«Устроение души» как основная доминанта сознания авторов вкладных, данных и духовных^*

В основу исследования положены вкладные, данные и духовные грамоты, отражающие представления русского средневекового человека о конечности жизни. На основе проведенного тематического, формулярного и стилистического анализа этих документов прослеживается история формирование традиций отношения к усопшим, в которых «посмертное устроение души» становится основной доминантой сознания составителей дарственных актов.

Танатологические представления в культурной среде любого общества являются важнейшими онтологическими установками, влияющими на психологию человека и мотивацию жизненного поведения. Доктринальные понятия об ином мире и судьбе души по смерти тела находят отражение в индивидуальном сознании и культуре повседневности. Вкладные, данные и духовные были особенно популярны в средневековой Руси, ибо «устроение» души стало господствующею нравственною заботой общества, пострижение и вечное поминовение – необходимыми средствами душевного спасения, монастырь – главным посредником между небесной и земной жизнью, а земельные и денежные вклады – лучшим обеспечением правильного действия этих средств» [Рождественский, 1895, с. 70].

Поминание предков сложилось еще в ветхозаветный период, когда иудеи преломляли над умершими хлебы и раздавали их нищим. О необходимости поминовения усопших заявлено в Посланиях апостолов, где приведены и молитвы за них во время евхаристии в «поминальные дни». В русской средневековой культуре важным источником эсхатологических представлений «является Русский Синодик – особая памятная книга с именами живых и мертвых, поминаемых священником во время богослужения (на литургиях и панихидах». Поминание, или молитвенное упоминание, живых и умерших основано на вере в его действенность перед Богом, в возможность повлиять на земную либо посмертную судьбу поминаемого челоека»            [6, c. 146].

Значение дарственных документов, особенно духовных, было столь велико, что к их хранению относились особенно серьезно, что и обусловило их большую сохранность среди документов допетровской эпохи. Даже в опустошительный московский пожар 1626 г., когда, по словам летописца «в приказех все дела и в житницах хлеб, все погибе», когда сгорели писцовые и переписные книги, согласно которым взимали налоги с населения России, духовные и договорные книги были спасены.

Как правило, данные, вкладные и духовные хранятся в фондах монастырей и архиерейских домов, которые являлись «наследники по душе, ибо жертвование в эти учреждения было главным образом мотивировано желанием спасти душу; часть таковых вкладов прямо предназначалась на издержки по религиозным обрядам, связанным со спасением души, с поминовеньем в сороковой день, с записью в синодик и т.д.» [Беляев, 1897, с. 19-20].

Особенно информативными оказались фонды Гледенского Троицкого мужского монастыря в г. Устюге, основанного в XII в., самого древнего из монастырей Двинской области; Пафнутьева Боровского мужского монастыря, основанного в 1444 г. настоятелем Зачатьевского Серпуховского монастыря Пафнутием; Иосифо-Волоколамского мужского монастыря, основанного в 1479 г. преподобным Иосифом Волоцким, внесшим большой

вклад в борьбу против новгородско-московских антитринитариев и написавшим первый синодик с синодичными предисловиями, доказывающими необходимость поминовения как способа спасения души после смерти бренного тела.

Наибольшее число документов было сохранено в архиве Спасо-Ефимьева мужского монастыря в Суздале (25279 единиц хранения), основанного в 1352 г. суздальским князем Борисом Константиновичем и монахом Нижегородского Печерского монастыря Евфимьем.

Дарственные документы хранились также в органах местного управления – приказных избах, канцеляриях воевод, управлявших городами и уездами, ведавших административными, военными, поместными, финансовыми, полицейскими и судебными делами городов и уездов. Хранение дарственных актов в приказных избах объясняется спецификой этих документов, регламентирующих имущественные отношения между частными лицами и церковными учреждениями.

Пожертвование в монастырь или архиерейский дом являлось «необходимым… наиболее надежным и солидным посредником не только в устроении будущей жизни, но и в превратностях земных» [Шумаков, 1917, с. 19], что и обусловило особенно широкое распространение дарственных документов.

