Отношение «Я—Другой» в одной специальной ситуации общения^*

1.    Постановка проблемы

Статья посвящена частной конкретизации важной проблемы на стыке философии и психологии — проблемы интерсубъективности. Философия — медленная наука, и писавшие на эту тему в XIX и в середине прошлого века — Э. Гуссерль, Ж.-П. Сартр, М. Бубер, Э. Левинас, М. Мерло-Понти и др. — весьма актуальны и в наше время. В современных работах европейских философов они постоянно служат опорой для дальнейшего продвижения феноменологического подхода к интерсубъективности, для аргументации в обсуждении вопросов когнитивной науки и в полемике с философами аналитической школы [Тенгели 2012; Zahavi 2010; 2003]. В своем интервью Л. Тенгели отмечает, что современное философствование должно исходить «из отказа от сильного понятия “Я” и сильной метафизики “Я”» [Тенгели 2012, с. 236]. Мы и движемся в этом русле, показывая, что Я не может рассматриваться как нечто само- детерминированное и самообладающее [Кричевец 2013; 2010; Петровский 2011]. В данной статье мы обращаемся к конкретной ситуации, в которой Я стоит перед выбором способов продуктивного отказа от само- детерминации или непродуктивного «отказа от отказа».

Среди философов-классиков прошлого века нам важно отметить два контрастных подхода к проблеме интерсубъективности.

Ж.-П. Сартр. В разделе «Взгляд» книги «Бытие и Ничто» выражена следующая позиция автора: Другой человек действует на мое сознание непосредственно, даже самим своим наличием — я становлюсь предметом разглядывания, и моя ситуация и мое сознание меняются мгновенно [Сартр 2000]. Можно сказать так: «быть разглядываемым Другим» — особый феномен. Критики многократно выражали удивление тем, что все примеры, которыми Ж.-П. Сартр иллюстрирует свою экспозицию, это примеры в той или иной степени угрожающего присутствия Другого, хотя понятно, что даже у разглядывания могут быть совсем иные функции. Тем не менее зафиксируем именно этот оттенок: Другой непосредственно меняет мое состояние, я сознаю себя уязвимым в прямом смысле и как тело, и как сознающее себя и удерживающее себя Я, — именно это удерживание ставится взглядом Другого под вопрос. Другой по своей воле может менять наше состояние вопреки нашей воле.

Э. Левинас. Другой своей беззащитностью передо мной «вскрывает» мою «самотождественность», он меняет мое состояние мгновенно и непосредственно. Эта затронутость Другим столь же разрушительна для удерживающего себя Я, как и взгляд, обращающий меня в предмет, но, как легко понять, ведет к совсем иному состоянию. Сам факт присутствия Другого оспаривает мою «спонтанность», открывая возможность сострадания, долга [Левинас 2000]. Как замечает З.А. Сокулер, «Левинас много пишет об отношении, в котором Я пассивен! Вопреки всем философским и нефилософским ассоциациям, которыми нагружена для нас альтернатива активности/пассивности, он настаивает на этическом и онтологическом значении пассивности — что, думается, тоже требует мужества и независимости мысли. Пассивность необходима, чтобы состоялось событие встречи, чтобы я увидел Лицо Другого и принял Другого во всей его друговости» [Сокулер 2008, с. 239]. Проблему пассивности в этом повороте мы рассматривали в работе [Кри- чевец 2013]. Вывод для наших целей: для того, чтобы во встрече с Другим состоялось событие моего развития, я должен быть специфическим образом пассивным рецепиентом воздействия Другого[2].

По нашему мнению, Э. Левинас, как и Ж.-П. Сартр, затрагивает только часть проблемного поля, в котором следует рассматривать необходимость пассивности (в той или иной форме) для человека, вступающего в самые разные отношения с другими людьми (в частности, и для участника наблюдаемой нами группы логопсихотерапии, суть которой будет коротко изложена ниже). Однако Э. Левинас указывает на очень важный для нас аспект проблемы, характерный для культур (в данном случае и нашей), вовлеченных в орбиту европейской культуры: необходимость пассивности очень трудно осознается и плохо концептуализи­руется, поскольку акцент на «самотождественности»[3] является стержнем конституции личности, начиная с декартовского cogito и далеко еще не заканчивая самоактуализацией по А. Маслоу.

