Социально-психологические факторы принятия политики мультикультурализма в России: аналитический обзор

Политика мультикультурализма:
проблема реализации в новом контексте

Термины «мультикультурализм» (multiculturalism) и «политика мультикультурализма» (multicultural policy) привлекают нарастающее внимание специалистов[1]. По мере исследований данные термины стали пониматься по-разному. При последующем анализе мы будем опираться на понимание мультикультурализма как идеологии, которая сочетает несколько требований: 1) акцент на позитивном смысле культурного разнообразия общества; 2) активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп; 3) обеспечение и поддержка различных культурных групп, проживающих в государстве, поддержка их идентичности и культурных практик [29; 46]. Политика мультикуль­турализма в таком случае — комплекс политических мер и решений для развития данной идеологии в обществе. Понимание мультикультурализма задает точку отсчета для оценки политики, реализуемой государством. Например, обсуждая критические замечания европейских лидеров о неэффективности и крахе политики мультикультурализма в Европе, Дж. Берри указывает, что проводимая политика мультикультурной была названа поспешно, так как произошло лишь признание культурного разнообразия, но не были приняты меры по обеспечению равенства групп и возможности их продуктивного взаимодействия [30].

Редкие примеры попыток такого анализа можно найти для контекста Канады [30], Германии [36], Малайзии и Сингапура [48], Новой Зеландии [53]. Возрастает число отечественных исследований, сфокусированных на психологических факторах взаимной адаптации и восприятия различных культурных групп России [22; 37; 42; 43; 45; 51], вкладе национальной политики прошедших эпох [2; 13; 24], особенностях миграционной политики [12; 13; 25], роли системы образования [6; 23; 26]. Однако задача интеграции знания, указанная выше, пока редко становится предметом интереса исследователей. Поэтому целью данного аналитического обзора является обобщение выделяемых в исследованиях социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма и анализ действия этих факторов в российском контексте, по данным отечественных психологических, социологических и политологических исследований.

Фокус на социально-психологических факторах объясняется их значением для понимания процессов принятия политики мультикультурализма. Поскольку мультикультурализм предлагает принципиально иное устройство общества, нежели принцип статуса-кво для этнического или религиозного большинства, то, как показывают исследования, формальное внедрение политики мультикультура­лизма не ведет к автоматическому ее восприятию населением как блага, но опосредствуется большим числом факторов, которые могут как способствовать, так и препятствовать развитию такого рода политики [36; 41; 44].

Социально-психологические факторы
принятия политики мультикультурализма

Анализ существующих исследований позволяет говорить о том, что исследователи используют две логики рассуждения при изучении принятия и успешности политики мультикультурализма. Первая из логик состоит в поиске тех особенностей группы и межгрупповых отношений, которые отвечают за благоприятность данных отношений. Вторая логика заключается в выделении ключевых индикаторов, свидетельствующих о мере развития мультикульту­рализма в обществе. С нашей точки зрения, одновременный учет каждой из логик может быть продуктивен и для определения социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма, которые отдельно не становились предметом внимания исследователей, и для задачи интеграции знания, указанной выше.

Если говорить о первой из логик, то наиболее известной концептуальной рамкой являются три гипотезы, сформулированные Дж. Берри при анализе канадской политики мультикультурализма [30]. Гипотезы описывают соотношение основных переменных, важных для принятия данной политики. Гипотеза мультикультурализма говорит о том, что уверенность членов группы в своей идентичности (безопасность идентичности) будет вести к принятию других групп, уменьшению негативных межгрупповых установок. Согласно гипотезе интеграции, настроенность на интеграцию (одновременное сохранение своего культурного наследия и включенность в деятельность большого сообщества) ведет к большему благополучию членов группы, как психологическому, так и социальному. Гипотеза контакта утверждает, что контакт между группами, построенный по определенным условиям, приводит к уменьшению предубеждений и усилению взаимного принятия. Каждая из гипотез получила свое неоднократное подтверждение в исследованиях в различных странах и выборках [30; 42; 43; 47; 49; 52].

