Преподавание психологии в Царскосельском лицее: А.С.Пушкин и А.И.Галич

Пpeпoдaвa^иe психоёогии в Царскосеёьском ёицее: А. С. Пyшки^ и А. И. Гаёич

И. М. Кондаков, кждидат психоёогических наук

Александр Сергеевич, обёадая феноменаёьной памятью и острым умом, никогда не упускал сёучая учиться чему-то новому и интересному. При этом все усвоенное существовало в его психической организации достаточно автономно и могёо появиться на свет в самом неожиданном месте и в совер0енно неузнаваемом виде. Безусёовно, отдеёьные знания по психо­ёогии чеёовека Пушкин поёучиё еще до того, как поступиё в ёицей, — из повседневного общения и французской ёитературы, с которой познакомиёся очень рано. с систематическим изёожением психоёогии он доёжен был стоёкнуться именно в ёицее, прежде всего на занятиях А. П. Куницына и А. И. Гаёича.

Пу0кин познакомиёся с Куницыным рань0е, чем с Галичем, в день торжественного открытия ёицея. Куницын быё преподаватеёем поёитических и нравственных наук. Для лицеистов пушкинского курса им читалось 12 общественных предметов, в число которых входили ёогика, психология, нравственность, частное естественное право, пубёичное естественное право, народное право, русское гражданское право, русское публичное право, русское уголовное право, римское право, политическая экономия и финансы. ^е исключено, что некоторые психологические закономерности были усвоены Пу0киным как раз из этих лекций, например такая, приводив0аяся им позднее для иллюстрации мысли о постепенности роста народного самосознания: «Глаз, привык0ий к темноте, надо постепенно приучать к свету» [1, с. 288]. Вместе с тем пафос лекций Куницына был не в том, чтобы систематизировать психологические феномены, а передать лицеистам особый позитивный нравственный заряд, за счет того, что акцент в них делался на понятиях, обладающих глубоким гражданственным смыслом (свобода, справедливость, право и т. д.).

Галич был солидарен с боль0инством из этих политических идей, навеянных опытом Французской революции, но, обладая совер0енно другим темпераментом (эмоциональным, непредсказуемым, открытым к общению), он в своих лекциях делал несколько другие акценты и, соответственно, иначе воспринимался лицеистами. Показательно, что Пушкин в конспекте автобиографии сблизил его фигуру и творчество («Экзамен. Галич. Державин — стихотворство — смерть» [14, с. 133]). Основания для такого сближения были не только фактологические, — как известно, по предложению именно Галича для публичного экзамена по русской словесности было написано («заставил написать») пушкинское стихотворение «Воспоминания о Царском Селе», прочитанное в присутствии Г. Р. Державина, — но и более глубокие.

