Социально-психологические факторы принятия политики мультикультурализма в России: аналитический обзор

748

Аннотация

Исходная проблема, ставшая предметом рассмотрения, состоит в невозможности прямого переноса успешных решений в рамках политики мультикультурализма, найденных в одном контексте, государстве, в другой. Одним из решений может стать выделение социально-психологических факторов, которые способствуют или препятствуют принятию политики мультикультурализма. Исходя из анализа литературы, автор полагает, что в качестве ключевых выступают следующие факторы: безопасность идентичности; поддержка стратегии интеграции и политики мультикультурализма населением; соблюдение условий построения межгруппового контакта, как в рамках институтов образования, так и в более широком контексте; развитие мультикультурной идентичности. Оценка действия данных факторов в российском контексте приводит к выводу, что для проявления ряда факторов существуют более благоприятные условия, для других – менее. Наибольшее опасение вызывают обеспечение безопасности идентичности, соблюдение условий построения межгруппового контакта и развитие мультикультурной идентичности, что указывает на нарушение двух из трех ключевых критериев мультикультурной политики: активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп и обеспечение и поддержка их идентичности и культурных практик.

Общая информация

Ключевые слова: мультикультурализм, межгрупповые отношения, безопасность идентичности, межгрупповой контакт, мультикультурная идентичность, Россия

Рубрика издания: Обзоры

Тип материала: научная статья

DOI: https://doi.org/10.17759/chp.2017130410

Для цитаты: Котова М.В. Социально-психологические факторы принятия политики мультикультурализма в России: аналитический обзор // Культурно-историческая психология. 2017. Том 13. № 4. С. 91–100. DOI: 10.17759/chp.2017130410

Полный текст

 

Политика мультикультурализма:
проблема реализации в новом контексте

Термины «мультикультурализм» (multiculturalism) и «политика мультикультурализма» (multicultural policy) привлекают нарастающее внимание специалистов[1]. По мере исследований данные термины стали пониматься по-разному. При последующем анализе мы будем опираться на понимание мультикультурализма как идеологии, которая сочетает несколько требований: 1) акцент на позитивном смысле культурного разнообразия общества; 2) активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп; 3) обеспечение и поддержка различных культурных групп, проживающих в государстве, поддержка их идентичности и культурных практик [29; 46]. Политика мультикуль­турализма в таком случае комплекс политических мер и решений для развития данной идеологии в обществе. Понимание мультикультурализма задает точку отсчета для оценки политики, реализуемой государством. Например, обсуждая критические замечания европейских лидеров о неэффективности и крахе политики мультикультурализма в Европе, Дж. Берри указывает, что проводимая политика мультикультурной была названа поспешно, так как произошло лишь признание культурного разнообразия, но не были приняты меры по обеспечению равенства групп и возможности их продуктивного взаимодействия [30].

Политика мультикультурализма вызывает как оптимистичные, так и пессимистичные оценки возможности ее реализации [24; 30; 41; 44]. Все большее значение и эмпирическую поддержку в последнее время приобретает тезис, что мера принятия политики мультикультурализма в том или ином обществе существенно зависит от его исторической и культурной специфики, поэтому решения, ставшие успешными в одном государстве, с невысокой вероятностью будут таковыми в другом [10; 19; 24; 41; 44]. Невозможность прямого переноса из одного контекста в другой ставит достаточно сложную задачу интеграции уже известных базовых факторов, облегчающих взаимодействие между различными культурными группами, и особенностей взаимного восприятия и взаимодействия изучаемых групп в конкретном государстве.

Редкие примеры попыток такого анализа можно найти для контекста Канады [30], Германии [36], Малайзии и Сингапура [48], Новой Зеландии [53]. Возрастает число отечественных исследований, сфокусированных на психологических факторах взаимной адаптации и восприятия различных культурных групп России [22; 37; 42; 43; 45; 51], вкладе национальной политики прошедших эпох [2; 13; 24], особенностях миграционной политики [12; 13; 25], роли системы образования [6; 23; 26]. Однако задача интеграции знания, указанная выше, пока редко становится предметом интереса исследователей. Поэтому целью данного аналитического обзора является обобщение выделяемых в исследованиях социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма и анализ действия этих факторов в российском контексте, по данным отечественных психологических, социологических и политологических исследований.

Фокус на социально-психологических факторах объясняется их значением для понимания процессов принятия политики мультикультурализма. Поскольку мультикультурализм предлагает принципиально иное устройство общества, нежели принцип статуса-кво для этнического или религиозного большинства, то, как показывают исследования, формальное внедрение политики мультикультура­лизма не ведет к автоматическому ее восприятию населением как блага, но опосредствуется большим числом факторов, которые могут как способствовать, так и препятствовать развитию такого рода политики [36; 41; 44].

