«Практический материализм» в понимании мышления: Э.В. Ильенков и Ф.Т. Михайлов

Авторы «Немецкой идеологии» называли себя «практическими материалистами» с целью отмежеваться от «всего предшествующего материализма», не уразумевшего «деятельной стороны» (die tatige Seite) действительности. Все прежние материалисты считали субъектом человеческой деятельности тело, дарованное природой. Меж тем у человека есть еще и второе, неорганическое, тело, создаваемое предметно-практической деятельностью — трудом. Процесс труда преобразует не только внешнюю природу, но и тело человека, превращая его в свой функциональный орган, в орудие труда.

Труд и есть подлинная субстанция и субъект мировой истории. Формируя в процессе труда внешний мир, люди тем самым формируют и самих себя, свои общественные отношения. В этом смысле «труд создал человека». Весь марксизм покоится на этой простой аксиоме.

С точки зрения общепринятой логики аксиома эта выглядит как минимум странной. Всякий здравомыслящий человек скажет, что деятельность всегда осуществляется неким физическим субъектом. Значит, первично Тело, а Дело вторично. Тело — субъект труда, мышления и всякого иного Дела, им осуществляемого. Такую позицию можно назвать «соматическим материализмом», в противоположность материализму практическому.

Маркс первый из материалистов отдал Делу примат над Телом. Материальные вещи, включая и органические тела людей, суть лишь предпосылки и «исчезающие моменты» труда. Человек не «мыслящее тело» Гоббса и Ламетри, но «ансамбль общественных отношений», завязывающихся в процессе производства материальной жизни. Эти отношения представляют собой не что иное, как связывающие людей общие дела, их взаимные действия друг на друга.

Ф.Т. Михайлов имел все основания ставить проблему так: «Предметная деятельность... чья?» [9]. Ну а первым из советских философов на дорогу «практического материализма» встал Э.В. Ильенков.

Ильенков высмеивал мечтания соматических материалистов о создании электронной модели мыслящего тела. Желающим смоделировать процесс мышления пришлось бы создавать не только аналог живого тела, движущегося по «контурам внешних тел», но еще и «модель всей человеческой цивилизации, модель “неорганического тела человека”. Ибо мозг “мыслит” только там и тогда, когда он превращается в орган такого “тела”» [3, с. 304][I].

В полемике между С.Л. Рубинштейном и А.Н. Ле­онтьевым, создавшими два разных варианта психологии деятельности, Ильенков защищал культурно­историческую «теорию интериоризации» от критики Рубинштейна и его сторонников. Правда, Ильенкову не слишком нравился сам термин «интериоризация»; он отдавал предпочтение философскому термину «распредмечивание», мелькнувшему пару раз в рукописях Маркса.

Живое тело становится телом человеческой личности не иначе как в ходе распредмечивания культурных форм деятельности, в процессе их «вращивания» внутрь «натуральной» психики (Л.С. Выготский). Не существует никакой врожденной субъективности или «природных основ способностей» (выражение С.Л. Рубинштейна), коль скоро речь идет о способностях культурных, специфически человеческих, начиная с самых элементарных: умения управляться с ложкой или куском мыла. Ни одна схема или норма культурной деятельности не передается через врожденные структуры органического тела, настаивает Ильенков. Все эти схемы и нормы опредмечены общественным трудом в материи неорганического тела человечества. Распредме- тить, интериоризовать, освоить любую из них, сколь угодно сложную, способно любое биологически нормальное тело «особи вида Homo sapiens».

Выступая на семинаре психологического факультета МГУ, Ильенков призывал объединить усилия педагогов, психологов и философов вокруг понятия деятельности, уподобляя это понятие кристаллу в перенасыщенном растворе. Проблема, однако, в том, что «деятельность» зачастую толкуется абстрактно, как операции с чем угодно или «активность» вообще. Понятие деятельности необходимо конкретизировать: она должна быть понята как «... процесс изменения природы, предметная деятельность в самом серьезном значении этого слова» [2, с. 79].