Итак, Александр Иванович Галич Никифоров, настоящая фамилия — Говоров) (1783 — 1848) был философом и психологом, одним из первых последователей 0еллинга в России. Родился в семье дьячка, окончил духовную семинарию в г. Севске, затем получил выс0ее образование в Петербургском педагогическом институте, где был учеником профессора П. Д. Ёодия. В 1808 г. правитеёьство, перед основанием в Петербурге университета, посёаёо за границу (в Германию) ёуч0их студентов института, в том чисёе и Галича, дёя изучения фиёософии и истории и подготовки к замещению доёжности профессора кафедры философии (1809 — 1813). За границей он просёушал курсы «скептика» 0уёьце и «эклектика» Бу- тервека, но в конце концов увлекся учением 0еллинга. В 1813 г. возвратился в Россию и представил конференции института диссертацию, которая была в целом одобрена. Правда, конференция сделала о диссертации заключение, что «по множеству содержащихся в ней новых и либо никем, либо самым малым числом философов принятых умозрений ее печатать не следует». Галичу было предписано, чтобы он «при преподавании в российских училищах философских наук отнюдь не вводил своей системы, а держался бы книг, начальством введенных». В своем преподавании Галич присоединил к обычным философским предметам — логике, психологии, метафизике и этике — историю философии. В Педагогическом институте он преподавал философию, а в Царскосельском лицее — русский и латинский языки. Тяготясь педагогической работой с лицеистами, он попросил «в уважении истинно страдальческого» его состояния уволить его из лицея. В 1819 г., когда Педагогический институт был преобразован в университет, Галич занял кафедру философии. В 1818 — 1819 гг. издал двухтомную «Историю философских систем» (СПб., 1819), составленную на основании трудов немецких философов Захера, Аста, Теннемана и других и законченную на системе 0еллинга. Во вторую книгу «Истории философских систем» был включен «Опыт философского словаря», содержав0ий 217 философских терминов, в том числе и психологических. Кстати, в дальней0ем опыт работы над словарями послужил основанием тому, что он был пригла0ен к составлению боль0ого Энциклопедического словаря. И в 1834 г. народном заседании у Греча по вопросам этого издания произо0ла его встреча с А. С. Пушкиным, который записал в своем дневнике: «Тут я встретил доброго Галича и очень ему обрадовался. Он был некогда моим профессором и ободрял меня на поприще, мною избранном». В 1821 — 1822 гг. при реакционном преобразовании университета попечителем округа Руничем против Галича и трех других профессоров было выдвинуто обвинение в атеизме и неуважении к властям. Галича обвинили в том, что, излагая в своей книге системы разных философов, он не опровергает их. Ректор Петербургского университета Д. А. Кавелин за «вредное направление лекций» Галича возбудил против него дело. Галичу при0лось «покаяться» в своих заблуждениях, и над ним была совер0ена церковная церемония, с чтением молитвы и «очищением» святой водой, после чего его ли0или права читать лекции. Правда, за ним были оставлены оклад экстраординарного профессора и казенная квартира. А когда университетская реформа 1837 г. ли0ила его этих средств к существованию, он получил место начальника архива при провиантском департаменте. ^есмот- ря на жизненные трудности, Галич продолжал научную работу и издал несколько книг. В 1834 г. вьшел основной труд его жизни — книга «Картина человека. Опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образов людей». Уже 22 февраля этого года ее приобрел Пушкин. Позже Галич приступил к изданию «Ёексикона философских предметов», в котором отстаивал идеи 0еллинга, но оно прекратилось после первого выпуска (буквы А — Вк; СПб., 1845). В 40-х гг. XIX в. боль0е всего его занимали два труда: «Всеобщее право» и «Философия истории человечества». to едва он успел их закончить, как в его отсутствие их уничтожил пожар. Это так подействовало на Галича, что он стал понемногу опускаться и пить [7, с. 923—924] (по-видимому, тяга к вину у него появилась рань0е).

Вернемся к тем временам, когда Пу0кин учился в лицее. Бартенев, ссылаясь на лицеиста Гаевского, высказал суждение, что Галич занимал в лицее кафедру философии и эстетики. В действительности же с 10 мая 1814 г . по 1 июня 1815 г . он ли0ь подменял Н Ф. Ко0анского, профессора российской и латинской словесности, во время его болезни, которая была определена как «белая горячка». Мнение о том, что Галич занимал философ­

скую кафедру, сёожиёось, по-видимому, в силу того что на своих занятиях он, деёая существенные отступления от предмета изёожения, касался прежде всего фиёософских вопросов.

Его ёекции проходили в форме бесед, в достаточно непринужденной обстановке. Изучить труды того или иного античного классика для него было «потрепать ёавры старика» [9, с. 208]. Корф называл его «предобрым и презабавным чудаком»; среди ёицеистов он считался не тоёько весеёым, остроумным и до сёабости снисходитеёьным философом, но к тому же склонным к участию в застоёьях и пирушках, на которых он мог показать свое ораторское дарование. Именно об этом свидетеёьствуют сёегка преувеёиченные строки Пушкина:

О Галич, вертш друг бокала И жиршк утретих пиров, Тебя зову, мудрец летвый, В приют поэзии счастёивый, Под отдалетаый ^еги кров. Давго в моем уеди^е^ье, В кругу бутылок и друзей, ^е зреёи кружки мы твоей, Подруги доёгих ^аслажде^ий, Острот и хохота гостей [12, т. 1, с. 82].

Тот же образ рисует и другое пушкинское стихотворение («Пирующие студенты»), написанное в 1814 г. в ёицейском ёазарете и там же прочитанное к восторгу сёушатеёей:

Апостоё ^еги и прохлад,

Мой добрый Галич, vale!

Ты Эпикуров млад0ий брат,

Ду0а твоя в бокале [12, т. 1, с. 39].

^есмотря на воёьность взаимоотношений, ёицеисты ценили Гаёича как весьма умного чеёовека, с которым можно поговорить по душам о жизни, о творчестве. По крайней мере, Пушкин позднее писал: «Один в каморке тесной // Вечерней тишиной // Хочу, мудрец любезный, // Беседовать с тобой».