Социально-психологические факторы
принятия политики мультикультурализма

Анализ существующих исследований позволяет говорить о том, что исследователи используют две логики рассуждения при изучении принятия и успешности политики мультикультурализма. Первая из логик состоит в поиске тех особенностей группы и межгрупповых отношений, которые отвечают за благоприятность данных отношений. Вторая логика заключается в выделении ключевых индикаторов, свидетельствующих о мере развития мультикульту­рализма в обществе. С нашей точки зрения, одновременный учет каждой из логик может быть продуктивен и для определения социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма, которые отдельно не становились предметом внимания исследователей, и для задачи интеграции знания, указанной выше.

Если говорить о первой из логик, то наиболее известной концептуальной рамкой являются три гипотезы, сформулированные Дж. Берри при анализе канадской политики мультикультурализма [30]. Гипотезы описывают соотношение основных переменных, важных для принятия данной политики. Гипотеза мультикультурализма говорит о том, что уверенность членов группы в своей идентичности (безопасность идентичности) будет вести к принятию других групп, уменьшению негативных межгрупповых установок. Согласно гипотезе интеграции, настроенность на интеграцию (одновременное сохранение своего культурного наследия и включенность в деятельность большого сообщества) ведет к большему благополучию членов группы, как психологическому, так и социальному. Гипотеза контакта утверждает, что контакт между группами, построенный по определенным условиям, приводит к уменьшению предубеждений и усилению взаимного принятия. Каждая из гипотез получила свое неоднократное подтверждение в исследованиях в различных странах и выборках [30; 42; 43; 47; 49; 52].

Индикаторы меры развития мультикультурализ­ма (вторая логика) можно объединить в четыре группы показателей: 1) отношение к мультикультурализ­му (как к демографическому факту или политике); 2) особенности межгрупповых отношений; 3) мера включения политики мультикультурализма в систему образования; 4) мера развития мультикультурной идентичности [28; 30; 36; 53]. Отношение к мульти­культурализму выступает определенным «фоном» для поддержки остальных процессов или сигналом неблагополучия [28; 30]. Второй из индикаторов, особенности межгрупповых отношений, рассматривается чаще всего с точки зрения наличия социальных программ по организации межкультурного контакта [28], хотя, по нашему мнению, включает большое число других явлений, среди которых особо следует отметить воспринимаемую безопасность и дискриминацию [33; 49; 50]. Третий из индикаторов, мультикультурность образования, связан с наличием эффективных программ развития межкультурного взаимодействия в школах и университетах [8; 23; 28; 54]. И последний из индикаторов включает большой пласт исследований факторов, способствующих развитию мультикультурной идентичности и усилению ее роли в межгрупповых отношениях [28; 31; 33; 47].

Можно заметить, что в рамках каждой из логик рассуждения на позиции факторов выступают одни и те же переменные: безопасность идентичности; поддержка стратегии интеграции и политики муль­тикультурализма населением; соблюдение условий построения межгруппового контакта, как в рамках институтов образования, так и в более широком контексте; развитие мультикультурной идентичности, которая с необходимостью связана как с увеличением безопасности идентичности, так и с предпочтением стратегии интеграции. Соответственно, именно эти переменные мы будем рассматривать в данной работе как ключевые социально-психологические факторы для дальнейшей оценки принятия политики мультикультурализма в России.

Принятие политики мультикультурализма
в России: социально-психологический анализ

Гипотезы, выдвинутые Дж. Берри, подверглись проверке в Центральной России [42; 43; 51], на Северном Кавказе [37; 45] и в Латвии [43]. Участниками исследований выступали как представители этнического большинства в данных регионах, так и этническое меньшинство и мигранты. В большинстве случаев гипотезы получают полное или частичное подтверждение, последнее — чаще. Важно, что ряд предполагаемых в гипотезах взаимосвязей может отсутствовать при анализе данных постсоветского пространства, однако не встречается таких, которые были бы противоположны им. Для гипотезы муль­тикультурализма характерно «мигание» значимых взаимосвязей; так, в одних выборках безопасность идентичности способствует принятию мультикуль- турной идеологии, но не связана с толерантностью, в других — наоборот. Сопоставляя большинство и меньшинство, можно говорить, что полное подтверждение гипотезы чаще выявляется для группы большинства, нежели меньшинства. Это положительный сигнал, поскольку большинство менее склонно разделять идеи мультикультурализма, нежели меньшинство [28], а политику в большей мере определяет большинство.