Предметом деятельности бывают не только реальные вещи, но и знаки — слова, числа, ноты и т. д. Плохо если эти две кардинально разные «деятельности» смешиваются — операции со знаками и языковыми структурами принимаются и выдаются за мысленную деятельность с реальным предметом посредством знаков. В логическом плане между такими «деятельностями» нет ничего общего. Логикой предметной деятельности является диалектика; деятельность знаково-символическая осуществляется по законам формальной логики.

В 1960-е гг. появляются оригинальные и глубокие исследования практических первооснов мышления, сознания и языка, среди которых и «Загадка человеческого Я» Ф.Т. Михайлова. Эта скромных размеров книжка сыграла заметную роль в схватке практического материализма с соматическим материализмом диаматчиков и философствующих посланцев «современной науки» (Ильенков именовал их всех, оптом, «позитивистами»).

Первое издание «Загадки» увидело свет в 1964 г., второе — в 1976 г. Разница между двумя этими изданиями достаточно велика: за двенадцать лет Михайлов существенно продвинулся в исследовании темы.

В его концепции «я» (личности) очевидно влияние школы Выготского, особенно — А.Н. Леонтьева, на чьи работы Михайлов то и дело ссылается. Внутренний мир личности понимается им как продукт деятельного освоения внешнего мира культуры и отношений общения между людьми. «Вне человеческого предметного общения... невозможны самые элементарные акты психического отражения, свойственные человеку» [8, с. 282]. Создаваемые человеком предметы, с их культурными значениями и смыслами, образуют «... “язык реальной жизни”, именно язык, то есть определенную знаковую систему, где каждый знак — предмет и объект действия — объединяет людей, регулирует их поступки, направляет их деятельность» [7, с. 199; 8, с. 212].

Выражение «язык реальной жизни» Михайлов взял из «Немецкой идеологии». Маркс и Энгельс так — Sprache des wirklichen Lebens — называли «материальную деятельность и материальное общение людей», или их «праксис», общественное бытие, отражающее себя в форме человеческого сознания. С развитием разделения труда от языка реальной жизни берут начало идеальные «языки политики, законов, морали, религии, метафизики и т. д.» [6, с. 24].

«Язык реальной жизни» есть язык Дела, где главный орган мысли — рука. Как метко сказал Гельве­ций, если бы природа дала нам не кисти рук, а копыта, люди по сей день бродили бы в дубравах пугливыми табунами.

На языке предметной деятельности люди общаются не только друг с другом, но и со всей природой — продолжает Михайлов. Человек адресует свою мысль вещи на языке дела, и вещь отвечает человеку практически — собственным, встречным действием. Когда человек бездействует, тогда и вещи вокруг немы.

Воплощаясь в знаках и звуках языка, схемы предметной деятельности образуют значения слов, которые далее, в свою очередь, становятся предметом действий, только на сей раз — операций «в уме», «ментальных». Так слова обретают автономную жизнь в мире человеческого общения. Родившееся в качестве посредника в практическом общении людей и предметов, слово превращается в «самость».

Точно так же обстоит дело с товаром, который превращается в деньги. Язык — это своего рода рынок слов. Слово, как и товар, имеет свою потребительную стоимость (практическую полезность, в языкознании она предмет прагматики) и «меновую стоимость» по отношению к другим словам (предмет семантики).

«Конкретная, индивидуальная, общественная деятельность личности определяет “потребительную стоимость” слов, то есть их смысл, цель, назначение. “Потребительная стоимость” слова (то, ради чего оно произносится) реализуется в процессе речи (внутренней или внешней). Но значение слова вообще, его место в общественном языке, его “меновая стоимость”, обнаруживается благодаря отношению к другому слову» [7, с. 242; 8, с. 239].

Далее Михайлов эту параллель не развивает (жаль — здесь кроется нечто большее, нежели простая аналогия), но предпринимает некоторые собственные изыскания в области, которая в наши дни именуется «психолингвистикой».

Отношение языка и мышления во втором издании «Загадки» радикально пересматривается. Раньше у Михайлова слово и мысль сливались в неразделимое целое, вплоть до отрицания самой возможности существования мышления вне языка: «Нас в принципе не устраивает признание безъязыкового мышления. Мысль не оформляется в слове, а рождается вместе с ним» [7, с. 232]. Данный тезис, заметим, совсем не вяжется с практически-материалистическим взглядом на мышление как форму предметной деятельности.