Чему же мог учить Галич молодых лицеистов? В его трудах, опубликованных уже после лицейского периода, мы находим психологические знания энциклопедического охвата, и среди них особое место отведено учению о творчестве. Вряд ли часть этого содержания не была отражена в его лицейском курсе.

Исходные суждения Галича о строении человеческой психики основывались на определении человека как двуединого существа, состоящего из души и тела. В соответствии с этим «человековедение... не есть Физиология в обыкновенном смысле, ни Психология исключительно, ни что-либо среднее между обеими, а только полная картина быта человеческого, открытого наблюдениям. Правда, если Психологию принимают за учение о духовном характере человека и если сей духовный характер составляет сущность его жизни, то Челове- коучение должно быть Психологией в значении преимущественнейшем: однако ж и телесное бытие наше необходимо входит в состав той живой природы, в которой одна сторона объясняется другою» [3, с. 4]. Его дальнейшие рассуждения о методе исследования психологической реальности в целом соответствовали естественнонаучной традиции: «Следует только держаться известных частных правил осторожности и благоразумия, а именно...Ь) наблюдать происшествия во всевозможной их многосторонности. с) схватывать в массе сих материалов особенно все резкое, характеристическое.. d) наблюдать с разных точек зрения, при разных условиях и положениях. е) сравнивать то, что подметили в самих себе, с тем, что изведали на себе и другие.. h) наконец, при изучении природы человеческой

браёи себе в пособие об0ирные сведения в естественных науках, уединенное и спокойное раз- мышёение, обращение с другими ёицами и народами, знакомство со светом» [3, с. 17—19].

to подобная методоёогическая позиция вряд ёи быёа усвоена Пушкиным в его лицейские годы, сёи0ком боёЬ0ое значение он придавал импровизации и спонтанности, а отнюдь не систематизации. Позднее ему также более импонировала противоположная позиция, о чем свидетельствует, например, то, что он с явной симпатией цитировал строки Г. Кониского: «Мы познаем разумом души; а телесные очи суть как бы очки, чрез кои ду- 0евные очи смотрят» [11, т. 6, с. 88]. Да и сам Галич частенько отказывался от естественнонаучного метода (хотя и верного, но сли0ком утомительного в своем применении) и делал выбор в пользу метода менее научного, но более притягательного в силу кажущейся продуктивности: <^е глаз, не ухо, не осязание составляют способность и силу к самим отправлениям этим, — они к тому служат только орудиями. to эти способы, снаряды и приемы при сверхчувственных предметах совсем и не нужны и негодны, — мы познаем, мы ведаем их непосредственно, как и самих себя познаем, различая от вне0него мира; — мы слышим глас совести, мы внемлем призывные звуки «с того света» [4, т. 1, с. 62].

Известная доля двойственности (объясняв0аяся и укорененностью раннего семинарского опыта, и сли0ком боль0им объемом информации, которую при0лось усваивать за границей, и цензурными соображениями, заставляв0ими использовать богословские объяснительные модели) была характерна и для определения Галичем предмета психологии.

С одной стороны, он пытался трактовать психическое как внутреннее (движущее) основание материального: «Идеальное начало существования во времени и пространстве, которое производит возможное в действительность, живая монада... не есть сущность, примерно отлученная от своего действительного бытия и ему чужая; она составляет внутреннее, вечное его основание» [3, т. 1, с. 65]. Вопрос о порождении индивидуальной души ре0ался им следующим образом: «Как происходят души? По крайней мере, 1) не творятся всякий раз прямо Богом и не вводятся им в тела. 2) не предсуществуют в умственном, неведомом мире, в запасной храмине — между звездными кругами, между небом и землею, откуда (примерно в наказание) переводятся в тела человеческие.», но — «через рождение, которое, однако ж, и само предполагает опять жизнь и одушевленность, предполагает природу, проникнутую жизнетворящими силами» [3, т. 1, с. 68—70]. Одушевляя природу, Галич склонялся к тому, чтобы, в соответствии с представлениями Ёейбница, дать параллелистическую трактовку соотно0ения ду0и и тела: «Если сличим жизнь телесную и духовную. то с первого взгляда не только остроумие и фантазия, но и самая наука должны признать обоюдное соответствие в устройстве каждой их них, должны признать род предустановленной гармонии» [3, т. 1, с. 493]. to в другом месте текстов видна его готовность под давлением запросов практической, или нравственной, жизни несколько сгладить категоричность исходных посылок: «Если человек. рассматривает свою жизнь. то находит в ней сторону духовную и телесную, связанные столь тесно, что они могут друг другу и ме0ать, и благоприятствовать. Потребность и закон совер0енной гармонии здесь, как и везде, неотразимы. to от сей потребности и от сего закона весьма далеко ныне0нее отно0ение тела к духу. Первое не совсем подвластно второму; оно обращено к вне0ней природе и увлекает своего вожатого, которому также недостает часто сил одолевать искушения и приманки чувств. Вот почему либо духовная жизнь нередко теряет свои державные права и поступает в служение плоти, либо оба начала раздираются стремлениями враждебными» [3, т. 1, с. 43]. Таким образом, наряду с мыслью о параллелизме души и тела, проходит и другая, прямо восходящая к церковной догматике, которая также может быть прослежена от Аристотеля (от его теории «вливания»): «Душа человека, самосознающее и над проявлениями своими властное, есть.. дух, который, западая к нам и будучи схватываем чувством, сознанием, составляет Я каждого и возводит человека в достоинство лица. Ибо, вторгаясь своею жизнию в природу вещей, она. везде, где существует в мире действительно, заключила себя в свой особенный удельный круг

