Быть из своей самости

Представлен случай продолжавшейся в течение 18 месяцев психотерапевтической работы с клиентом с симптомами эмоционально-волевого снижения. Поддержкой и ориентиром в этой работе автору служили идеи экзистенциального подхода: существование предшествует сущности, подлинный способ существования как предпосылка психологического здоровья, движение к подлинности жизни через ее осмысление, развитие слушающего Я — умения прислушиваться к себе, своей субъективности, готовность к осознанному самостоятельному выбору. Описываются характер и динамика терапевтических отношений, динамика самопонимания и жизненного мира клиента в процессе терапии, основные приемы терапевтической работы.

«Ответственность человека ... — это ответственность перед неповторимостью и уникальностью каждого человеческого существования».

Виктор Франкл

«Постоянно колеблющееся равновесие между жизнью и смертью внутри нас — главный барометр, определяющий ход нашей жизни».

Джеймс Бьюдженталь

Л., молодой человек 25 лет, с высшим образованием, после окончания вуза отслуживший год в армии, обратился ко мне за психологической помощью после уговоров близких^[II]. Это было первое в его жизни обращение к подобного рода специалисту. Никогда прежде, ни психологической, ни, тем более, психиатрической помощи, он не получал. К моменту нашей первой встречи он проходил испытательный срок на третьем месте работы за год. Работа была по специальности, но он с ней не справлялся, существовала угроза увольнения, что очень волновало родителей.

Внешний вид Л.: довольно высокий, крепкого телосложения, но сутулящийся, одет в черную, с длинными рукавами рубашку, несмотря на лето, застегнутую под горло. Его лицо я бы не назвала амимичным, но как будто этой мимики было в нем маловато (напоминало легкую рябь на воде), а выражение лица — какое-то детское, вызывающее ощущение беззащитности и простодушия.

Из рассказа Л. о своем неудовлетворительном состоянии для меня как клинического психолога стала вырисовываться картина отчетливого эмоционально-волевого снижения, развивающегося уже около пяти лет. На первом месте были жалобы на тревогу, плохое настроение, навязчивые мысли. Эти мысли отвлекают от работы, но, как замечает Л., «если бы мысли не мешали, все равно не понятно, чем бы тогда занимался». Последние годы снижается интерес ко всему, в том числе и к людям. За словами людей, их интонациями улавливает какой-то второй смысл, «двойное дно». Занимается преимущественно тем, что не требует напряжения (сидит в интернете, смотрит телевизор).

В чем-то схожие ухудшения состояния были и раньше: в десятом классе школы и на третьем курсе университета. Ни с кем не делился своими тягостными переживаниями и, по его собственному выражению, «как-то сам с ними справился». Вместе с тем, из рассказа Л. становится ясно, что третий курс оказался отчетливым переломным моментом в его жизни, именно с этого периода начинает происходить ее обеднение, оскудение. Если прежде «рабочее настроение было не редкостью», то с этого времени стали пропадать интерес к чему-либо, в том числе и к людям, и расти, как выразился он сам, «все более отстраненное от реальности состояние». И тогда же, после какой-то услышанной истории вдруг появился страх, что с ним может внезапно случиться что-то плохое.

На мой вопрос, что происходило тогда в его жизни, Л. ответил, что появилось больше свободного времени, было непонятно, чем заняться, встала необходимость самостоятельно выбрать, чему себя посвятить (выбор специализации) и возникли боязнь сделать неправильный выбор и, соответственно, нежелание брать на себя ответственность и начинать какую-то самостоятельную жизнь.

Мои первые ощущения от общения с Л. двойственны. С одной стороны, было чувство, что контакт возник, что появилось некоторое пространство совместности: Л. охотно и достаточно активно рассказывал о беспокоящем его состоянии, причем делал это впервые, я чувствовала «призыв» о помощи с его стороны. Л.: «Я впервые кому-то рассказал то, что и сам до конца не понимал и стало немного легче, и на следующий день после встречи мысли досаждали меньше». На это возникшее доверие можно опираться и можно развивать его дальше. Другой ряд чувств, возникших у меня: неуверенность, тревога и страх. Страх перед «клиникой» (клинической симптоматикой, «биологическими механизмами развития болезни», «стойкостью и необратимостью» негативной симптоматики и т. п.).