Однако при проверке гипотезы интеграции данные указывают на то, что в группах меньшинства и мигрантов стратегия ассимиляции, т. е. «растворения» в культуре большинства (если она была включена как переменная при математическом моделировании), начинает в некотором роде работать «вместо» интеграции, предсказывая уровень благополучия человека и связываясь с воспринимаемой дискриминацией в рамках гипотезы мультикультурализма или с количеством межкультурных контактов в гипотезе контакта. Вероятно, это может свидетельствовать о неявном тяготении российского общества к ассимиляционной модели, нежели к мультикультурализму, по крайней мере, с точки зрения меньшинства или мигрантов, что, по данным ряда исследований, чревато осложнениями межгрупповых отношений [35]. Схожие мысли вызывает и тот факт, что при проверке гипотезы контакта количество межкультурных контактов не предсказывает толерантность (за крайне редким исключением), хотя систематически связано с предпочтением стратегий интеграции или ассимиляции. Возможно, такое различие объясняется тем, что толерантность указывает на эмоциональное принятие другой группы, тогда как стратегия интеграции в большей мере связана с признанием правильности такой модели поведения, т. е. политика поддерживается на нормативном уровне, но нет ее эмоционального принятия.

Соответственно, можно утверждать, что для российского контекста в целом сохраняются закономерности межгрупповых отношений, сформулированные в гипотезах Дж. Берри, однако возникает вопрос, насколько в России выражены исходные для гипотез переменные (безопасность идентичности, воспринимаемая дискриминация, отношение к муль- тикультурной идеологии и др.). И хотя для России нет данных, аналогичных масштабным зарубежным опросам, тем не менее попробуем реализовать оценку влияния в российском контексте выделенных выше четырех групп индикаторов на основании синтеза косвенных данных.

Мониторинги общественного мнения указывают на разнородную картину отношения жителей России к мультикультурности как демографическому факту. Согласно опросам [11], достаточно стабиль- но[2] около 40—45% жителей считают, что многонаци- ональность приносит России больше пользы, около 23—25% — больше вреда, причем положительная динамика в сторону пользы отмечается с 2012 г. При этом около половины участников полагают, что все национальные группы страны должны обладать равными правами, а 35% считают, что коренные жители должны обладать большими правами. Эта динамика «ухудшилась» с 1999 г., тогда соотношение было 76% к 18%, что, вероятно, связано с усилением потоков миграции. О невысоком принятии миграции говорит также тот факт, что 58% считают, что необходимо ограничить въезд представителей некоторых национальностей в свою область проживания (25% так не считают), и 73% считают, что приезжих в их городе (поселке, селе) — много (17% — мало). При этом важно, что 76% жителей не испытывают неприязни к представителям других групп, и этот показатель постепенно возрастает с 2002 г. (65%), тогда как число испытывающих неприязнь снижается (с 32% до 17%). Ощущение единства нации в 2014 г. существенно усилилось по сравнению с 2012 г. (44% и 23% соответственно), доля тех, кто полагал обратное — снизилась (с 56% до 35%) [14]. При этом при ответе на открытый вопрос, почему в России есть народное единство, первый или второй по частотности ответ: «Все нации мирно уживаются между собой» (22% — 2012 г., 14% — 2014 г.).

Об отношении к мультикультурализму как к идеологии можно косвенно судить на основании меры согласия респондентов с утверждениями соответствующих шкал. Результаты социально-психологических исследований показывают [37; 42; 43; 45; 51], что участники в целом склонны поддерживать идеологию мультикультурализма, разделять стратегию интеграции и поддерживать утверждения о толерантности. При этом меньшинство или мигранты в большей мере разделяют суждения этих шкал, а большинство — меньше, что согласуется с данными зарубежных исследований [28]. Важно отметить, что в случае изучения отношений «большинство—мигранты» поддержка идеологии мультикультурализма и толерантность ниже для каждой из групп, нежели при изучении отношений «большинство—меньшинство» (коренное население).

На уровне государственной политики также происходят изменения. Анализ Стратегии государственной национальной политики [15], которая в 2012 г. пришла на смену стратегии 1996 г.[3] позволяет утверждать, что в ней отражены три ключевых условия мультикультурной политики, схожие с таковой в Канаде (указание на благотворность культурного разнообразия, декларация равенства прав и необходимости мер по их соблюдению и признание необходимости поддержки различных культурных групп). Также в программной статье «Россия: национальный вопрос» В.В. Путин подчеркивает, что Россия качественно отличается от американского «плавильного котла»[4] по своей истории и национальной политике и изначально формировалась как многонациональное государство [19]. Соответственно, можно говорить о систематическом внимании государственной власти к взаимодействию разных культурных групп в стране. Тем не менее, нужно отметить, что Стратегия государственной национальной политики направлена на граждан страны, что явственно следует из положений документа, тогда как мигранты и вопросы миграции подпадают под деятельность другого ведомства и регулируются другими законами. Исследователи, изучающие адаптацию мигрантов и отношение к ним со стороны населения, чаще склонны указывать на серьезные сложности, в том числе проистекающие из законодательных решений, которых подробнее мы коснемся далее [2; 12; 25].