Индикаторы меры развития мультикультурализ­ма (вторая логика) можно объединить в четыре группы показателей: 1) отношение к мультикультурализ­му (как к демографическому факту или политике); 2) особенности межгрупповых отношений; 3) мера включения политики мультикультурализма в систему образования; 4) мера развития мультикультурной идентичности [28; 30; 36; 53]. Отношение к мульти­культурализму выступает определенным «фоном» для поддержки остальных процессов или сигналом неблагополучия [28; 30]. Второй из индикаторов, особенности межгрупповых отношений, рассматривается чаще всего с точки зрения наличия социальных программ по организации межкультурного контакта [28], хотя, по нашему мнению, включает большое число других явлений, среди которых особо следует отметить воспринимаемую безопасность и дискриминацию [33; 49; 50]. Третий из индикаторов, мультикультурность образования, связан с наличием эффективных программ развития межкультурного взаимодействия в школах и университетах [8; 23; 28; 54]. И последний из индикаторов включает большой пласт исследований факторов, способствующих развитию мультикультурной идентичности и усилению ее роли в межгрупповых отношениях [28; 31; 33; 47].

Можно заметить, что в рамках каждой из логик рассуждения на позиции факторов выступают одни и те же переменные: безопасность идентичности; поддержка стратегии интеграции и политики муль­тикультурализма населением; соблюдение условий построения межгруппового контакта, как в рамках институтов образования, так и в более широком контексте; развитие мультикультурной идентичности, которая с необходимостью связана как с увеличением безопасности идентичности, так и с предпочтением стратегии интеграции. Соответственно, именно эти переменные мы будем рассматривать в данной работе как ключевые социально-психологические факторы для дальнейшей оценки принятия политики мультикультурализма в России.

Принятие политики мультикультурализма
в России: социально-психологический анализ

Гипотезы, выдвинутые Дж. Берри, подверглись проверке в Центральной России [42; 43; 51], на Северном Кавказе [37; 45] и в Латвии [43]. Участниками исследований выступали как представители этнического большинства в данных регионах, так и этническое меньшинство и мигранты. В большинстве случаев гипотезы получают полное или частичное подтверждение, последнее — чаще. Важно, что ряд предполагаемых в гипотезах взаимосвязей может отсутствовать при анализе данных постсоветского пространства, однако не встречается таких, которые были бы противоположны им. Для гипотезы муль­тикультурализма характерно «мигание» значимых взаимосвязей; так, в одних выборках безопасность идентичности способствует принятию мультикуль- турной идеологии, но не связана с толерантностью, в других — наоборот. Сопоставляя большинство и меньшинство, можно говорить, что полное подтверждение гипотезы чаще выявляется для группы большинства, нежели меньшинства. Это положительный сигнал, поскольку большинство менее склонно разделять идеи мультикультурализма, нежели меньшинство [28], а политику в большей мере определяет большинство.

Однако при проверке гипотезы интеграции данные указывают на то, что в группах меньшинства и мигрантов стратегия ассимиляции, т. е. «растворения» в культуре большинства (если она была включена как переменная при математическом моделировании), начинает в некотором роде работать «вместо» интеграции, предсказывая уровень благополучия человека и связываясь с воспринимаемой дискриминацией в рамках гипотезы мультикультурализма или с количеством межкультурных контактов в гипотезе контакта. Вероятно, это может свидетельствовать о неявном тяготении российского общества к ассимиляционной модели, нежели к мультикультурализму, по крайней мере, с точки зрения меньшинства или мигрантов, что, по данным ряда исследований, чревато осложнениями межгрупповых отношений [35]. Схожие мысли вызывает и тот факт, что при проверке гипотезы контакта количество межкультурных контактов не предсказывает толерантность (за крайне редким исключением), хотя систематически связано с предпочтением стратегий интеграции или ассимиляции. Возможно, такое различие объясняется тем, что толерантность указывает на эмоциональное принятие другой группы, тогда как стратегия интеграции в большей мере связана с признанием правильности такой модели поведения, т. е. политика поддерживается на нормативном уровне, но нет ее эмоционального принятия.