Чувствительные к подобным тонкостям пишущие на английском языке коллеги-психологи употребляют нынче становящуюся термином транслитерацию «obschenie», чтобы в отличие от «communication», которая вполне уживается с самодотождественными субъектами коммуникации, обменивающимися информацией и обрабатывающими ее, не меняясь сами, подчеркнуть разомкнутость субъекта общения другому субъекту[4]. Однако и в нашей российской психологии намеченный в 80-е гг. прошлого века потенциал исследований общения именно в этом ракурсе, как нам кажется, не был реализован. Из работ тех лет отметим статью Г.А. Ковалева и Л.А. Рад­зиховского, в которой показывается, что без радикального переосмысления категории общения невозможно понять развитие высших психических функций в онтогенезе [Ковалев, Радзиховский 1985]. Более того, по мнению авторов, интериоризованные высшие психические функции навсегда сохраняют свой исходно интерсубъективный характер. Также отметим раритетные работы А.У. Хараша, в которых коммуникативное состояние определяется как «обобщенное состояние готовности к приему влияний со стороны других людей» (цит. по: [Скрипкина 2000, с. 191]), т. е. некоторого рода пассивность.

В далеко неоднозначно принимаемых коллегами работах Б.Ф. Порш- нева противоречие между пассивностью и активностью в отношениях между людьми выражено в терминах суггестии и контрсуггестии. Обе формы отношений, необходимо дополняя одна другую, скрепляют сообщества людей. Суггестия передает и делает общими цели и формы деятельности, контрсуггестия, т. е. дистанцирование от прямого отклика на внушающее воздействие, позволяет человеку приобрести необходимую самостоятельность, которой общество и обязано новообразованиями, новыми формами жизни. И суггестия и контрсуггестия (точнее сказать, склонность принять суггестию, внушаемость, с одной стороны, и способность противостоять внушению, с другой) являются сбалансированными психологическими механизмами, и в таком взаимно дополняющем виде обе принадлежат сфере нормальной психики. Однако, как пишет Е.В. Косилова, поршневский субъект рождается из духа противопоставления социуму [Косилова, Кричевец 2011].

Обратим внимание, что роль суггестии в развитии индивида Б.Ф. Поршнев не рассматривает. В то же время, понятно, что, по крайней мере на ранних этапах развития, внушение является одним из аспектов процесса воспитания. «Послушность», как это выражается на обыденном языке семейного воспитания, в той или иной степени присуща всякому ребенку. Внушение такого рода лишь одна из форм взаимодействия взрослого с ребенком, в которых взрослый проявляет формирующую активность. Мы уже писали раньше о том, что пассивность и активность в таких процессах невозможно разделить, и ситуация внушения не представляет в этом смысле исключения [Кри- чевец 2013]. Больше того, рассматривать развитие личности «из духа противопоставления обществу» также означает пытаться разделить неразделимое. Воспитатели совсем не редко посылают воспитаннику недвусмысленные призывы быть самостоятельным. Заметим только, что призыв-внушение: «ты должен быть самостоятельным и не позволять себя формировать внушением!» — является по существу парадоксом[5]. Противоречие устраняется в форме внушения «ты должен не позволять себе внушать что попало», которая, однако, предполагает сознательный выбор подвергнуться внушению или его заблокировать. Собственно, индивидуальные способы решения парадокса и будут предметом нашего эмпирического исследования.