Второй из индикаторов, особенности межгруппо­вых отношений, и третий, мультикультурность образования, рассмотрим вместе, поскольку, с нашей точки зрения, они затрагивают сходные социально­психологические процессы. За последние полтора десятка лет в России было запущено большое число программ построения межкультурного диалога разного уровня, от федеральных до локальных, и разной целевой направленности [2; 6; 8; 16; 21; 23; 26]. Оценка реализации программы на уровне когнитивных, эмоциональных и поведенческих изменений, например, повышения уровня межкультурной компетентности и толерантности, обычно положительная, особенно если тренинги были организованы по тщательно разработанной программе, с привлечением отечественного и мирового опыта [8; 23; 24]. Тем не менее, реализация программ в более широком масштабе сталкивается с существенными трудностями. Чаще всего специалисты указывают следующие: бюрократизация и поли­тизация программы; исключение из нее «неудобных» специалистов и сужение компетентности экспертов; недостаточность внимания к формированию этнокультурной компетентности государственных служащих, педагогов, сотрудников правоохранительных органов; наличие системы, когда личная толерантность таких сотрудников становится им невыгодна или даже вредна [12; 21; 25; 26].

Перечисленные факты, с нашей точки зрения, запускают ряд социально-психологических процессов, которые отрицательно сказываются на принятии политики мультикультурализма. Отсутствие компетентности в межкультурной коммуникации ведет к тревожности и снижению чувства безопасности при таких контактах, что является исходной переменной гипотезы мультикультурализма [30; 50]. Помимо этого, невысокая компетентность увеличивает количество ошибочных атрибуций при понимании поведения представителя другой культуры и подпитывает неблагожелательные стереотипы, которые легко актуализируются, но крайне сложно меняются [33; 34]. Усиливается этот эффект тем, что межгрупповые отношения и межгрупповое восприятие достаточно ригидны и чувствительны к навешиванию ярлыков и стигматизации [33; 34; 38]. Более того, для формирования стереотипов и предубеждений не необходим непосредственный контакт с представителями другой культуры [34], поэтому огромное значение приобретают средства массовой информации. Некорректность освещения в отечественных СМИ межгрупповых конфликтов и прием «плюс этничность» недавно стали объектом пристального внимания журналистов-конфликтологов [18]. Наглядно действие перечисленных процессов можно увидеть для понятия «мигрант», которое тесно связывается в обыденном понимании с нелегальностью, преступностью, чуждостью, «приезжими» и обрастает большим числом пугающих мифов [4; 5; 12; 13; 17; 23; 25].

Для мигрантов и меньшинств чувство безопасности подрывается в еще большей степени дискриминационными практиками, а также существующей тенденцией криминализации труда мигрантов [12; 13; 25], барьерами при получении медицинской помощи [20]. Специалисты указывают, что работодателю выгоден труд нелегальных мигрантов и их компактное расселение, ограничение свободы передвижения, тогда как для правоохранительных органов и местного населения виноватым в сложившейся картине выступает мигрант [5; 12; 25]. Компактность расселения также усиливает чувство угрозы у местных жителей, поскольку связано с восприятием высокой сплоченности и целостности группы, что, в свою очередь, усиливает воспринимаемую агрессивность группы [27].

Для институтов образования свойственны все указанные процессы, дополняющиеся рядом особенностей. Исследователи указывают, что отечественная система образования нацелена на передачу и усвоение формальных норм, правил и на получение фиксированного набора знаний, соответственно, основное внимание и системы, и учителя сосредоточено на успеваемости ученика, а адаптация в культуре и интеграция это включение прежде всего во взаимодействие [17; 23; 26]. С одной стороны, это препятствует категоризации учеников на основании этнической принадлежности, что является продуктивным путем снижения предубеждений [33; 34]. Но при этом от ученика ожидается освоение и выполнение норм и правил, которые являются нормами большинства, что показывает, например, контент- анализ школьных учебников [7]. Тогда получается, что чем успешнее ученик (представитель мигрантов или меньшинства в регионе) в этой системе, тем он дальше от родной культуры, что встречает закономерное сопротивление старшего поколения [2; 3; 23] и является, по сути, стратегией ассимиляции, но не интеграции.