свой особенный удеёьный круг бытия, в котором, существуя и распоряжаясь, и поёучает звание души-домостроительницы. Собственно, есть душа тоёько отдеёьный чеёовек, как чувственный представитеёь родового нашего духа. Ибо таково-то и есть отношение духовной сущности чеёовеческой ко всякой отдеёьной душе, что первая внедряется в посёеднюю, есть ее основание и живитеёьное начало» [3, т. 1, с. 65—67]. ^аконец, он деёает суждение, очень мало согёасующееся с идеей паралёеёизма души и теёа и с его же собственным заверением, что души не вводятся в чеёовеческие теёа извне: «Души возводятся в нас тоёько из царства душ» [3, т. 1, с. 70]

Именно метафора «вливания» стала основой при обосновании им очень примечательного суждения — примечательного своим соответствием представлениям юного Пушкина — о «западающих» в голову (или душу) человека «божественных идеях», которые только и могут объяснить, «почему и я, и ты, и он — все мы чувствуем в себе первоначальное стремление к идеалам духовного совершенства — к истине, к святости, к свободному творчеству!» [3, т. 1, с. 67]. Галич подобные идеи, «западающие» в душу, интерпретировал как истинные в последней инстанции. В отличие от них человеческие понятия, которые лишь обслуживают общение между людьми, ограниченны и могут быть ложными: «Мертвы все наши познания, добываемые посредством отвлечения, живы идеи, непосредственно созерцаемые тою силою души, которой сообщено чувство для вещей сверхчувственных. Целостию бытия заведует идея, поглощая в себе все противоположности. Идеи непреложны, всегда одинаковы, а понятия изменчивы. Понятия образуются восходящим путем, а идеи образуются путем нисходящим; это, так сказать, падшие, от Божественного сознания отложившиеся, с неба сверженные духи, из коих каждый получал в свое и ведение и управление и в назидание особенный удел земных тварей, то пребывающих, то движущихся, то познающих» [3, т. 1, с. 219—221].

Соответствующее понимание души (как временами наполняющейся подобным содержанием, вносимым из области идеального) можно найти во многих произведениях Пушкина и лицейского периода, и более поздних:

Пой, ююша, — певец тиасский

В тебя влиял свой ^еж^ый дух. [12, т. 1, с. 48].

Галич рассматривал творчество и как дар (свойство художника), и как подарок (творческая идея) свыше, и многие его соображения были в дальнейшем проиллюстрированы Пушкиным на практике. ^апример, вдохновение определялось Галичем следующим, традиционным, восходящим к богословию, образом: это есть «акт, которым дух вселяется в плоть, есть состояние необычайного движения фантазии и внутреннего чувства» [4, с. 161].

