Политика мультикультурализма:
проблема реализации в новом контексте
Термины «мультикультурализм» (multiculturalism) и «политика мультикультурализма» (multicultural policy) привлекают нарастающее внимание специалистов[Бабаян И.В, 2013]. По мере исследований данные термины стали пониматься по-разному. При последующем анализе мы будем опираться на понимание мультикультурализма как идеологии, которая сочетает несколько требований: 1) акцент на позитивном смысле культурного разнообразия общества; 2) активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп; 3) обеспечение и поддержка различных культурных групп, проживающих в государстве, поддержка их идентичности и культурных практик [Banting, 2006; Miller, 2006]. Политика мультикультурализма в таком случае — комплекс политических мер и решений для развития данной идеологии в обществе. Понимание мультикультурализма задает точку отсчета для оценки политики, реализуемой государством. Например, обсуждая критические замечания европейских лидеров о неэффективности и крахе политики мультикультурализма в Европе, Дж. Берри указывает, что проводимая политика мультикультурной была названа поспешно, так как произошло лишь признание культурного разнообразия, но не были приняты меры по обеспечению равенства групп и возможности их продуктивного взаимодействия [Berry, 2013].
Политика мультикультурализма вызывает как оптимистичные, так и пессимистичные оценки возможности ее реализации [Тишков, 2013; Berry, 2013; Koopmans, 2013; Leong Ch.-H, 2013]. Все большее значение и эмпирическую поддержку в последнее время приобретает тезис, что мера принятия политики мультикультурализма в том или ином обществе существенно зависит от его исторической и культурной специфики, поэтому решения, ставшие успешными в одном государстве, с невысокой вероятностью будут таковыми в другом [Малахов, 2002; Путин; Тишков, 2013; Koopmans, 2013; Leong Ch.-H, 2013]. Невозможность прямого переноса из одного контекста в другой ставит достаточно сложную задачу интеграции уже известных базовых факторов, облегчающих взаимодействие между различными культурными группами, и особенностей взаимного восприятия и взаимодействия изучаемых групп в конкретном государстве.
Редкие примеры попыток такого анализа можно найти для контекста Канады [Berry, 2013], Германии [Frankenberg, 2013], Малайзии и Сингапура [Noor, 2013], Новой Зеландии [Sibley, 2013]. Возрастает число отечественных исследований, сфокусированных на психологических факторах взаимной адаптации и восприятия различных культурных групп России [Татарко, 2016; Galyapina, 2016; Lebedeva, 2013; Lebedeva, 2016; Lepshokova, 2016; Ryabichenko, 2016], вкладе национальной политики прошедших эпох [Бараш, 2012; Мукомель, 2005; Тишков, 2013], особенностях миграционной политики [Мигранты, мигрантофобии и, 2014; Мукомель, 2005; Тюрюканова, 2006], роли системы образования [Ковалева, 2010; Технологии психологического сопровождения, 2013; Хухлаев, 2014]. Однако задача интеграции знания, указанная выше, пока редко становится предметом интереса исследователей. Поэтому целью данного аналитического обзора является обобщение выделяемых в исследованиях социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма и анализ действия этих факторов в российском контексте, по данным отечественных психологических, социологических и политологических исследований.
Фокус на социально-психологических факторах объясняется их значением для понимания процессов принятия политики мультикультурализма. Поскольку мультикультурализм предлагает принципиально иное устройство общества, нежели принцип статуса-кво для этнического или религиозного большинства, то, как показывают исследования, формальное внедрение политики мультикультурализма не ведет к автоматическому ее восприятию населением как блага, но опосредствуется большим числом факторов, которые могут как способствовать, так и препятствовать развитию такого рода политики [Frankenberg, 2013; Koopmans, 2013; Leong Ch.-H, 2013].
Социально-психологические факторы
принятия политики мультикультурализма
Анализ существующих исследований позволяет говорить о том, что исследователи используют две логики рассуждения при изучении принятия и успешности политики мультикультурализма. Первая из логик состоит в поиске тех особенностей группы и межгрупповых отношений, которые отвечают за благоприятность данных отношений. Вторая логика заключается в выделении ключевых индикаторов, свидетельствующих о мере развития мультикультурализма в обществе. С нашей точки зрения, одновременный учет каждой из логик может быть продуктивен и для определения социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма, которые отдельно не становились предметом внимания исследователей, и для задачи интеграции знания, указанной выше.