Помимо этого, в представлении учителя успеваемость и потенциал ученика могут объединяться в один образ с другими параметрами, например, наличием акцента речи [1], который вероятнее будет у ученика не из группы большинства. В таком случае имплицитно формируется представление о таких учениках (и группе в целом) как неуспешных и не способных адаптироваться, что, как показывают исследования «угрозы стереотипа», создает далее действительно серьезные трудности в адаптации и способно трансформироваться в отклоняющееся поведение, в том числе в межгрупповых отношениях [40]. Приоритет нормативных задач обучения приводит также к тому, что внедрение программ межкультурного диалога становится «доброй волей» учителя, которая не финансируется. Поскольку внедрение такой программы требует много усилий, то отсутствие финансирования не способствует мотивации учителя по саморазвитию в этой области [3; 23; 26], что снова возвращает нас к проблеме формирования этнокультурной компетентности и ее последствиям.

Четвертый из выделяемых индикаторов, развитие мультикультурной идентичности, вызывает, пожалуй, более всего дискуссий в отечественной литературе, связанных с национальной идентичностью и формированием патриотизма, национализмом и шовинизмом [2; 10; 16; 24]. С точки зрения социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма, интересно одно из противоречий, к которому обращаются исследователи. С одной стороны, мультикультурализм является «детищем» либерально-демократической идеологии, где крити­
чен акцент на равенстве прав и построении гражданского общества, т. е. внимании к правам отдельного человека. С другой стороны, мультикультурализм как политика с необходимостью обращается к группе (этнической, расовой, культурной) как субъекту межгрупповых отношений, делает ее выпуклой для самосознания человека. При построении надгруппо­вой, или в данном случае мультикультурной, идентичности необходим тонкий баланс личностной и групповой идентичности [33] и соблюдение условий построения межгруппового контакта [49]. Иначе попытки актуализации надгрупповой идентичности оборачиваются усилением пристрастности и предубеждений [32; 33]. Однако для российского контекста свойственен перекос в сторону приоритетности группы, что следует из данных о резком росте этнического самосознания [16; 23], анализа данных опросов общественного мнения [13; 16; 23], содержания Стратегии национальной политики, которая за редким исключением оперирует понятиями «нация» и «группа» [15].

Усложняется этот «перекос» еще рядом особенностей. Специалисты отмечают, что понятие «нация» в обыденном сознании россиян тесно связано с понятием «этнос» [24], которое, в свою очередь, ближе к примордиалистскому его пониманию как исторической общности с обязательным набором атрибутов (язык, обычаи и т. п.). В таком случае построение «нации россиян» может восприниматься жителями ошибочно как поиск конкретной этнической группы, которая станет основной этой нации, что противоположно построению мультикультур- ного общества. Негласно претендует на такую роль этническое большинство [31]. Косвенными показателями того, что такие процессы действительно происходят, может служить существенный рост выраженности осознания принадлежности к этнической группе у русских [11; 16], что группе большинства обычно не свойственно; фиксация восприятия русскими себя как меньшинства [23], что ведет к снижению чувства безопасности и усилению воспринимаемой дискриминации; существенная поддержка лозунга «Россия для русских» [16]; положительная взаимосвязь между шкалами патриотизма и национализма при измерении гражданской идентичности [39]. Также свой вклад вносит политизация идентичности, языка, образовательного процесса как ресурса власти, отсутствие баланса между центром и регионами [3; 9; 10; 21; 24]. Следовательно, жителю страны скорее приходится выбирать между группами лояльности, что становится барьером для построения мультикультурной идентичности и нарушает правила межгруппового контакта [33; 49].

Заключение

Проведенный анализ позволяет говорить, что существуют факторы как способствующие, так и препятствующие принятию политики мультикультурализма в России. Наличие специальных программ различного масштаба и целей, стремление специалистов осмыслить, что значит «управлять культурным разнообразием» и финансирование такой деятельности, многовековой опыт совместного проживания различных культурных групп все это, несомненно, связано с одним из ключевых критериев мультикультурной политики признания культурного разнообразия как блага. Помимо этого, социально-психологические исследования указывают на общность механизмов, лежащих в основании построения межкультурного диалога для самых различных групп [37; 42; 43; 45; 51]. Общность не означает нивелирования контекста, но позволяет применять знания, полученные при изучении межгрупповых отношений в самых различных странах, с учетом особенностей взаимодействия конкретных культурных групп в России. Например, в Германии активно обсуждаются особенности миграции и взаимодействия, когда изначально временные трудовые мигранты начинают все более массово становиться постоянными жителями страны [32; 36], что близко ситуации в России. Для Малайзии характерна политизация идентичности и использование языка и этнической принадлежности как ресурса власти [48], что схоже с мнением исследователей об особенностях отечественного управления разнообразием.