В тексте данных наиболее часто встречается запрещение нарушать договор, санкционированное судом пред Богом во время второго Христова пришествия:

«…а кто учнет ту вотчину выкупат насилствомъ род мои и тот судица со мною в будущемъ веце пред Бгомъ» [7, c. 4—41].

«а хто в ту вотчину станет вступатие и имъ со мною будет суд перед Спасом в будущемъ веце…» [Памятники русской письменности, 1978, с. 44].

Однако встречаются и варианты: «А кто почнетъ вступатись, или обидети, домовное Святаго Иоанна Богослова, по сей по данной грамоте, а на того Богъ и святыи Иоаннъ Богословъ» [2, с. 143, 1452 г.].

Большое значение в формуляре данной имеет клаузула, определяемая С.М. Каштановым как “arenga” – преамбула, излагающая высшие мотивы и цели составления документа. Именно в ней представлены своеобразные представления о средствах спасения души, побуждающие человека задолго до смерти стараться обеспечить достижение высшей цели своего существования, обрести узкий путь, ведущий в жизнь вечную («Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их (Мф.7:14»):

«а дал есми то село и деревню в домъ Живоначалнои Троицы и великим чюдотворцомъ Сергию и Никону впрок без выкупа вечных ради благъ наслажения и вечнаго ради покоя…» [7, с. 40–41];

«…ино та деревня и по нашихъ душахъ на вечной поминокъ потомужъ въ наследие вьчныхъ благъ…» [3, V, с. 453];

«Се яз… дал есми в дом Живоначалной Троице… в Коломенском уезде селцо Кишкино… для вечнаго покоя…» [Памятники русской письменности, 1978, с. 55].

Подобные клаузулы встречаются и в данной князя Димитрия Немова Волоколамскому монастырю… 1563 г. [Акты юридические, или, 1836, с. 147]; в данной Троице-Сергиеву монастырю Анны Никифоровой… 1571–72 гг. [Памятники русской письменности, 1978, с. 47]; данной Прасковьи Ивановой дочери Хлопова… Троице-Сергиеву монастырю 1574–1575 гг. [7, с. 114–115]; данная богоявленскому борковскому монастырю Булгака Андреева сына Корокодымова… 1576–77 гг. [Памятники русской письменности, 1978, с. 53] и пр.

Близки тематически и по форме к данным вкладные, известные с XII в., употребляемые в значении дарственной записи «на помин души», что подчеркивается и в их дефиниции как «документов, оформлявших дарение («вклад») частными лицами монастырю движимого и недвижимого имущества («на помин души») [Пронштейн, 1976, с. 57].

Как правило, они имеют преамбулу, объясняющую высшие мотивы составления документа – поминание души в наследие вечных благ в ином мире после смерти бренного тела. Так, «Вкладная вологжанина дворянина Ивана Пименовича Хлуденева в Антониев монастырь на 100 рублей» имеет преамбулу: «… а вклады он Иванъ Пиминович пожаловал дал в дом Рожества Пречистыя Богородицы… по своей праведной вере будущаго ради покоя и в наследие вечных благъ…» [Российский государственный архив древних актов– РГАДА, Кирилло–Белозерский монастырь, I, № 168, 1681 г.]. Подобная преамбула имеется и во «Вкладной крестьянина с. Усть–Стрелец Василия Ярофеева на лошадь, корову и овец»: «…Дал вкладомъ в домъ всемилостивого Спаса… душевнаго ради спасения и телеснаго здравия…» [Ленинградское отделение Института истории СССР АН СССР – ЛОИИ, ныне Санкт-Петербургский институт истории РАН. Ф. 271, Спасо-Прилуцкий монастырь, I, № 1399, 1699 г.].

Особое значение в поминальной практике имеют духовные, ибо в Древней Руси завещание носило аксиологический характер устроения жизни «будущего века»: «Древнерусский человек в своей «душевной грамоте» не только ликвидировал свои житейские дела, но и устраивал будущую жизнь. В числе обычных мотивов к составлению духовного завещания – ожидания смерти, тяжелой болезни, отправления на опасное предприятие или службу – большое значение имело то одностороннее и свообразное представление о средствах душевного спасения, по которому правильное действие этих средств должно было обеспечиваться материально» [Рождественский, 1895, с. 71]. Наиболее ранние духовные или душевные грамоты частных лиц известны в копиях с XII в., завещания великих и удельных князей – с XIV–XVI вв. Несмотря на разнообразие самоназваний завещаний: духовные, духовные грамоты, духовные и душевные памяти, душевные грамоты, во всех лексемах присутствует корень дух, душ, то есть указание на суть документа, оформляемого с целью спасения души в жизнь вечную.