Фактически в процессе развития человека развивается и его избирательность по отношению к внушениям. Со временем возможности прямого внушения убывают, но тогда в дело вступают более искусные формы. Множество работ посвящены описанию техник внушения наяву. Мы ограничимся темой использования внушения в контексте развития. В России, например, есть школа, разрабатывающая техники внушения в педагогическом процессе [Новоселова, Ко­солапова 2013]. Основатель пермской научно-педагогической школы Е.И. Шварц пишет: «Внушение — одно из средств взаимовлияния людей в процессе их общения и деятельности. Характерная особенность внушения состоит в том, что оно оказывает влияние на психику и поведение человека незаметно. Бесконтрольно проникнув в психику человека, внушение реализуется в его жизнедеятельности в виде поступков, стремлений, мотивов и установок» [Шварц 2009, с. 84]. Одну из задач исследования Е.И. Шварц формулирует так: «...задача исследования состоит в поиске оптимальных средств, доступных для пополнения технического арсенала учителя и обеспечивающих эффект внушения» [Там же, с. 145]. Мы думаем, что читатель чувствует некоторую неловкость, читая такой текст. Представляя себя на месте ученика, на психику которого действуют умышленно и незаметно, мы начинаем опасаться, что с самыми добрыми намерениями нас могут попытаться изменить, не спрашивая о нашем желании меняться. Отметим, что приводимые Е.И. Шварцем примеры представляют собой типичные школьные ситуации. Например, рассматривая приказы, Е.И. Шварц акцентирует внимание на том, что в «неавтоматизиро­ванных» случаях приказ не действен, если учитель не обладает авторитетом (делая поправку на административную поддержку позиции учителя, все же признаем правоту автора). Другие примеры демонстрируют ситуативную находчивость учителя, который неожиданным словом и действием может решить трудную проблему, вызванную деструктивным поведением ученика. Некоторые замечания вообще ориентируют на другое: «Практическое применение внушающего воздействия должно покоиться на навыках управления собственными эмоциями, творческой возбудимостью и умении находить точную форму для выражения своих чувств» [Там же, с. 267]. Иными словами, в данном случае опасения, которые мы можем почувствовать, ставя себя на место ученика, возможно, необоснованны. Но в общем случае нам есть чего опасаться, в чем мы убедимся, например, прочитав подробные инструкции по индирективному гипнозу М. Эриксона, которые и разъясняют, как без ведома человека управлять его состоянием.

2.     Конкретизация проблемы

в случае группы логопсихотерапии

В статье мы проводим качественный анализ процессов, происходящих в группах по логопсихотерапии, работающих по методике Дубров- ского-Некрасовой-Карповой. Цель группы — полностью или частично освободить ее участников от заикания. Используемые средства — разнообразные упражнения[6].

В данной статье мы не ставим задачу оценить эффективность методики или предложить средства ее (эффективности) увеличения. Здесь мы хотим описать и понять индивидуальные установки участников групп, исходя из наших очень общих представлений о ситуации общения. Сталкивая эти представления, своим появлением обязанные скорее философскому дискурсу, с эмпирическим материалом — тестами полуструктурирован- ных интервью с людьми, оказавшимися в ситуации выбора позиции в отношении терапевтического процесса, — мы надеемся извлечь двоякую пользу. Во-первых, понять участников группы, а во-вторых, продвинуться с помощью этих примеров в понимании ситуации общения как таковой.

В группе, о которой идет речь, мы имеем дело с частной ситуацией общения: ситуацией субъекта, который добровольно вступает в отношения с Другим, обещающим ему помощь в решении каких-то существенных для него проблем. Это решение, как он сам понимает, связано с достаточно серьезным изменением его способов жизни. Психотерапевт особо подчеркивает, что метод лечения направлен не только на устранение расстройства речи, но и на формирование новых личностных установок больного [Не­красова 1980]. Казалось бы — что в этом может быть страшного для участника группы? Однако в тексте Некрасовой очень четко говорится о том, что задача ведущего — управлять психологическим состоянием участника (которое Ю.Б. Некрасова рассматривает как принадлежащее промежуточному уровню между чертами характера и изменчивыми психическими процессами): следует сформировать такое новое состояние у участника, которое позволит ему среди прочего и говорить без заикания, а затем показать ему возможность самому входить в это состояние и его контролировать. Текст Ю.Б. Некрасовой адресован не актуальному, тем более не будущему участнику группы, а коллегам-психологам, но человек, попадающий в ситуацию участника, чаще всего осознает этот аспект общения в группе — как управление его состоянием извне.