Вопросы, которые задаю себе: имею ли право работать с таким клиентом, не следует ли привлечь врача? Что могу противопоставить клинической симптоматике, что может стать опорой, ориентиром в работе? Врача привлечь не удалось. Опорой мне стал экзистенциальный подход в понимании человеческих проблем. И, в частности, идея о том, что психологическое здоровье и психологические расстройства связаны соответственно с подлинным и неподлинным способами существования.

Кроме клинических симптомов в рассказе Л. было еще и другое, а именно, крайняя неудовлетворенность собственной жизнью, острое переживание ее неподлинности, ощущение ее как «не-жизни»: «если бы мысли не мешали, все равно не понятно, чем бы тогда занимался». Свою жизнь Л. описывал, как пустую, бессмысленную, рутинную. Часто испытывает скуку, особенно в свободное время: «скука и лень — в основном два главных мотива», «непонятно в каком направлении двигаться» (это его собственные слова).

Первоначальные ожидания от наших встреч Л. сформулировал так: помогу понять что-то, что он не понимает, не замечает, буду давать какие-то задания, которые он будет выполнять (чтобы исчезли мешающие мысли). Также он поинтересовался, как я объясняю его состояние. Мой ответ на этот запрос был таким: «Я не врач, не могу выписать лекарство, чтобы избавить от этих мыслей, могу предложить психологический путь — исследовать, в связи с чем, в каких ситуациях появляются эти мысли, в каких ситуациях тревога усиливается, а в каких — исчезает». А мое предположение относительно состояния Л. таково: его подавленное состояние, тревога и навязчивые мысли — реакция на «пустую жизнь». То есть своей интерпретацией я перевела наше взаимодействие из клинического пространства в экзистенциальное.

Л. подхватывает эту интерпретацию, и она становится ориентиром в нашей работе. Л. действительно обеспокоен тем, как он живет и хотел бы жить иначе. Центром этого беспокойства являются не проблемы на работе, а собственное бытие, которое он определяет как «растительное существование», явно противопоставляя его какому-то иному, «человеческому».

Уже на второй встрече первоначальный запрос был изменен: «чем бы я занимался сейчас, если бы я преодолел это в себе? Ну и ответ как-то такой же, что тоже ничем». Пусть даже «мысли» останутся, но получится «на чем-то более важном сконцентрироваться. Как сделать лучше? Как сдвинуться в лучшем направлении?». В этом ему помощь нужна. То есть готов терпеть «мысли», но пусть жизнь станет более содержательной и осмысленной, будет «польза от жизни». Первоначальный запрос Л. о снятии симптома трансформировался в запрос на изменение жизни — как пустую жизнь сделать наполненной, чем ее наполнить. Таким образом, обозначился предмет нашей совместной работы.

Первые полгода мы встречались два раза в неделю, в дальнейшем — один раз в 5—7 дней. По объективным обстоятельствам (болезни, мои отъезды) случались перерывы в две—три недели.

Итак, с чего мы начинали. Первоначальное состояние Л. можно охарактеризовать как остановку, прерывание экзистенции, т. е., прекращение движения, изменения, чувства жизни. Пустота, застой, подавленность, ощущение бессмысленности жизни, внутренняя неустойчивость, обостренное чувство собственной уязвимости и неполноценности (некомпетентности), чувство тупика. Может быть, даже паника (ужас), сдерживаемые льдом бесчувствия (мои ощущения от состояния Л.: «замороженность», «оцепенение»). Эта экзистенция и прежде двигалась не слишком динамично, но сейчас наблюдаются явное провисание, пробуксовка и даже движение вспять с потерей приобретенных ранее умений и способностей. Но эта экзистенция, терпя бедствие, ощущает, осознает это и подает сама себе сигналы «SOS!». К этим сигналам (тревога, страх и мысли, что вот все может внезапно исчезнуть, пропасть) можно подойти как к психопатологическим симптомам, а можно именно как к сигналам бедствия. Ту симптоматику, которая появилась у Л. на третьем курсе (внезапный страх, что с ним может случиться что-то плохое), я также перевела на экзистенциальный язык. Она говорила о непрочности и уязвимости его положения в мире: нет внутренней устойчивости, может не удержаться и куда-то скатиться (ощущение близкой пропасти), может потерять то немногое, что есть.

В начале наших встреч Л. не раз задавал вопрос: «То, что меня беспокоит моя жизнь, это нормально?». Я отвечала, что это очень важно, это то, что подталкивает его что-то в ней менять.