Если говорить о первой из логик, то наиболее известной концептуальной рамкой являются три гипотезы, сформулированные Дж. Берри при анализе канадской политики мультикультурализма [Berry, 2013]. Гипотезы описывают соотношение основных переменных, важных для принятия данной политики. Гипотеза мультикультурализма говорит о том, что уверенность членов группы в своей идентичности (безопасность идентичности) будет вести к принятию других групп, уменьшению негативных межгрупповых установок. Согласно гипотезе интеграции, настроенность на интеграцию (одновременное сохранение своего культурного наследия и включенность в деятельность большого сообщества) ведет к большему благополучию членов группы, как психологическому, так и социальному. Гипотеза контакта утверждает, что контакт между группами, построенный по определенным условиям, приводит к уменьшению предубеждений и усилению взаимного принятия. Каждая из гипотез получила свое неоднократное подтверждение в исследованиях в различных странах и выборках [Berry, 2013; Lebedeva, 2013; Lebedeva, 2016; Nguyen, 2013; Pettigrew, 2006; Sam, 2010].
Индикаторы меры развития мультикультурализма (вторая логика) можно объединить в четыре группы показателей: 1) отношение к мультикультурализму (как к демографическому факту или политике); 2) особенности межгрупповых отношений; 3) мера включения политики мультикультурализма в систему образования; 4) мера развития мультикультурной идентичности [Arasaratnam, 2013; Berry, 2013; Frankenberg, 2013; Sibley, 2013]. Отношение к мультикультурализму выступает определенным «фоном» для поддержки остальных процессов или сигналом неблагополучия [Arasaratnam, 2013; Berry, 2013]. Второй из индикаторов, особенности межгрупповых отношений, рассматривается чаще всего с точки зрения наличия социальных программ по организации межкультурного контакта [Arasaratnam, 2013], хотя, по нашему мнению, включает большое число других явлений, среди которых особо следует отметить воспринимаемую безопасность и дискриминацию [Brewer, 2010; Pettigrew, 2006; Riek, 2006]. Третий из индикаторов, мультикультурность образования, связан с наличием эффективных программ развития межкультурного взаимодействия в школах и университетах [Лебедева, 2004; Технологии психологического сопровождения, 2013; Arasaratnam, 2013; Stephan, 2005]. И последний из индикаторов включает большой пласт исследований факторов, способствующих развитию мультикультурной идентичности и усилению ее роли в межгрупповых отношениях [Arasaratnam, 2013; Bianchi, 2010; Brewer, 2010; Nguyen, 2013].
Можно заметить, что в рамках каждой из логик рассуждения на позиции факторов выступают одни и те же переменные: безопасность идентичности; поддержка стратегии интеграции и политики мультикультурализма населением; соблюдение условий построения межгруппового контакта, как в рамках институтов образования, так и в более широком контексте; развитие мультикультурной идентичности, которая с необходимостью связана как с увеличением безопасности идентичности, так и с предпочтением стратегии интеграции. Соответственно, именно эти переменные мы будем рассматривать в данной работе как ключевые социально-психологические факторы для дальнейшей оценки принятия политики мультикультурализма в России.
Принятие политики мультикультурализма
в России: социально-психологический анализ
Гипотезы, выдвинутые Дж. Берри, подверглись проверке в Центральной России [Lebedeva, 2013; Lebedeva, 2016; Ryabichenko, 2016], на Северном Кавказе [Galyapina, 2016; Lepshokova, 2016] и в Латвии [Lebedeva, 2016]. Участниками исследований выступали как представители этнического большинства в данных регионах, так и этническое меньшинство и мигранты. В большинстве случаев гипотезы получают полное или частичное подтверждение, последнее — чаще. Важно, что ряд предполагаемых в гипотезах взаимосвязей может отсутствовать при анализе данных постсоветского пространства, однако не встречается таких, которые были бы противоположны им. Для гипотезы мультикультурализма характерно «мигание» значимых взаимосвязей; так, в одних выборках безопасность идентичности способствует принятию мультикуль- турной идеологии, но не связана с толерантностью, в других — наоборот. Сопоставляя большинство и меньшинство, можно говорить, что полное подтверждение гипотезы чаще выявляется для группы большинства, нежели меньшинства. Это положительный сигнал, поскольку большинство менее склонно разделять идеи мультикультурализма, нежели меньшинство [Arasaratnam, 2013], а политику в большей мере определяет большинство.