3.     Интерпретация результатов эмпирического исследования

В полуструктурированном интервью мы просили нескольких взрослых участников группы (в возрасте от 17 лет до 31 года) рассказать, прежде всего, как они относятся к перспективе отдать часть своего суверенитета определенному другому человеку. Как описывают эту ситуацию? Как мотивируют принимаемое решение? Первоначально вопрос задавался в форме: «Доверяете ли Вы ведущему, ко-терапевтам и самой методике?» Затем интервьюер затрагивал контекст — что означает доверять и что делает доверие невозможным, какие цели ставит данный участник группы и т.д. Интересующая нас (в данной работе) часть «сухого остатка» интерпретативного анализа[7] интервью дается в первой части данного раздела. Во второй части описывается динамика участников. Это описание опирается как на анализ интервью, так и на протокол включенного наблюдения (М.В. Солодушкина участвовала практически во всех занятиях группы) и анализ видеоматериалов.

3.1      

Отношение участника к внешнему управлению его поведением, глубже — его состоянием, и в частности к внушающему воздействию, в процессе сеанса эмоционально-стрессовой терапии определяется, с одной стороны, личностными особенностями (для нашей цели точнее назвать эти особенности самой общей структурой отношений с Другим) и, с другой стороны, глубиной и серьезностью проблем, которые участник намеревается решать в группе (в наших примерах можно говорить о сознательном намерении, но мы предполагаем, что могут потребоваться и иные подходы). Чем более просты и поверхностны задачи, тем менее остро стоит вопрос о доверии и готовности довериться внешнему воздействию.

Примеры

Участник М. чувствует, что его[8] заикание закреплено связями с другими чертами личности и что требуются серьезные изменения, чтобы от заикания избавиться, но не представляет, что именно надо приобрести, а что скорректировать. Самсой программой предполагается, что в некоторых ситуациях необходимо полное доверие, пассивность. Руководители не просто знакомят с методиками, но настойчиво «зовут» в определенное состояние. Возможно, М. понимает, что как-то откликнуться ему необходимо, но он не может согласиться с тем, как его зовут. М. можно назвать устойчивым скептиком: «Ту информацию, которая может повлиять — ну, вообще любую, получается, — я не принимаю сразу же на веру, а принимаю ее к сведению просто. И если я вижу, что эта информация может мне помочь, то я принимаю ее на вооружение. Если нет, то просто... она просто есть». Отметим в этом и других его высказываниях интерпретацию общения как передачи информации. Поскольку внушение не есть передача информации, неудивительно, что на сеансе эмоционально-стрессовой терапии М. единственный из группы заблокировал внушение и остался на тот момент со своим не изменившимся заиканием.

Участник Н. Его отношение к процессу можно назвать подозрительным. По тексту интервью понятно, что его недоверчивость глобальна, он разъясняет свою позицию: «Я доверяю тем людям, в которых не вижу корыстных целей». При достаточно точной афористичной оценке методики: «Ну, как по мне, методика очень сильно основывается на самовнушении. Нам внушают в нас, чтобы мы потом внушали в себя, — замечает он. — Мне нравится, но почему-то у меня еще какая-то паранойя, что от меня тут что-то скрывают». Далее: «По сравнению все-таки с теми методиками и видами лечения, что я видел, это даже чисто визуально выглядит более действенно», — и на уровне этого понимания у него нет серьезных возражений. Как он сам признает, не само по себе давление его пугает, и его слова подтверждают то, что на сеансе эмоционально­стрессовой терапии он вовлекается в процесс, доверяет ведущему (в отличие от М.). Сомнения Н. связаны не с давлением как таковым, а с тем, что стоит за этим давлением — точнее, что может за ним стоять. С теми сферами, о существовании которых он смутно догадывается, но их не видит. Ему кажется, что у ведущих есть утаиваемые цели, которые могут менять всю ситуацию и делать ее неприемлемой.