Мои вопросы себе в начале терапии: «На что нам опираться и куда двигаться? Так ли уж пуст мир Л.? Действительно ли он ничего не хочет?

Действительно ли он ничего не может?». Совершаем совместное исследование и «раскопки» этого мира.

Жизненный мир (начало терапии)

Вот несколько высказываний Л., представляющих его общие установки по отношению к миру: «человек вообще не властен над обстоятельствами», «все чувствуют примерно одинаково», «у всех набор мыслей примерно одинаковый». Они демонстрируют, с одной стороны, крайнюю пассивность собственной позиции в мире, отказ от свободы определять свою жизнь и ответственности за нее, а с другой — слабую дифференцированность картины мира, во всяком случае, ее социальной составляющей.

Далее представлю более детальное описание жизненного мира Л. через основные экзистенциальные измерения.

Мир физический. Л. любил спорт (футбол, борьбу, теннис, бег), в его жизни когда-то это в той или иной степени присутствовало. Сейчас остается зрительский интерес (следит за новостями спорта, смотрит по телевизору какие-то соревнования). Иногда совершает пешие прогулки, откликается на природу (любуется), фотографирует.

Сетует, что у него почти отсутствуют так называемые ручные умения, относящиеся к физическому труду. Хотел бы их развивать, научиться каким-то практическим вещам (например, что-то ремонтировать).

То есть это измерение оказывается для Л. очень важным, контакт с физической составляющей мира рождает в нем позитивные переживания, дает ощущение жизни на фоне практически полной неудовлетворенности всем остальным. Является ресурсом, через который можно влиять на другие измерения.

В нашей работе я поощряла его к возобновлению спортивных занятий: Л. стал иногда бегать по вечерам, гулять, выходил играть в футбол и кататься на коньках, как-то раз сходил на спортивную секцию по борьбе, дома стал периодически заниматься гимнастикой.

Мир социальный. Поддерживает отношения с двумя друзьями, которые живут в другом городе. Перезванивается с ними раз в 3—4 недели и примерно раз в полгода бывает в этом городе и встречается с ними. Отношения с друзьями его не совсем устраивают, но намерен их поддерживать. У Л. есть свой образ желаемых отношений, это проскальзывает в его оценках. Разговор на тему дружбы поддерживал без особого интереса. Считает, что это для него сейчас не на первом месте. Самое главное — как-то улучшить собственную жизнь, а «будешь полон сам — будет, что давать другим». Для него важно, как он выглядит в глазах других.

Об отношениях с родителями говорит неохотно. Но из скупых высказываний Л. на эту тему становится ясно, что они крайне обеспокоены многими его поступками и образом жизни в целом. Именно они требуют от него какой-то социальной состоятельности и самостоятельности. Л. никоим образом этим требованиям соответствовать не может, а в каких-то случаях и не хочет. Тем не менее, он на свой лад переживает, что разочаровывает и огорчает родителей, и хотел бы, «чтобы им не было за него стыдно».

Испытывает затруднения в понимании других людей, их эмоций. При общении с посторонними или малознакомыми людьми возникают те самые навязчивые мысли. Отношения на работе практически не строятся. В некоторых случаях они оказывались тем наиболее тягостным для него обстоятельством (чувствовал крайнюю неловкость и смущение, неумение начать и поддержать разговор), из-за которого с работы увольнялся.

Работа (взаимодействие с коллективом и освоение рабочих обязанностей) выступает сильным стрессором для Л. За тот период, когда мы встречались, он сменил четыре места работы, и я заметила такую тенденцию: когда возникал перерыв в работе (из-за увольнения или в связи с болезнью), его психологическое состояние улучшалось, меньше беспокоили тревога и навязчивые мысли. Я оказывала поддержку в преодолении этого стресса, обсуждая как можно подробнее все, что происходило для него на работе, все затруднения, которые он испытывал, подчеркивая все удачные моменты, которые имели место.

Мир личный. В прошлом Л. играл в шахматы, занимался спортом, читал книги по истории, астрономии. Отмечает интерес к путешествиям. Умение играть в шахматы пригодилось ему в армии: помогло установить с кем-то контакт, а их игра развлекла других. Ценит шутки, юмор.