Однако при проверке гипотезы интеграции данные указывают на то, что в группах меньшинства и мигрантов стратегия ассимиляции, т. е. «растворения» в культуре большинства (если она была включена как переменная при математическом моделировании), начинает в некотором роде работать «вместо» интеграции, предсказывая уровень благополучия человека и связываясь с воспринимаемой дискриминацией в рамках гипотезы мультикультурализма или с количеством межкультурных контактов в гипотезе контакта. Вероятно, это может свидетельствовать о неявном тяготении российского общества к ассимиляционной модели, нежели к мультикультурализму, по крайней мере, с точки зрения меньшинства или мигрантов, что, по данным ряда исследований, чревато осложнениями межгрупповых отношений [Brown, 2005]. Схожие мысли вызывает и тот факт, что при проверке гипотезы контакта количество межкультурных контактов не предсказывает толерантность (за крайне редким исключением), хотя систематически связано с предпочтением стратегий интеграции или ассимиляции. Возможно, такое различие объясняется тем, что толерантность указывает на эмоциональное принятие другой группы, тогда как стратегия интеграции в большей мере связана с признанием правильности такой модели поведения, т. е. политика поддерживается на нормативном уровне, но нет ее эмоционального принятия.
Соответственно, можно утверждать, что для российского контекста в целом сохраняются закономерности межгрупповых отношений, сформулированные в гипотезах Дж. Берри, однако возникает вопрос, насколько в России выражены исходные для гипотез переменные (безопасность идентичности, воспринимаемая дискриминация, отношение к муль- тикультурной идеологии и др.). И хотя для России нет данных, аналогичных масштабным зарубежным опросам, тем не менее попробуем реализовать оценку влияния в российском контексте выделенных выше четырех групп индикаторов на основании синтеза косвенных данных.
Мониторинги общественного мнения указывают на разнородную картину отношения жителей России к мультикультурности как демографическому факту. Согласно опросам [Межнациональные отношения: мониторинг], достаточно стабиль- но[Бараш, 2012] около 40—45% жителей считают, что многонаци- ональность приносит России больше пользы, около 23—25% — больше вреда, причем положительная динамика в сторону пользы отмечается с 2012 г. При этом около половины участников полагают, что все национальные группы страны должны обладать равными правами, а 35% считают, что коренные жители должны обладать большими правами. Эта динамика «ухудшилась» с 1999 г., тогда соотношение было 76% к 18%, что, вероятно, связано с усилением потоков миграции. О невысоком принятии миграции говорит также тот факт, что 58% считают, что необходимо ограничить въезд представителей некоторых национальностей в свою область проживания (25% так не считают), и 73% считают, что приезжих в их городе (поселке, селе) — много (17% — мало). При этом важно, что 76% жителей не испытывают неприязни к представителям других групп, и этот показатель постепенно возрастает с 2002 г. (65%), тогда как число испытывающих неприязнь снижается (с 32% до 17%). Ощущение единства нации в 2014 г. существенно усилилось по сравнению с 2012 г. (44% и 23% соответственно), доля тех, кто полагал обратное — снизилась (с 56% до 35%) [Народное единство: что]. При этом при ответе на открытый вопрос, почему в России есть народное единство, первый или второй по частотности ответ: «Все нации мирно уживаются между собой» (22% — 2012 г., 14% — 2014 г.).
Об отношении к мультикультурализму как к идеологии можно косвенно судить на основании меры согласия респондентов с утверждениями соответствующих шкал. Результаты социально-психологических исследований показывают [Galyapina, 2016; Lebedeva, 2013; Lebedeva, 2016; Lepshokova, 2016; Ryabichenko, 2016], что участники в целом склонны поддерживать идеологию мультикультурализма, разделять стратегию интеграции и поддерживать утверждения о толерантности. При этом меньшинство или мигранты в большей мере разделяют суждения этих шкал, а большинство — меньше, что согласуется с данными зарубежных исследований [Arasaratnam, 2013]. Важно отметить, что в случае изучения отношений «большинство—мигранты» поддержка идеологии мультикультурализма и толерантность ниже для каждой из групп, нежели при изучении отношений «большинство—меньшинство» (коренное население).