Препятствующие факторы, с нашей точки зрения, связаны с особенностями реализации национальной политики. На уровне социально-психологических процессов, как показывает анализ, это существенно сказывается на снижении чувства безопасности идентичности, усилении воспринимаемой дискриминации, существенной выраженности этнической принадлежности в структуре идентичности, отсутствии процессов, которые бы поддерживали построение мультикультурной идентичности. Таким образом, нарушается выполнение двух других ключевых критериев мультикультурной политики: активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп и обеспечение и поддержка различных культурных групп, проживающих в государстве, поддержка их идентичности и культурных практик.

Финансирование

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект №15-18-00029).

Funding

This work was supported by the Russian Science Foundation (project #15-18-00029).

 

 

[1] В настоящий момент база цитирований Scopus насчитывает чуть более шести тысяч статей, в заглавии, абстракте или ключевых словах которых присутствует термин «multiculturalism» или «multicultural policy». Отечественная научная электронная библиотека [НЭБ] содержит более тысячи источников по подобному запросу.

[2] В отчете ФОМ представлены срезы по данным с 1999 по 2014 г.

[3] Для реализации данной стратегии в 2015 г. было создано Федеральное агентство по делам национальностей.

[4] Хотя надо заметить, что сам термин «мультикультурализм» президент не одобряет.