более интересными были его суждения о структуре гениальной личности, в которой выделялись моменты непроизвольные и обусловленные сознательными усилиями: «Таинственная, загадочная, дивная сторона вдохновенного состояния есть в самом существе Гения основанное, природное и по временам только нарушаемое равновесие двух начал, а именно, с одной стороны, слепой, безотчетной силы, которая образуется как бы невольно, с другой. сознания, которое постоянно указывает образующему художнику на главную его мысль. Та видна в несметном множестве гармонических отношений, или пропорций, какие вмещает в себе искусственное изделие, не выказывая определенного намерения в своем производстве, это — в приличном и замысловатом расположении искусственного создания относительно к основной идее. Художник, прежде всего, схватывает какую-либо идеальную сторону предмета, которая приводит его душу в необычайное движение, затем фантазия вполне обрабатывает отдельные его части, наконец, идеал, внутренним оком созерцаемый, осуществляется в цветах, в звуках, в обличиях» [4, с. 162—163]. ^аконец, Галичем были сформулированы определенные правила жизни и творчества продуктивной личности. Правда, в них было слишком много благодушия и мало практического смысла. По крайней

мере, ему самому следовать этим правиёам в жизни вряд ёи удавалось. Так, о соотно0ении вдохновения и труда он говорил следующее: «Вдохновение истинного художника не есть вспьшка, которая расстраивала бы прекрасное равновесие сил и обнаруживалась бы буйными движениями, слезами и корчами или другими действиями унижения, а глубокое, с ти0иною весьма совместное движение гармонической ду0и, для которой мера прекрасного стала единственной формою деятельности при составлении и представлении стройного предмета... Творец изящного произведения должен уже иметь вообще богатство мыслей и чувствований, которые в минуту вдохновения только легче обыкновенного приливают к его душе и беспрепятственнее в ней развиваются, а отнюдь не возникают вообще в этом состоянии без содействия художника, отчего иные бесталанные силятся часто, подобно шаманам, воодушевить себя искусственными средствами. если вдохновение художника не есть необходимо-буйный порыв, а глубокое, энергичное движение производительных сил души, то оно, хотя и не в одинаковой степени, может быть господствующим расположением художника» [3, с. 163].

Пушкин искусством сочетания периодов вдохновения и труда овладел на собственной практике. И хотя переходы от его обычного состояния к творческому совершались непроизвольно, при этом почти обязательно должны были выполняться определенные условия (например, осень, на которую он планировал основную часть поэтической работы).

Особе место в учении о творчестве Галичем отводилось вопросам личной (не столько психологической, сколько физиологической) гигиены человека творческого труда. Так, он писал: «Касательно гражданских состояний замечают, будто ни в одном из них не встречается столько помешанных, как в сословии Ученых и Художников. 1) Занятия Ученых и Художников требуют решительно одностороннего образования в особенных направлениях фантазии, либо отвлеченного мышления, и тут отчасти сие уже одностороннее раздражение нервов влечет за собой известные опасности. 2) Работа Ученых и Художников весьма вредна для чувственных органов и по большей части производится в положении преимущественного покоя телесного, — в положении сидячем либо стоячем, — часто с особенною склонностию к ночным бдениям, даже, по недостатку телесных напряжений, возбуждающая здравый аппетит, с особенною любовию к яствам и напиткам — крепительным, раздражающим. Все это вместе располагает к ипохондрическим и почечуйным недугам, а напряжение умственных сил в ночную пору подает повод к насильственному раздражению нервов» [3, т. 1, с. 618—619].

Что касается ночных бдений, то Галич очень точно описал образ жизни Пушкина, для которого наиболее эффективной оказалась именно ночная работа. Это не обязательно была работа за конторкой. Для Пушкина одним из источников творческих образов выступал сон.

Правда, Галич относился к проблеме сна не очень патетически. Он считал сновидения производными от физиологических процессов, но сон как таковой — особым состоянием души: «Человек и ночные мечтания свои сознает редко; за всем тем душа, — вечно деятельная, самодовлительная и во всяком положении одинаковая, душа, коей поручено назирание и бесконечное усовершение божественных даров, продолжает и в состоянии сна, даже самого глубокого, обычный свой образ жизни тем благоуспешнее, чем менее развлекаема наружными раздражениями. .Поелику душа сама по себе непричастна грез, то поводом к возбуждению оных бывают сплошь физические предметы и состояния организма» [3, т. 1, с. 559—560]. Может быть, Галичу снились по преимуществу ночные кошмары или ничего не снилось?

Пожалуй, наиболее многочленные параллели можно обнаружить между представлениями Галича и Пушкина в области эмоциональной экспрессии.