На уровне государственной политики также происходят изменения. Анализ Стратегии государственной национальной политики [О Стратегии государственной], которая в 2012 г. пришла на смену стратегии 1996 г.[Власова, 2013] позволяет утверждать, что в ней отражены три ключевых условия мультикультурной политики, схожие с таковой в Канаде (указание на благотворность культурного разнообразия, декларация равенства прав и необходимости мер по их соблюдению и признание необходимости поддержки различных культурных групп). Также в программной статье «Россия: национальный вопрос» В.В. Путин подчеркивает, что Россия качественно отличается от американского «плавильного котла»[Галяпина, 2015] по своей истории и национальной политике и изначально формировалась как многонациональное государство [Путин]. Соответственно, можно говорить о систематическом внимании государственной власти к взаимодействию разных культурных групп в стране. Тем не менее, нужно отметить, что Стратегия государственной национальной политики направлена на граждан страны, что явственно следует из положений документа, тогда как мигранты и вопросы миграции подпадают под деятельность другого ведомства и регулируются другими законами. Исследователи, изучающие адаптацию мигрантов и отношение к ним со стороны населения, чаще склонны указывать на серьезные сложности, в том числе проистекающие из законодательных решений, которых подробнее мы коснемся далее [Бараш, 2012; Мигранты, мигрантофобии и, 2014; Тюрюканова, 2006].
Второй из индикаторов, особенности межгрупповых отношений, и третий, мультикультурность образования, рассмотрим вместе, поскольку, с нашей точки зрения, они затрагивают сходные социальнопсихологические процессы. За последние полтора десятка лет в России было запущено большое число программ построения межкультурного диалога разного уровня, от федеральных до локальных, и разной целевой направленности [Бараш, 2012; Ковалева, 2010; Лебедева, 2004; Паин, 2005; Сунгуров, 2011; Технологии психологического сопровождения, 2013; Хухлаев, 2014]. Оценка реализации программы на уровне когнитивных, эмоциональных и поведенческих изменений, например, повышения уровня межкультурной компетентности и толерантности, обычно положительная, особенно если тренинги были организованы по тщательно разработанной программе, с привлечением отечественного и мирового опыта [Лебедева, 2004; Технологии психологического сопровождения, 2013; Тишков, 2013]. Тем не менее, реализация программ в более широком масштабе сталкивается с существенными трудностями. Чаще всего специалисты указывают следующие: бюрократизация и политизация программы; исключение из нее «неудобных» специалистов и сужение компетентности экспертов; недостаточность внимания к формированию этнокультурной компетентности государственных служащих, педагогов, сотрудников правоохранительных органов; наличие системы, когда личная толерантность таких сотрудников становится им невыгодна или даже вредна [Мигранты, мигрантофобии и, 2014; Сунгуров, 2011; Тюрюканова, 2006; Хухлаев, 2014].
Перечисленные факты, с нашей точки зрения, запускают ряд социально-психологических процессов, которые отрицательно сказываются на принятии политики мультикультурализма. Отсутствие компетентности в межкультурной коммуникации ведет к тревожности и снижению чувства безопасности при таких контактах, что является исходной переменной гипотезы мультикультурализма [Berry, 2013; Riek, 2006]. Помимо этого, невысокая компетентность увеличивает количество ошибочных атрибуций при понимании поведения представителя другой культуры и подпитывает неблагожелательные стереотипы, которые легко актуализируются, но крайне сложно меняются [Brewer, 2010; Brown, 2004]. Усиливается этот эффект тем, что межгрупповые отношения и межгрупповое восприятие достаточно ригидны и чувствительны к навешиванию ярлыков и стигматизации [Brewer, 2010; Brown, 2004; Goffman, 1963]. Более того, для формирования стереотипов и предубеждений не необходим непосредственный контакт с представителями другой культуры [Brown, 2004], поэтому огромное значение приобретают средства массовой информации. Некорректность освещения в отечественных СМИ межгрупповых конфликтов и прием «плюс этничность» недавно стали объектом пристального внимания журналистов-конфликтологов [Прикладная конфликтология для, 2006]. Наглядно действие перечисленных процессов можно увидеть для понятия «мигрант», которое тесно связывается в обыденном понимании с нелегальностью, преступностью, чуждостью, «приезжими» и обрастает большим числом пугающих мифов [Галяпина, 2015; Григорьева, 2009; Мигранты, мигрантофобии и, 2014; Мукомель, 2005; Панова, 2006; Технологии психологического сопровождения, 2013; Тюрюканова, 2006].