Литература

  1. Бабаян И.В, Ярская В.Н. Культурное гражданство детей из семей мигрантов: потенциал и ограничения школьной интеграции // Журнал исследований социальной политики. 2013. № 2. С. 251—256.
  2. Бараш Р.Э. Нормативные и социальные предпосылки реализации политики мультикультурализма в России // Мониторинг общественного мнения. 2012. № 6. С. 5—15.
  3. Власова Т.А. Инклюзивные и эксклюзивные практики в системе национального образования: кейс- стади школы с этнокультурным компонентом города Ижевска // Журнал исследований социальной политики. 2013. № 1. С. 207—220.
  4. Галяпина В.Н. От соотечественника к «чужому»: образ этнического мигранта в восприятии москвичей (по результатам фокус-групповых дискуссий) // Общественные науки и современность. 2015. № 2. С. 72—83.
  5. Григорьева К.С., Кузнецов И.М., Мукомель В.И. Социальная среда российских городов в восприятии местного населения (на примере Астрахани и Самары). М.: Институт социологии РАН, 2009. 71 с.
  6. Ковалева Н.И. Социально-психологическое сопровождение процесса адаптации представителей разных культур в условиях образовательного учреждения // Культурно-историческая психология. 2010. № 1. C. 75—80.
  7. Козлова М.А. Учебная книга как инструмент закрепления морального порядка и управления многообразием: употребление категории «народ/этнос» в учебниках «Природоведение» и «Окружающий мир» // Журнал исследований социальной политики. 2014. № 4. С. 583—598.
  8. Лебедева Н.М., Лунева О.В., Стефаненко Т.Г. Тренинг этнической толерантности для школьников. М.: Привет, 2004. 358 с.
  9. Макарова Г.И. В поисках новой модели этнокультурной политики федерального центра и регионов России (на примере Республики Татарстан) // Журнал исследований социальной политики. 2009. № 1. С. 21—38.
  10. Малахов В.С. Зачем России мультикультурализм? // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В.С. Малахова и В.А. Тишкова. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2002. С. 48—60.
  11. Межнациональные отношения: мониторинг ФОМ [Электронный ресурс]. URL: http://fom.ru/ Obraz%ADzhizni/11876 (дата обращения: 18.07.2015).
  12. Мигранты, мигрантофобии и миграционная политика / Отв. ред. В.И. Мукомель. М.: НП «Центральный Дом адвоката», Московское бюро по правам человека, «Academia», 2014. 245 с.
  13. Мукомель В.И. Миграционная политика России: Постсоветские контексты. М.: Институт социологии РАН, 2005. 351 с.
  14. Народное единство: что это такое и как его достичь? [Электронный ресурс]. URL: http://wciom.ru/index. php?id=236&uid=115040 (дата обращения: 18.07.2015).
  15. О Стратегии государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года. Указ Президента Российской Федерации от 19 декабря 2012 г., №1666 [Электронный ресурс]. URL: http:// fadn.gov.ru/documents/8837-strategiya-gosudarstvennoy-natsionalnoy-politiki-rf-na-period-do-2025-goda (дата обращения: 20.08.2015).
  16. Паин Э.А. Ксенофобия и этнополитический экстремизм в России: О причинах неэффективности противодействия // Толерантность против ксенофобий / Под ред. В.И. Мукомеля, Э.А. Паина. М.: Институт социологии РАН, 2005. C 82—96.
  17. Панова Е.А., Федорова К.С. Иноэтничные дети в петербургской школе: мифы и реальность (по материалам социолингвистического исследования) // Журнал исследований социальной политики. 2006. № 1. С. 81—102.
  18. Прикладная конфликтология для журналистов / Сост. М. Мельников. М.: Права человека, 2006. 158 с.
  19. Путин В.В. Россия: национальный вопрос // Независимая газета. 23.01.2012 [Электронный ресурс] URL: http://www.ng.ru/politics/2012-01-23/1_national.html (дата обращения: 27.08.2015).
  20. Рочева А.Л. «Понаехали тут» в роддомах России: Исследование режима стратифицированного воспроизводства на примере киргизских мигрантов в Москве // Журнал исследования социальной политики. 2013. № 3. С. 367—380.
  21. Сунгуров А.Ю., Боярков Р.Л. Возможности и пределы государственного участия в развитии толерантности (на примере анализа региональной программы) // Журнал исследования социальной политики. 2011. № 2. С. 195—206.
  22. Татарко А.Н. Взаимосвязь доверия с аккультурационными установками (на примере украинцев в России и русских в Латвии) // Культурно-историческая психология. 2016. № 1. С. 76—84. doi:10.17759/chp.2016120108
  23. Технологии психологического сопровождения интеграции мигрантов в образовательной среде: Учеб.-метод. пособие для педагогов-психологов / Под ред. О.Е. Хухлаева, М.Ю. Чибисовой. М.: МГППУ, 2013. 273 с.
  24. Тишков В.А. Полиэтническое общество и государство: понимание и управление культурным разнообразием // Кризис мультикультурализма и проблемы национальной политики / Под ред. М.Б. Погребинского, А.К. Толпыго. М.: Весь Мир, 2013. С. 144—194.
  25. Тюрюканова Е. Принудительный труд в современной России: нерегулируемая миграция и торговля людьми. Женева: Международное бюро труда, 2006. 217 с.
  26. Хухлаев О.Е., Чибисова М.Ю., Кузнецов И.М. Школа как транслятор культуры принимающего общества: интеграция детей-мигрантов в образовательной среде // Культурно-историческая психология. 2014. № 1. С. 95—103.
  27. Abelson R.P., Dasgupta N., Park J., Banaji M. Perception of the collective other // Personality and Social Psychology Review. 1998. Vol. 2 (4). P. 243—250.
  28. Arasaratnam L.K. A review of articles on multiculturalism in 35 years of IJIR // International Journal of Intercultural Relations. 2013. Vol. 37. P. 676—685. doi:10.1016/j.ijintrel.2013.09.006
  29. Banting K., Kymlicka W. Introduction Multiculturalism and the welfare state: Setting the context // Multiculturalism and the Welfare State: Recognition and Redistribution in Contemporary Democracies / Ed. by K. Banting, W. Kymlicka. Oxford: Oxford University Press, 2006. P. 1—46.