Соответственно, можно утверждать, что для российского контекста в целом сохраняются закономерности межгрупповых отношений, сформулированные в гипотезах Дж. Берри, однако возникает вопрос, насколько в России выражены исходные для гипотез переменные (безопасность идентичности, воспринимаемая дискриминация, отношение к муль- тикультурной идеологии и др.). И хотя для России нет данных, аналогичных масштабным зарубежным опросам, тем не менее попробуем реализовать оценку влияния в российском контексте выделенных выше четырех групп индикаторов на основании синтеза косвенных данных.

Об отношении к мультикультурализму как к идеологии можно косвенно судить на основании меры согласия респондентов с утверждениями соответствующих шкал. Результаты социально-психологических исследований показывают [37; 42; 43; 45; 51], что участники в целом склонны поддерживать идеологию мультикультурализма, разделять стратегию интеграции и поддерживать утверждения о толерантности. При этом меньшинство или мигранты в большей мере разделяют суждения этих шкал, а большинство — меньше, что согласуется с данными зарубежных исследований [28]. Важно отметить, что в случае изучения отношений «большинство—мигранты» поддержка идеологии мультикультурализма и толерантность ниже для каждой из групп, нежели при изучении отношений «большинство—меньшинство» (коренное население).

На уровне государственной политики также происходят изменения. Анализ Стратегии государственной национальной политики [15], которая в 2012 г. пришла на смену стратегии 1996 г.[3] позволяет утверждать, что в ней отражены три ключевых условия мультикультурной политики, схожие с таковой в Канаде (указание на благотворность культурного разнообразия, декларация равенства прав и необходимости мер по их соблюдению и признание необходимости поддержки различных культурных групп). Также в программной статье «Россия: национальный вопрос» В.В. Путин подчеркивает, что Россия качественно отличается от американского «плавильного котла»[4] по своей истории и национальной политике и изначально формировалась как многонациональное государство [19]. Соответственно, можно говорить о систематическом внимании государственной власти к взаимодействию разных культурных групп в стране. Тем не менее, нужно отметить, что Стратегия государственной национальной политики направлена на граждан страны, что явственно следует из положений документа, тогда как мигранты и вопросы миграции подпадают под деятельность другого ведомства и регулируются другими законами. Исследователи, изучающие адаптацию мигрантов и отношение к ним со стороны населения, чаще склонны указывать на серьезные сложности, в том числе проистекающие из законодательных решений, которых подробнее мы коснемся далее [2; 12; 25].

Второй из индикаторов, особенности межгруппо­вых отношений, и третий, мультикультурность образования, рассмотрим вместе, поскольку, с нашей точки зрения, они затрагивают сходные социально­психологические процессы. За последние полтора десятка лет в России было запущено большое число программ построения межкультурного диалога разного уровня, от федеральных до локальных, и разной целевой направленности [2; 6; 8; 16; 21; 23; 26]. Оценка реализации программы на уровне когнитивных, эмоциональных и поведенческих изменений, например, повышения уровня межкультурной компетентности и толерантности, обычно положительная, особенно если тренинги были организованы по тщательно разработанной программе, с привлечением отечественного и мирового опыта [8; 23; 24]. Тем не менее, реализация программ в более широком масштабе сталкивается с существенными трудностями. Чаще всего специалисты указывают следующие: бюрократизация и поли­тизация программы; исключение из нее «неудобных» специалистов и сужение компетентности экспертов; недостаточность внимания к формированию этнокультурной компетентности государственных служащих, педагогов, сотрудников правоохранительных органов; наличие системы, когда личная толерантность таких сотрудников становится им невыгодна или даже вредна [12; 21; 25; 26].