Для мигрантов и меньшинств чувство безопасности подрывается в еще большей степени дискриминационными практиками, а также существующей тенденцией криминализации труда мигрантов [Мигранты, мигрантофобии и, 2014; Мукомель, 2005; Тюрюканова, 2006], барьерами при получении медицинской помощи [Рочева, 2013]. Специалисты указывают, что работодателю выгоден труд нелегальных мигрантов и их компактное расселение, ограничение свободы передвижения, тогда как для правоохранительных органов и местного населения виноватым в сложившейся картине выступает мигрант [Григорьева, 2009; Мигранты, мигрантофобии и, 2014; Тюрюканова, 2006]. Компактность расселения также усиливает чувство угрозы у местных жителей, поскольку связано с восприятием высокой сплоченности и целостности группы, что, в свою очередь, усиливает воспринимаемую агрессивность группы [Abelson, 1998].
Для институтов образования свойственны все указанные процессы, дополняющиеся рядом особенностей. Исследователи указывают, что отечественная система образования нацелена на передачу и усвоение формальных норм, правил и на получение фиксированного набора знаний, соответственно, основное внимание и системы, и учителя сосредоточено на успеваемости ученика, а адаптация в культуре и интеграция — это включение прежде всего во взаимодействие [Панова, 2006; Технологии психологического сопровождения, 2013; Хухлаев, 2014]. С одной стороны, это препятствует категоризации учеников на основании этнической принадлежности, что является продуктивным путем снижения предубеждений [Brewer, 2010; Brown, 2004]. Но при этом от ученика ожидается освоение и выполнение норм и правил, которые являются нормами большинства, что показывает, например, контент- анализ школьных учебников [Козлова, 2014]. Тогда получается, что чем успешнее ученик (представитель мигрантов или меньшинства в регионе) в этой системе, тем он дальше от родной культуры, что встречает закономерное сопротивление старшего поколения [Бараш, 2012; Власова, 2013; Технологии психологического сопровождения, 2013] и является, по сути, стратегией ассимиляции, но не интеграции.
Помимо этого, в представлении учителя успеваемость и потенциал ученика могут объединяться в один образ с другими параметрами, например, наличием акцента речи [Бабаян И.В, 2013], который вероятнее будет у ученика не из группы большинства. В таком случае имплицитно формируется представление о таких учениках (и группе в целом) как неуспешных и не способных адаптироваться, что, как показывают исследования «угрозы стереотипа», создает далее действительно серьезные трудности в адаптации и способно трансформироваться в отклоняющееся поведение, в том числе в межгрупповых отношениях [Inzlicht, 2010]. Приоритет нормативных задач обучения приводит также к тому, что внедрение программ межкультурного диалога становится «доброй волей» учителя, которая не финансируется. Поскольку внедрение такой программы требует много усилий, то отсутствие финансирования не способствует мотивации учителя по саморазвитию в этой области [Власова, 2013; Технологии психологического сопровождения, 2013; Хухлаев, 2014], что снова возвращает нас к проблеме формирования этнокультурной компетентности и ее последствиям.
Четвертый из выделяемых индикаторов, развитие мультикультурной идентичности, вызывает, пожалуй, более всего дискуссий в отечественной литературе, связанных с национальной идентичностью и формированием патриотизма, национализмом и шовинизмом [Бараш, 2012; Малахов, 2002; Паин, 2005; Тишков, 2013]. С точки зрения социально-психологических факторов принятия политики мультикультурализма, интересно одно из противоречий, к которому обращаются исследователи. С одной стороны, мультикультурализм является «детищем» либерально-демократической идеологии, где крити
чен акцент на равенстве прав и построении гражданского общества, т. е. внимании к правам отдельного человека. С другой стороны, мультикультурализм как политика с необходимостью обращается к группе (этнической, расовой, культурной) как субъекту межгрупповых отношений, делает ее выпуклой для самосознания человека. При построении надгрупповой, или в данном случае мультикультурной, идентичности необходим тонкий баланс личностной и групповой идентичности [Brewer, 2010] и соблюдение условий построения межгруппового контакта [Pettigrew, 2006]. Иначе попытки актуализации надгрупповой идентичности оборачиваются усилением пристрастности и предубеждений [Blank, 2003; Brewer, 2010]. Однако для российского контекста свойственен перекос в сторону приоритетности группы, что следует из данных о резком росте этнического самосознания [Паин, 2005; Технологии психологического сопровождения, 2013], анализа данных опросов общественного мнения [Мукомель, 2005; Паин, 2005; Технологии психологического сопровождения, 2013], содержания Стратегии национальной политики, которая за редким исключением оперирует понятиями «нация» и «группа» [О Стратегии государственной].