Обычно часть движимого или недвижимого имущества завещалась «по душе» монастырю, архиерейскому дому или церкви:

«А по своеи душе дал есмь село Игнатьевское да трои пчелы святои Троице в монастырь», – читаем в духовной «раба Божьего Патрекея». В связи с социальным положением завещателя диспозитивная часть духовных, определяющая завещательные ценности, передаваемые составителем, может сильно различаться. Так, диспозитивная часть духовной княгини «инокини» Евдокии намного объемнее, нежели дуовной «раба Божьего Патрекея»:

«А что мое село приданое Маха в Володимерскомъ уезде в Колпи, благословенье отца моего Ивана Григорьевича Черта Курицына, з деревнями и з бортнымъ лесом, а деревень к тому селу: Лесникова, Тарасово, Крючковъ починок Гридиньскои, и то село, и з деревнями и з бортным лесом – в дом живоначальнои Троице в Сергиевъ монастырь…

А что мое село приданое ж Коренево з деревнями в Дмитровском уезде… и после моего живота то село, и з деревнями, и со всемъ, что к нему изстарины потягло, и з хлебомъ з земным – в дом Пречистои в Симанов манастырь по душе моего государя, и по моеи душе и по всему нашему роду, оприч людеи наших хлеба… а село Маха и при моем животе в домъ живоначальнои Троице. А Есиповского ж села деревня Скоблево, и та деревня в дом пророку Илье…

А что мои приказщики возьмут с селъ здатка денегъ после моего живота, и они долгъ мои заплатят, а что ся останет за долгом у них денег, и оне джадут по нем въ сорокоустъ к Спасу во Ондроников монастырь дватцать рублев…» [1, с. 109–112; 1513 г.].

Как правило, в завещаниях содержится условие о поминовении за вклад, передаваемый завещателем в монастырь или архиерейский дом. Так, в духовной старца Симонова монастыря Андриана Ярмика написано: « Далъ есми Пречистой Богородици въ домъ на Симаново архимандриту Афанасью съ братьею свои селца и съ деревнями… и язъ то далъ все Пречистой на Симаново, архимандриту Афанасью съ братьею, на поминокъ своей души, и нъ поминаютъ мою душю и моихъ родители…» [3, I, с. 552; 1460 г.].

Таким образом, в духовных человек не только устраивал свои житейские дела, но и «устраивал» свою душу, облегчая ей переход в «жизнь вечную» и даруя возможность «небесных благ наслаждения» по смерти бренного тела. Именно эсхатологические воззрения средних веков явились залогом широкого распространения вкладов в такие церковные учреждения, как монастыри, архиерейские дома и церкви. Родство данных, вкладных и духовных несомненно. Их сопоставление приводит к выводу, что между этими историческими источниками имеется несомненное тематическое, формулярное и стилистическое сходство.

Основной темой этих документов является передача ценностей монастырю, во вкладной и данной – это основа диспозитивной части, а в духовной – одна из важных частей завещания, следующая сразу за именем адресанта.

В формуляре данных, вкладных и духовных прослеживаются общие для всех них клаузулы или реквизиты. В диспозитивной части рассматриваемых нами документов совпадают такие основные моменты договора как указания на размер вклада в монастыри и условие о поминовении вкладчиков и их родных.

В описываемых документах прослеживаются элементы двух стилей: разговорного и церковно-книжного. Диспозитивная часть описана деловым языком, характерной чертой которого является наличие многочисленных речевых стандартов-клише. Некоторые клаузулы выходят за пределы одного жанра – из данной переходят во вкладную, из вкладной – в духовную и наоборот: «а пошлет Бог по мою душу»; «а дал есми по своих родителех и своей душе на поминок», «В наследие вечных благ», «поминати ввеки, доколе сия святая обитель стоит» и пр.

