сказать, что в старости личность в какой-то мере на­чинает превращать себя в символ и «погружаться в вечность». Такое самоограничение тесно связано с важным для личности осознанием границ, пределов своей самоосуществимости. Но даже в акте самоог­раничения старый человек осуществляет акт сво­бодного выбора, ведущий к увеличению его благо­получия.

1. Александрова М. Д. Проблемы социальной и психо­логической геронтологии. Л., 1974.
2. Альперович В. Д. Геронтология. Старость: социокуль­турный портрет. М., 1998.
3. Анцыферова Л. И. Поздний период жизни человека: типы старения и возможности поступательного развития личности // Учеб. пособие по психологии старости / Ред.­сост. Д. Я. Райгородский. Самара, 2004.
4. Анцыферова Л. И. Психология старости: особенности развития личности в период поздней взрослости//Психо­логический журнал. 2001. № 3.
5. Ариес Ф. Возрасты жизни // Философия и методо­логия истории. М., 1977.
6. Бацман Р. Духовные проблемы пожилых людей // Проблемы старости: духовные, медицинские и социальные аспекты: Сб. трудов / Под ред. А. В. Флинта. М., 2003.
7. Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры и ис­кусства: В 2 т. Т. 1. М., 1994.
8. Гессе Г. О старости // Гессе Г. Письма по кругу. М., 1987.
9. Гуревич П. С. Человек в авантюре саморазвития // Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1998.
10. Демидов В. П. Старость как социально-философ­ский феномен: Дисс. … канд. филос. наук. Н. Новгород, 2005.
11. Елютина М. Э. Геронтологическое направление в структуре человеческого бытия. Саратов, 1999.
12. Каган В. Мое старичье: терапевтический этос старо­сти // Existentia: психология и психотерапия. 2008. № 1.
13. Карсаевская Т. В. Человек стареющий. Л., 1989.
14. Карцева Е. Н. «Третий возраст» в кино // Амери­канский характер: очерки культуры США. М., 1991.
15. Курцмен Дж., Гордон Ф. Да сгинет смерть! Победа над старением и продление человеческой жизни. М., 1987.
16. Левинсон А. Старость как институт // Отечествен­ные записки. 2005. № 3.
17. Лишаев С. А. Старое и ветхое. Опыт философского истолкования. СПб., 2010.
18. Лукьянов О. В. Готовность быть. Введение в транс­темпоральную психологию. М., 2009.
19. Махатма Ганди. Изречения и афоризмы [Элек­тронный ресурс]. Режим доступа: : http://cpsy.ru/cit1282. htm 25.09.2010.
20. Панина Н. В., Сачук Н. Н. Социально-психологичес­кие особенности образа жизни стареющих людей // Жур­нал невропатологии и психиатрии. 1985. Т. 85. Вып. 9.
21. Петрарка Ф. Старческие письма // Петрарка Ф. Канцоньере. Моя тайна, или Книга бесед о презрении к миру. Книга писем о делах повседневных. Старческие письма. М., 2005.
22. Пигров К. С. Старость — лучшее время человеческой жизни // Мост. 2001. № 42.
23. Пигров К. С. Экзистенциальный смысл настоящей старости // Философия старости: геронтософия: Сб. мате­риалов конференции. Серия «Symposium». Вып. 24. СПб., 2002.
24. Погребняк А. А. Старость как ресурс // Философия старости: геронтософия. Сб. материалов конференции. Се­рия «Symposium». Вып. 24. СПб., 2002.
25. Психология старости / Сост. Д. Райгородский. Са­мара, 2004.
26. Психология старости и старения / Сост. О. В. Крас­нова, А. Г. Лидерс. М., 2003.
27. Рыбаков Н. С., Рыбакова Н. А. Проблема старости в историко-философском контексте // Полигнозис. 2009. № 1(34).
28. Рыбакова Н. А. Проблема старости в европейской философии: От античности до современности. М., 2006.
29. Рыбакова Н. А. Феномен старости. М.; Псков, 2002.
30. Сапогова Е. Е. Ностальгия по себе: экзистенциаль­но-психологические пространства «кризиса старения» // Психология зрелости и старения. 2009. № 3 (47).
31. Смолькин А. Исторические формы отношения к ста­рости // Отечественные записки. 2005. № 3.
32. Сухобская Г. С., Божко Н. М. Пожилой человек в со­временном мире. СПб., 1999.
33. Тарнавский Ю. Б. Чтобы осень была золотой. Как сохранить психическое здоровье в старости. М., 1988.
34. Философия старости: геронтософия / Ред. К. С. Пигров, С. Р. Соловьева, Е. А. Маковецкий. СПб., 2002.
35. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.
36. Хрисанфова Е. Н. Основы геронтологии (Антропо­логические аспекты). М., 1999.
37. Шахматов Н. Ф. Психическое старение: счастливое и болезненное. М., 1996.
38. Ялом И. Д. Экзистенциальная психотерапия. М., 2008.