Усложняется этот «перекос» еще рядом особенностей. Специалисты отмечают, что понятие «нация» в обыденном сознании россиян тесно связано с понятием «этнос» [Тишков, 2013], которое, в свою очередь, ближе к примордиалистскому его пониманию как исторической общности с обязательным набором атрибутов (язык, обычаи и т. п.). В таком случае построение «нации россиян» может восприниматься жителями ошибочно как поиск конкретной этнической группы, которая станет основной этой нации, что противоположно построению мультикультур- ного общества. Негласно претендует на такую роль этническое большинство [Bianchi, 2010]. Косвенными показателями того, что такие процессы действительно происходят, может служить существенный рост выраженности осознания принадлежности к этнической группе у русских [Межнациональные отношения: мониторинг; Паин, 2005], что группе большинства обычно не свойственно; фиксация восприятия русскими себя как меньшинства [Технологии психологического сопровождения, 2013], что ведет к снижению чувства безопасности и усилению воспринимаемой дискриминации; существенная поддержка лозунга «Россия для русских» [Паин, 2005]; положительная взаимосвязь между шкалами патриотизма и национализма при измерении гражданской идентичности [Grigoryan, 2016]. Также свой вклад вносит политизация идентичности, языка, образовательного процесса как ресурса власти, отсутствие баланса между центром и регионами [Власова, 2013; Макарова, 2009; Малахов, 2002; Сунгуров, 2011; Тишков, 2013]. Следовательно, жителю страны скорее приходится выбирать между группами лояльности, что становится барьером для построения мультикультурной идентичности и нарушает правила межгруппового контакта [Brewer, 2010; Pettigrew, 2006].
Заключение
Проведенный анализ позволяет говорить, что существуют факторы как способствующие, так и препятствующие принятию политики мультикультурализма в России. Наличие специальных программ различного масштаба и целей, стремление специалистов осмыслить, что значит «управлять культурным разнообразием» и финансирование такой деятельности, многовековой опыт совместного проживания различных культурных групп — все это, несомненно, связано с одним из ключевых критериев мультикультурной политики — признания культурного разнообразия как блага. Помимо этого, социально-психологические исследования указывают на общность механизмов, лежащих в основании построения межкультурного диалога для самых различных групп [Galyapina, 2016; Lebedeva, 2013; Lebedeva, 2016; Lepshokova, 2016; Ryabichenko, 2016]. Общность не означает нивелирования контекста, но позволяет применять знания, полученные при изучении межгрупповых отношений в самых различных странах, с учетом особенностей взаимодействия конкретных культурных групп в России. Например, в Германии активно обсуждаются особенности миграции и взаимодействия, когда изначально временные трудовые мигранты начинают все более массово становиться постоянными жителями страны [Blank, 2003; Frankenberg, 2013], что близко ситуации в России. Для Малайзии характерна политизация идентичности и использование языка и этнической принадлежности как ресурса власти [Noor, 2013], что схоже с мнением исследователей об особенностях отечественного управления разнообразием.
Препятствующие факторы, с нашей точки зрения, связаны с особенностями реализации национальной политики. На уровне социально-психологических процессов, как показывает анализ, это существенно сказывается на снижении чувства безопасности идентичности, усилении воспринимаемой дискриминации, существенной выраженности этнической принадлежности в структуре идентичности, отсутствии процессов, которые бы поддерживали построение мультикультурной идентичности. Таким образом, нарушается выполнение двух других ключевых критериев мультикультурной политики: активная работа над признанием равенства прав различных культурных групп и обеспечение и поддержка различных культурных групп, проживающих в государстве, поддержка их идентичности и культурных практик.
Финансирование
Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (проект №15-18-00029).
Funding
This work was supported by the Russian Science Foundation (project #15-18-00029).
[Бабаян И.В, 2013] В настоящий момент база цитирований Scopus насчитывает чуть более шести тысяч статей, в заглавии, абстракте или ключевых словах которых присутствует термин «multiculturalism» или «multicultural policy». Отечественная научная электронная библиотека [НЭБ] содержит более тысячи источников по подобному запросу.
[Бараш, 2012] В отчете ФОМ представлены срезы по данным с 1999 по 2014 г.
[Власова, 2013] Для реализации данной стратегии в 2015 г. было создано Федеральное агентство по делам национальностей.
[Галяпина, 2015] Хотя надо заметить, что сам термин «мультикультурализм» президент не одобряет.