Пожалуй, чувствует наибольшую потребность, может быть, даже жажду, чтобы этот мир был сколько-нибудь полон. Вместе с тем, поскольку наполнение именно этого мира зависело от него, а не от каких-то толчков извне, здесь особенно остро и наглядно выступали недостаток желаний и усилий: «Так много всего. Чем заняться?». Подобные состояния пустоты и скуки возникали и в школьные годы, когда наступали каникулы и он оказывался предоставленным самому себе в выборе занятий.

Книг не читает, хотя когда-то, по его словам, мог открыть на любой странице «Войну и мир» и читать (он не использовал эпитета к слову «читать», но есть основания предположить, что им могло бы быть определение «с удовольствием»). Мой страстный монолог о важности чтения художественной литературы («чтение — витамины для души, чтобы душа жила и развивалась») каких-то заметных результатов не принес. На предложение поискать и выбрать книгу, которая была бы интересна, не откликнулся.

В начале наших встреч, пожалуй, единственным островком живого интереса и живой деятельности были его занятия по овладению игрой на гитаре. Некоторое время ходил к преподавателю, а потом стал учиться самостоятельно, разучивая и отрабатывая какие-то мелодии. Проявляет упорство, занимаясь практически ежедневно, иногда по нескольку часов. По описаниям Л. у меня создалось впечатление, что эти занятия носят характер «тренировок», упорной, но, в значительной мере, не удовлетворяющей его работы над техникой (а не над музыкой). Хочет добиться какого-то результата. Придумывает приемы. Порой эти занятия превращались в рутину, но иногда возникали интерес и вдохновение (разучивал песню, которая очень понравилась). Я тут же подхватывала такие моменты, обращая внимание на то, как важно увеличивать число мест (занятий), где возникают подобные состояния.

Мир духовный. Это измерение жизненного мира наиболее сложно для выявления и описания. Как пишет Эмми ван Дорцен, «...измерение духовного мира относится к связи личности с абстрактными и метафизическими аспектами бытия» [2, 93]. Это сфера мировоззрения, ценностных ориентиров человека, «...область экзистенции, где люди создают значение для самих себя и придают смысл вещам» [2, 93]. Это смысловая сфера жизненного мира личности, именно в ней раскрывается, ради чего человек осуществляет себя в других измерениях жизненного мира, совершая те или иные действия или поступки, ради чего он живет.

Духовное измерение жизненного мира Л. прояснялось и, вероятно, создавалось в процессе нашей совместной работы и его собственной, стимулированной нашими беседами. Первоначально оно проявилось в его обеспокоенности по поводу своей пустой жизни, в его вопросах: «Как сделать лучше? Как сдвинуться в лучшем направлении?», в его стремлении сделать эту жизнь наполненной. Прояснение того, чем же ее наполнять, в значительной мере было связано с прояснением того, что же лично для него ценно и важно. На первых порах важным побудительным мотивом к изменениям было желание приобрести какую-то состоятельность в глазах родителей и других людей, стать для них интересным и компетентным собеседником и партнером, причем не казаться, а именно быть таковым, выступать в отношениях с другими людьми на равных, повысить свой социальный статус, стать значимым для других. В дальнейшем стали проявляться и иные ценностные ориентиры.

Отношения и характер взаимодействия в процессе терапии

На второй, и, особенно начиная с третьей сессии, инициативность и активность в разговоре со стороны Л. стали падать. На мои вопросы вроде бы отвечал, но, отвечая, как будто и «уплывал» из темы (например, «уплыл» из обсуждения отношений с родителями, рассказа о них). Я не настаивала, пытаясь нащупать, что Л. готов обсуждать и прояснять. Я не хотела быть директивной, напротив, пыталась, чтобы он сам определял, что станет темой нашего разговора. Всячески уходила от приписываемой мне Л. роли контролера и учителя, перед которым надо отчитываться, но который будет направлять, руководить и отвечать за весь процесс работы. Стремилась разделить с ним решение задачи, как самому создавать мотивацию деятельности, самому стать инициатором своих поступков и организатором своей жизни. Как выйти из детской позиции ведомого и выращивать взрослого в себе (в одном из наших диалогов на мой вопрос, удобно ли ему быть ребенком, Л. ответил: «Да»). В течение первых трех месяцев работы у меня периодически возникало чувство раздражения, а порой и скуки от ощущения, что мы топчемся на месте, никуда не движемся, возвращаемся к одному и тому же.