Перечисленные факты, с нашей точки зрения, запускают ряд социально-психологических процессов, которые отрицательно сказываются на принятии политики мультикультурализма. Отсутствие компетентности в межкультурной коммуникации ведет к тревожности и снижению чувства безопасности при таких контактах, что является исходной переменной гипотезы мультикультурализма [30; 50]. Помимо этого, невысокая компетентность увеличивает количество ошибочных атрибуций при понимании поведения представителя другой культуры и подпитывает неблагожелательные стереотипы, которые легко актуализируются, но крайне сложно меняются [33; 34]. Усиливается этот эффект тем, что межгрупповые отношения и межгрупповое восприятие достаточно ригидны и чувствительны к навешиванию ярлыков и стигматизации [33; 34; 38]. Более того, для формирования стереотипов и предубеждений не необходим непосредственный контакт с представителями другой культуры [34], поэтому огромное значение приобретают средства массовой информации. Некорректность освещения в отечественных СМИ межгрупповых конфликтов и прием «плюс этничность» недавно стали объектом пристального внимания журналистов-конфликтологов [18]. Наглядно действие перечисленных процессов можно увидеть для понятия «мигрант», которое тесно связывается в обыденном понимании с нелегальностью, преступностью, чуждостью, «приезжими» и обрастает большим числом пугающих мифов [4; 5; 12; 13; 17; 23; 25].

Для мигрантов и меньшинств чувство безопасности подрывается в еще большей степени дискриминационными практиками, а также существующей тенденцией криминализации труда мигрантов [12; 13; 25], барьерами при получении медицинской помощи [20]. Специалисты указывают, что работодателю выгоден труд нелегальных мигрантов и их компактное расселение, ограничение свободы передвижения, тогда как для правоохранительных органов и местного населения виноватым в сложившейся картине выступает мигрант [5; 12; 25]. Компактность расселения также усиливает чувство угрозы у местных жителей, поскольку связано с восприятием высокой сплоченности и целостности группы, что, в свою очередь, усиливает воспринимаемую агрессивность группы [27].

Для институтов образования свойственны все указанные процессы, дополняющиеся рядом особенностей. Исследователи указывают, что отечественная система образования нацелена на передачу и усвоение формальных норм, правил и на получение фиксированного набора знаний, соответственно, основное внимание и системы, и учителя сосредоточено на успеваемости ученика, а адаптация в культуре и интеграция — это включение прежде всего во взаимодействие [17; 23; 26]. С одной стороны, это препятствует категоризации учеников на основании этнической принадлежности, что является продуктивным путем снижения предубеждений [33; 34]. Но при этом от ученика ожидается освоение и выполнение норм и правил, которые являются нормами большинства, что показывает, например, контент- анализ школьных учебников [7]. Тогда получается, что чем успешнее ученик (представитель мигрантов или меньшинства в регионе) в этой системе, тем он дальше от родной культуры, что встречает закономерное сопротивление старшего поколения [2; 3; 23] и является, по сути, стратегией ассимиляции, но не интеграции.

Помимо этого, в представлении учителя успеваемость и потенциал ученика могут объединяться в один образ с другими параметрами, например, наличием акцента речи [1], который вероятнее будет у ученика не из группы большинства. В таком случае имплицитно формируется представление о таких учениках (и группе в целом) как неуспешных и не способных адаптироваться, что, как показывают исследования «угрозы стереотипа», создает далее действительно серьезные трудности в адаптации и способно трансформироваться в отклоняющееся поведение, в том числе в межгрупповых отношениях [40]. Приоритет нормативных задач обучения приводит также к тому, что внедрение программ межкультурного диалога становится «доброй волей» учителя, которая не финансируется. Поскольку внедрение такой программы требует много усилий, то отсутствие финансирования не способствует мотивации учителя по саморазвитию в этой области [3; 23; 26], что снова возвращает нас к проблеме формирования этнокультурной компетентности и ее последствиям.