Положение о том, что язык является единственной формой «экспликации» мышления, Ильенков расценивает как «старинный философский предрассудок, чреватый печальными последствиями для науки о мышлении». Гегель подорвал этот предрассудок, указав на один простой факт: мысль обнаруживает себя также и в практических делах, в наших поступках, причем чище и адекватнее, чем в словах. Наука логики обязана исследовать «форму мышления как таковую, во всей ее независимости от ее словесно­терминологических и синтаксических одеяний» [4, с. 123—125].

Дружба Михайлова с Ильенковым, начавшаяся вскоре после выхода в свет «Загадки», явно сыграла свою роль: из второго издания книги был удален пассаж о совместном рождении мысли и слова, о невозможности «безъязыкового мышления» и вообще большая часть главы «Язык реальной жизни».

Вместо этого мы видим типично ильенковский оборот мысли: «Предметная деятельность есть то третье, что по отношению и к мышлению, и к природному бытию людей выступает в качестве их единой “субстанции”... Исторически развивающаяся предметная деятельность и есть лоно, в котором формируется мыслящий, сознающий и себя, и весь мир человек, наше Я» [8, с. 194—195]. «Само мышление, как, впрочем, и телесная организация человека, само его бытие, умения и т. д., есть результат и момент совместной предметной деятельности людей» [8, с. 198].

В первом издании «Загадки человеческого я» не встречается термин «предметная деятельность». А во втором издании предметной деятельности отводится роль «субстанции» человеческого бытия и мышления.

Если для практического материализма деятельность есть субстанция, осуществляющая себя в телесной форме, то для материализма соматического деятельность есть предикат субъекта, каковым является тело. Что, впрочем, не мешает материалистам-соматикам много писать о деятельности и «революционном преобразовании мира», о практике — критерии истины и т. д. Достаточно открыть любой учебник диамата...

Уже Фрэнсис Бэкон восхвалял деяния как «залоги истины» (opera ipsa sunt veritatis pignora) и призывал накрепко связать созерцание и деятельность. В русском издании его сочинений термин «opera» постоянно переводился словом «практика», благодаря чему индуктивный эмпирик Бэкон начинает казаться предтечей Маркса. В таком случае нелегко понять, отчего Маркс окрестил весь предшествующий материализм «созерцательным».

Если заменить диалектическое понятие деятельности как субстанции, «причины себя», банальным понятием деятельности как функции тела, мы придем к материализму бэконовского типа, далеким (дегенеративным) потомком коего и оказался советский диамат.

В советской философии было не слишком много «практического материализма». Звучало много ритуальных марксистских фраз о практике, а со временем и «деятельностный подход» стал превращаться в клише. В докладе 1976 года А.Н. Леонтьев делился своей тревогой по поводу эрозии понятия деятельности в психологической литературе: «Слова “деятельностный подход” и прочие слова о деятельности последнее время мне приходится встречать огорчительно часто и много и не всегда в значении, достаточно очерченном, определенном... Скажу вам откровенно — меня это беспокоит» [5, с. 275].

Пройдет всего несколько лет и деятельностный подход начнет стремительно терять своих номинальных приверженцев. Философы и психологи пожелают вывести из-под юрисдикции категории деятельности кто «индивидуальный уровень бытия» (К.А. Абуль- ханова-Славская), кто воспитательные процессы (А.М. Матюшкин и др.), кто совесть (Э.Г. Юдин и А.П. Огурцов) и свободу (Ю.Н. Давыдов)...

Ф.Т. Михайлов же остался верен «практическому материализму» до конца своих дней, хотя его взгляды на природу личности, труд, сознание и язык продолжали эволюционировать, особенно в постсоветские времена.

В заключение отмечу тот факт, что расцвет предметно-деятельностных исследований в советской философии и психологии пришелся на те десять с небольшим лет (отсчитывая со второй половины 1950-х)когда в советском обществе ощущался творческий подъем и наши люди пытались деятельно изменить свой мир и себя самих. Когда же та историческая попытка окончилась неудачей, категория деятельности вышла из моды, уступив место всякого рода «экзистенциальностям» и «ак­сиологиям». Настоящую научную теорию, впрочем, такого рода перемены конъюнктуры тревожить не должны.