Вот как я выразила свои ощущения после 10-й сессии: «Л. — тот Dasein, с которым трудно по-настоящему войти в контакт, вступить в резонанс, понять (нет привычных средств). Мягкий, эмоциональность есть, но где-то очень глубоко спрятанная, «замороженная» и очень мало ему самому известная. Как будто обмелевший водоем, а до глубинных источников не добраться, какая-то мощная преграда их удерживает. Внутренний мир — аморфный и одновременно плоскостный. Где побудительные силы? Где витальность?».

Помощью в поиске побудительных сил стало одно из первых открытий Л. о себе, сделанное им уже на начальном этапе наших встреч: иногда, когда он занимается чем-нибудь интересным, то забывает про мешающие и досаждающие ему навязчивые мысли. Я посчитала это наблюдение очень важным для нашей терапевтической работы, оно стало одним из существенных в ней ориентиров, указателей в движении к «подлинной жизни». В дальнейшем я всячески поощряла Л. в расширении сферы «интересного».

Примечательно также, что первоначально Л. совершенно не использовал слова, обозначающие чувства и эмоции. Приходя на встречу чем-то озабоченным или огорченным, по собственной инициативе чувствами не делился. Но когда я замечала и отмечала его необычное состояние, рассказывал о случившихся неприятностях, и напряжение в его облике заметно снижалось. Кроме того, я периодически обращала его внимание на чувства, задавая соответствующие вопросы. Со временем (месяца через четыре) в речи Л. стали появляться слова, относящиеся к эмоциональной сфере («интересно», «порадовало», «стыдно»). В последующем слова «интересно», «интерес» становятся существенной составляющей его словаря.

Где-то через 2,5—3 месяца от начала наших встреч Л. стал проявлять большую активность и заинтересованность в разговоре, начал направлять его. Уже не топчемся на месте. Хотя периодически возвращаемся к одним и тем же темам, но есть ощущение их постепенного развития, а не просто повторения. Высказывания Л. становятся менее аморфными, более конкретными, мне становится легче его понимать.

Постепенно начинаю чувствовать себя более уверенно. Беспокойство возникает в основном в связи с социально-экономической неустойчивостью положения Л. За период наших встреч он сменил четыре места работы. А где-то к концу года нашей совместной работы перешел на новое (пятое) место. В первых четырех случаях ему не удалось сколько-нибудь основательно адаптироваться («войти» в коллектив, в достаточной мере освоить рабочие обязанности). На протяжении почти десяти месяцев терапевтическая работа происходила на фоне этой нестабильности на работе, переживаемой Л. угрозы не пройти испытательный срок, дискомфорта в отношениях с коллективом. И только по прошествии года этот фон стал менее напряженным. На последнем месте работы Л. (неожиданно для меня) чувствует себя достаточно спокойно и даже уверенно.

Динамика самопонимания и жизненного мира в процессе терапии

Л. — это человек, которому все время говорили, кем быть, каким быть, к чему стремиться, чем заниматься. Более того, его собственные интересы и потребности (например, желание заниматься спортом) родителями игнорировались и, наоборот, навязывались занятия, которые, по их мнению, были бы полезны и престижны. Поэтому, когда возникали ситуации, требующие выбора (например, как провести свободное время), он чувствовал растерянность. У него сложился взгляд на себя как на неспособного, некомпетентного, явно уступающего (даже проигрывающего) другим по всем качествам, а на свою жизнь как на сплошную неудачу, провал («та жизнь, которая есть сейчас, — это просто беда, из нее нужно бежать»).

Долгое время в его рассказах присутствовало в основном будущее — что бы он хотел (порой это напоминало некое фантазирование). Раз за разом приходил и повторял одно и то же. Но претворить желаемое в жизнь, казалось бы, просто сделав усилие, никак не получалось. Самостоятельное, свободное усилие, направленное на реализацию желаемого не возникало.

Я задавалась вопросами: почему так происходит, почему Л. не делает реальных шагов по осуществлению желаемого? Чем можно помочь? Мой ответ: «голое усилие» — не очень эффективно, слишком затратно. Необходимы дополнительные средства, «оснащение», делающие это усилие более действенным, менее трудоемким. Одна из задач терапевтической работы — помогать отыскивать или создавать это «оснащение», осваивать и присваивать его. Но, по-видимому, еще более важно, что порождает усилие, характер желаемого, насколько это «желаемое» действительно является желаемым.