Четвертый из выделяемых индикаторов, развитие мультикультурной идентичности, вызывает, пожалуй, более всего дискуссий в отечественной литературе, связанных с национальной идентичностью и формированием патриотизма, национализмом и шовинизмом [2; 10; 16; 24]. С точки зрения социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма, интересно одно из противоречий, к которому обращаются исследователи. С одной стороны, мультикультурализм является «детищем» либерально-демократической идеологии, где крити­
чен акцент на равенстве прав и построении гражданского общества, т. е. внимании к правам отдельного человека. С другой стороны, мультикультурализм как политика с необходимостью обращается к группе (этнической, расовой, культурной) как субъекту межгрупповых отношений, делает ее выпуклой для самосознания человека. При построении надгруппо­вой, или в данном случае мультикультурной, идентичности необходим тонкий баланс личностной и групповой идентичности [33] и соблюдение условий построения межгруппового контакта [49]. Иначе попытки актуализации надгрупповой идентичности оборачиваются усилением пристрастности и предубеждений [32; 33]. Однако для российского контекста свойственен перекос в сторону приоритетности группы, что следует из данных о резком росте этнического самосознания [16; 23], анализа данных опросов общественного мнения [13; 16; 23], содержания Стратегии национальной политики, которая за редким исключением оперирует понятиями «нация» и «группа» [15].

Усложняется этот «перекос» еще рядом особенностей. Специалисты отмечают, что понятие «нация» в обыденном сознании россиян тесно связано с понятием «этнос» [24], которое, в свою очередь, ближе к примордиалистскому его пониманию как исторической общности с обязательным набором атрибутов (язык, обычаи и т. п.). В таком случае построение «нации россиян» может восприниматься жителями ошибочно как поиск конкретной этнической группы, которая станет основной этой нации, что противоположно построению мультикультур- ного общества. Негласно претендует на такую роль этническое большинство [31]. Косвенными показателями того, что такие процессы действительно происходят, может служить существенный рост выраженности осознания принадлежности к этнической группе у русских [11; 16], что группе большинства обычно не свойственно; фиксация восприятия русскими себя как меньшинства [23], что ведет к снижению чувства безопасности и усилению воспринимаемой дискриминации; существенная поддержка лозунга «Россия для русских» [16]; положительная взаимосвязь между шкалами патриотизма и национализма при измерении гражданской идентичности [39]. Также свой вклад вносит политизация идентичности, языка, образовательного процесса как ресурса власти, отсутствие баланса между центром и регионами [3; 9; 10; 21; 24]. Следовательно, жителю страны скорее приходится выбирать между группами лояльности, что становится барьером для построения мультикультурной идентичности и нарушает правила межгруппового контакта [33; 49].

Заключение

Проведенный анализ позволяет говорить, что существуют факторы как способствующие, так и препятствующие принятию политики мультикультурализма в России. Наличие специальных программ различного масштаба и целей, стремление специалистов осмыслить, что значит «управлять культурным разнообразием» и финансирование такой деятельности, многовековой опыт совместного проживания различных культурных групп — все это, несомненно, связано с одним из ключевых критериев мультикультурной политики — признания культурного разнообразия как блага. Помимо этого, социально-психологические исследования указывают на общность механизмов, лежащих в основании построения межкультурного диалога для самых различных групп [37; 42; 43; 45; 51]. Общность не означает нивелирования контекста, но позволяет применять знания, полученные при изучении межгрупповых отношений в самых различных странах, с учетом особенностей взаимодействия конкретных культурных групп в России. Например, в Германии активно обсуждаются особенности миграции и взаимодействия, когда изначально временные трудовые мигранты начинают все более массово становиться постоянными жителями страны [32; 36], что близко ситуации в России. Для Малайзии характерна политизация идентичности и использование языка и этнической принадлежности как ресурса власти [48], что схоже с мнением исследователей об особенностях отечественного управления разнообразием.

Препятствующие факторы, с нашей точки зрения, связаны с особенностями реализации национальной политики. На уровне социально-психологических процессов, как показывает анализ, это существенно сказывается на снижении чувства безопасности идентичности, усилении воспринимаемой дискриминации, существенной выраженности этнической принадлежности в структуре идентичности, отсутствии процессов, которые бы поддерживали построение мультикультурной идентичности. Таким образом, нарушается выполнение двух других ключевых критериев мультикультурной политики: активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп и обеспечение и поддержка различных культурных групп, проживающих в государстве, поддержка их идентичности и культурных практик.

Финансирование

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект №15-18-00029).

Funding

This work was supported by the Russian Science Foundation (project #15-18-00029).