Иногда в дарственных актах встречаются элементы церковно-книжного красноречия. Например, во вкладной вологжанина дворянина Ивана Пименовича Хлуденева в Антониев монастырь: «…А изволит онъ Иван восприяти святыи аггельскии образ и нам иво пострици… а изволит Господь Богъ преселити душе его от сего света во он будущии немерцающии свет и нам имя иво в дом Пресвятыя Богородицы написати в вечное поминание…» [РГАДА. Кирилло–Белозерский монастырь, I, № 168, 1681 г.].

Встречаются дарственные акты, в которых украшенная и сложная по конструкции речь соседствует с разговорным языком. «Церковно-книжные фразы и символы приспособлялись к разговорной речи, переосмыслялись на основе ее семантики, сопоставлялись с выражениями русского бытового языка, пояснялись его синонимами» [Виноградов, 1982, с. 38] . Примером может служить отрывок из духовной Пантелеймона Мисюря Соловцова. В начале следует традиционное богословие, за которым после списка завещаемого имущества идет перечисление грехов составителя акта. Изложение ведется живым разговорным языком: «А съ кемъ у меня бывала брань въ моесъ роду, и съ дядьею, и съ братьею, и съ племянники и съ ихъ женами, или съ кемъ ни буди съ чюжими, и онъ бы меня пожаловали простили… такожъ крестьянъ моихъ и крестьянокъ, чемъ кого оскорбилъ въ своей кручине, лаею и ударомъ и продажею, по вине и не по вине, во всемъ передъ ними виновать…» [3, I, с 555, 1627 г.].

В этом же документе встречаем и торжественный стиль с библейскими реминисценциями: «..аще будетъ скорбь велия на сына моего, настоящая, или произволителная, или естественная, по милости твоей подаруй же ему, Господи, душеполезный разумъ и терпение Иевле во дни скорбей ихъ, да не впадетъ во отчаяние и не похулитъ имени твоего святаго и не погрешатъ святаго крещения иже крестилися водою и Духомъ; на конецъ же векъ ихъ дай имъ, Господи, преже смерти покаяние; сподоби ихъ, Господи, причастникомъ быти честнаго и пречистаго тела Твоего святаго и крови… сподоби ихъ, Господи, на страшномъ и нелицемерномъ твоемъ торжище со избранными Твоими стати одесную грознаго престола твоего и слышати благи гласъ: «Прдьте благословении Отца моего…». Этот текст обладает признаками торжественного риторического стиля, что связано с тем, что в нем содержится развернутое поучение автора своим сыновьям.

Итак, анализ формуляров вкладных, данных и духовных указывает на то, что в этих памятниках деловой письменности, так же, как и в памятниках древнерусской письменности, отражены представления средневекового человека о загробном мире, душе и ее спасении. Эсхатологическая тематика интересует их составителей с точки зрения проблем «малой эсхатологии», то есть спасения индивидуальных личностей. Однако и темы «большой эсхатологии» затронуты в данных источниках с точки зрения составных частей формуляра, в которых говорится об ответственности душеприказчиков на страшном Суде.

1. Акты русского государства 1505–1526 г. Сборник. М.: 1975.
2. Акты юридические, или собрание форм старинного делопроизводства. СПб.: Археографическая комиссия, 1836.
3. Акты, относящиеся до юридического быта древней России. СПб.: Археографическая комиссия, 1857–1884.
4. Беляев П.И. Анализ некоторых пунктов древнерусского завещания. М.: 1897.
5. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX веков». М.: 1982.
6. Дергачева И.В. Посмертная судьба и «иной мир» в древнерусской книжности. М.: Кругъ, 2004.
7. Памятники русской письменности XV–XVI вв. Рязанский край. М.: 1978.
8. Пронштейн А.П. Методика исторического источниковедения. Ростов: Ростовский университет, 1976.
9. Рождественский С.В. Из истории секуляризации монастырских вотчин на руси в XVI веке // Журнал Министерства народного просвещения, 1895, май.
10. Шумаков С. Обзор «грамот коллегии экономии». Вып. IV. М.: 1917.

PlumX

Метрики публикации