  30. Berry J.W. Research on multiculturalism in Canada // International Journal of Intercultural Relations. 2013. Vol. 37. P. 663—675. doi:10.1016/j.ijintrel.2013.09.005
  31. Bianchi M., Mummendey A., Steffens M.C., Yzerbyt V.Y. What do you mean by ‘’European’’? Evidence of spontaneous ingroup projection // Personality and Social Psychology Bulletin. 2010. Vol. 36. P. 960—974. doi:10.1177/0146167210367488
  32. Blank T., Schmidt P. National identity in a united Germany: nationalism or patriotism? An empirical test with representative data // Political Psychology. 2003. Vol. 24 (2). P. 289—312.
  33. Brewer M.B. Intergroup relations // Advanced Social Psychology: The State of the Science / Ed. by R.F. Baumeister, E.J. Finkel. Oxford: Oxford University Press, 2010. P. 535—571.
  34. Brown R. Prejudice. Its social psychology. Oxford: Blackwell Publishing, 2004. 319 р.
  35. Brown R., Zagefka H. Ingroup affiliations and prejudice // On the nature of prejudice: Fifty years after Allport / Ed. by J.F. Dovidio, P. Glick, L.A. Rudman. Oxford: Blackwell Publishing, 2005. P. 54—70.
  36. Frankenberg E., Kupper K., Wagner R., Bongard S. Immigrant Youth in Germany: Psychological and Sociocultural Adaptation // European Psychologist. 2013. Vol. 18 (3). P. 158—168. doi:10.1027/1016-9040/a000154
  37. Galyapina V.N., Lebedeva N.M. Is multiculturalism in Russia possible? Intercultural relations in North Ossetia- Alania // Psychology in Russia: State of the Art. 2016. Vol. 9 (1). P. 24—40. doi:10.11621/pir.2016.0102
  38. Goffman I. Stigma: notes on the management of spoiled identity. N.Y.: Simon and Shuster, 1963. 168 p.
  39. Grigoryan L. National identity and anti-immigrant attitudes: The case of Russia // Dynamics of National Identity: Media and Societal Factors of What We Are / Ed. by P. Schmidt, J. Grimm, L. Huddy, J. Seethaler. L.: Routledge, 2016. P. 206—228.
  40. Inzlicht M., Kang S.K. Stereotype Threat Spillover: How Coping With Threats to Social Identity Affects Aggression, Eating, Decision Making, and Attention // Journal of Personality and Social Psychology. 2010. Vol. 99 (3). P. 467— 481.
  41. Koopmans R. Multiculturalism and Immigration: A Contested Field in Cross-National Comparison // Annual Review of Sociology. 2013. Vol. 39. P. 147—69. doi:10.1146/ annurev-soc-071312-145630
  42. Lebedeva N., Tatarko A. Multiculturalism and immigration in Post-Soviet Russia // European Psychologist. 2013. Vol. 18 (3). P. 169—178. doi:10.1027/1016-9040/ a000161
  43. Lebedeva N.M., Tatarko A.N., Berry J.W. Intercultural relations in Russia and Latvia: the relationship between contact and cultural security // Psychology in Russia: State of the Art. 2016. Vol. 9 (1). P. 41—56. doi:10.11621/pir.2016.0103
  44. Leong Ch.-H., Liu J.H. Whither multiculturalism? Global identities at a cross-roads // International Journal of Intercultural Relations. 2013. Vol. 37. P. 657—662. doi:10.1016/j.ijintrel.2013.09.004
  45. Lepshokova Z.Kh., Tatarko A.N. Intercultural relations in Kabardino-Balkaria: Does integration always lead to subjective well-being? // Psychology in Russia: State of the Art. 2016. Vol. 9 (1). P. 41—56. doi:10.11621/pir.2016.0104
  46. Miller D. Multiculturalism and the welfare state: Theoretical reflection // Multiculturalism and the Welfare State: Recognition and Redistribution in Contemporary Democracies / Ed. by K. Banting, W. Kymlicka. Oxford: Oxford University Press, 2006. P. 322—338.
  47. Nguyen A.M., Benet-Martínez V. Biculturalism and adjustment: A meta-analysis // Journal of Cross- Cultural Psychology. 2013. Vol. 44 (1). P. 122—159. doi:10.1177/0022022111435097
  48. Noor N.M., Leong Ch.-H. Multiculturalism in Malaysia and Singapore: Contesting models // International Journal of Intercultural Relations. 2013. Vol. 37. P. 714—726. doi:10.1016/j.ijintrel.2013.09.009
  49. Pettigrew T., Tropp L. A meta-analytic test of intergroup contact theory // Journal of Personality and Social Psychology. 2006. Vol. 90. P. 751—783. doi:10.1037/0022-3514.90.5.751
  50. Riek B.M., Mania E.W., Gaertner S.L. Intergroup Threat and Outgroup Attitudes: A Meta-Analytic Review // Personality and Social Psychology Review. 2006. Vol. 10 (4). P. 336—353.
  51. Ryabichenko T.A., Lebedeva N.M. Assimilation or integration: Similarities and differences between acculturation attitudes of migrants from Central Asia and Russians in Central Russia // Psychology in Russia: State of the Art. 2016. Vol. 9 (1). P. 98—111. doi:10.11621/pir.2016.0107
  52. Sam D.L., Berry J.W. Acculturation: When individuals and groups of different cultural backgrounds meet // Perspectives on Psychological Science. 2010. Vol. 5. P. 472—481. doi:10.1177/1745691610373075
  53. Sibley C.G., Ward C. Measuring the preconditions for a successful multicultural society: A barometer test of New Zealand // International Journal of Intercultural Relations. 2013. Vol. 37. P. 700—713. doi:10.1016/j.ijintrel.2013.09.008
  54. Stephan W.G., Stephan C.W. Intergroup Relations Program Evaluation // On the Nature of Prejudice: Fifty Years after Allport / Ed. by J.F. Dovidio, P. Glick, L.A. Rudman. Oxford, 2005. P. 431—446.

Информация об авторах

Котова Марина Викторовна, кандидат психологических наук, доцент департамента психологии, ФГАОУ ВО «Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (ФГАОУ ВО «НИУ ВШЭ»), Москва, Россия, ORCID: https://orcid.org/0000-0002-9032-4839, e-mail: mkotova@hse.ru

Метрики

Просмотров

Всего: 2031
В прошлом месяце: 17
В текущем месяце: 1

Скачиваний

Всего: 748
В прошлом месяце: 2
В текущем месяце: 0