Метафорически выражаясь, М. видит во внушении и давлении отвратительную обертку, к которой даже прикасаться не хочется, но приходится, так как очень нужно содержимое. Н. же видит, может быть, не самую красивую обертку, но вполне приемлемую. Он с достаточной долей смирения относится к ней — к тому, что надо «слушаться». Но для ее принятия ему требуется уверенность, что за ней не стоит опасность его использования терапевтами в неизвестных целях (уверенность в том, что содержимое не отравлено). Заметим, что и к интервьюеру Н. относился с тем же недоверием, в чем и признавался.

Участник О. демонстрирует противоположную по сравнению с М. и Н. позицию. О. не считает себя доверчивым («чтобы заслужить мое доверие, надо постараться», — говорит он). Он подчеркивает также, что уровень его доверия может меняться в процессе взаимодействия с человеком, однако, пока О. доверяет, он готов к воздействию на него, которое меняет его состояние, и даже стремится подвергаться такому воздействию. На сеансе эмоционально-стрессовой терапии, по его словам (в справедливости которых легко удостовериться, просматривая видеозапись сеанса), он очень ярко и позитивно переживает успехи участников-детей, которые после внушающего воздействия со стороны ведущего демонстрировали эмоциональную речь без заикания. Больше того, О. сетует, что организация сеанса была такова, что на него не было оказано такого сильного внушающего воздействия. Прибавим к тому, что он характеризует ведущую группы как «заряжающую энергией» (не только в процессе сеанса), что также указывает на его интерес к воздействию извне. Интервью показывает, пожалуй, что О. несколько разочарован в методике именно потому, что та недостаточно «чудесна», т. е. не меняет его без его участия и усилий. Продолжая метафору, можно сказать, что у О. нет подозрений в том, что «начинка» отравлена (как у Н.), и нет сопротивления форме («обертке») (в отличие от М.). Однако эта форма вызывает нечто противоположное — разочарование (хотелось более твердой формы).

Мотивация избавления от заикания у участника П. весьма сильная: он, как и М., осознает, что эта его проблема не локальная. Для П. вся ситуация изначально под сомнением — он много прочел про проблему заикания и понял, насколько она сложная, как трудно поддается коррекции. Но, осознавая, что отрицательный настрой сразу сведет на нет все возможные результаты, он делает над собой волевое усилие и, не отказываясь от сомнений, тем не менее как бы «отодвигает» их на время. П. говорит, что «сознательно вывел себя к первому занятию на нейтральный и чуть выше уровень». Можно сказать, что он произвольно и с усилием приводит себя в состояние восприимчивости («давай мы дойдем до конца группы, сделаем все, что от нас потребуют, выложимся, а потом уже будем давать оценку и себе, и будущему, и всему остальному»). Благодаря сильной (и осознаваемой им) мотивации он готов принимать предложенные упражнения, поскольку видит, что они рассчитаны на помощь ему не только в локальной проблеме заикания, но и в глобальной проблеме изменения его личности («Я во многих, если не во всех, случаях понимал, для чего. Может, не до конца, конечно, я не специалист. Но я сразу себя спрашивал, зачем, — если я находил ответ, я с еще большим энтузиазмом брался за выполнение этого задания»).

В течение дальнейшей работы оказалось также, что для вовлеченно­сти в процесс необходимо справиться не только с этими сомнениями. П., особенно поначалу, часто приходится преодолевать требования того образа Мужчины, с которым он себя отождествляет. «Я чувствовал себя раньше серьезным чересчур человеком, таким мужчиной, и я думал, так должен вести и чувствовать себя мужчина. Перебарывая, заставляя себя местами что-то делать, я потом понимал, что то ощущение — это фикция. Я думал [прежде], что мужчины себя так не ведут или не должны вести...» (имеется в виду — выполнять упражнения, в процессе которых он выглядит, по его мнению, смешным). То, что мотивирует его преодолевать себя (и это преодоление успешно), — рациональное понимание, что это необходимо.