В мемуарах современников Пушкина часто отмечалось то обстоятельство, что он, рассказывая про того или иного реального человека, подражал его мимике, движениям рук, общей пластике (часто утрируя оригинал). Так, по воспоминаниям А. Н Керн: «В минуты рассеянности он напевал какой-нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял бес­

престанно стих барона Розена: <Меумолимая, ты не хотеёа жить», передразнивая его гоёос и выговор» [2, т. 1, с. 419]. Эти экспрессивные реакции испоёьзовались им в качестве вне0- ней опоры, чтобы сохранить как можно доёЬ0е соответствующее переживание, связанное с поэтическим образом.

Галич, вёадея 0ироким кругом энциклопедических знаний, вопрос эмоционаёьной экспрессии обстоятеёьно иссёедовал на материале истории искусств. Его подход к этому вопросу отражен в труде «Роспись идеаёам греческой пластики», выпущенном в 1835 г. и представёяв0ем собой запись ёекций по эстетике. to какая-то часть этого материала должна быёа сообщаться и рань0е, возможно, ёицеистам пушкинского курса.

В этой работе пробёема эмоциональной экспрессии и ее типоёогии рассматривалась на основе особой классификации эмоциональных процессов. Исходным для Галича было представление о видах психического. «Мышление, хотение (с его деяниями и поступками), сердце (с его ощущениями), фантазия (с ее свободным творчеством) — вот четыре идеальные акта, коими описывается круг духовной жизни!» [3, т. 1, с. 135]. В соответствии с этим «первая сторона духа есть сторона его созерцаний, представлений, познаний, коих действие... спокойное и трезвенное, оставляет разве кой-какие следы на челе и во взорах. Представительницы сего напряженного состояния умственных сил суть две созерцательные музы — Урания и Клио. Вторая сторона души — практическая — устремляет к вне0ним благам склонности его и желания, кои в постоянном и привычном направлении получают силу страстей. И здесь а) в порядке одинакого эгоизма мы встречаем склонность к многоразличным услаждениям грубыгх чувств, страсть к забавам и любостяжание. Пракситель, Пратин, Аристий олицетворили сластолюбие мужчин в образе полулюдей. b) в порядке половых страстей любовь играет исключительную роль. с) в общежитии страсть вообще питается чувством истинного или мнимого превосходства над другими. Третья сторона духовного быта есть сердце, питающееся ощущениями многоразличных состояний, которые оно либо получает от встревоженных мыслей и задерживаемыгх желаний, либо причиняет само себе. Хотите ли вы видеть изумление, испуг, страх, ужас во всей его красоте? — Потрудитесь остановиться перед Скоповой группой — остолбенелой матерью ^овии, в глазах коей Диана умертвила стрелами семь дочерей, а Аполлон семерых сыновей. Спокойствие сердца часто. возмущаемо бывает и такими мятежниками, которых оно воспитывает в собственном своем недре, т. е. стыдом и раскаянием. Стыдливы все ^мфы, Весталки и Поликле- товы1 Канефоры. ^аконец, сердцу мудрого знаком и внутренний мир в человеке — мир с самим собой. Это блаженное состояние самодовольства есть идея Бахуса и (Бельведерского) Мелеагра.» [5, т. 1, с. 45—49]. Кстати, о «питающемся ощущениями» сердце следует заметить, что учение о сердце как органе души, который управляет всеми частными органами чувств, было характерно для русской психологии на протяжении практически всего ее развития. Пушкин, безусловно, знал об этой «сердечной» традиции, где сердцу приписывайся статус средоточия всех ощущений. И именно в данном контексте следует читать фразу из его стихотворения зрелого возраста «Отцы пустынники и жены непорочны»: «Чтоб сердцем возлететь во области заочны». Ведь вся исихастическая практика основана на сердечной, или умственно-сердечной, молитве [см.: 8, с. 248]. Продолжая перечисление «сторон ду0и», Галич писал далее: «Четвертая, окончательная, сторона духовной жизни есть та, которая. все явления сознания силою фантазии или свободного творчества облекает в ощутительные формы. Греки разделили эту задачу между семью деловыми музами Поэзии, Музыки, Пляски и Мимики и между Прометеем, родоначальником ваяния» [5, с. 50].

Выбрав затем из всех душевных процессов те, которые соответствовали именно эмоциональным процессам, Галич постарался дать опознавательные признаки («музышальные изменения», «извития голоса»), по которым можно безо0ибочно судить о протекании той или иной эмоции.

Для Пушкина подобные знания имеёи особое практическое значение: модеёируя те иёи иные эмоционаёьные состояния через характерные движения, мимику, гоёос, он мог и сами данные состояния вызывать боёее иёи менее произвоёьно, по крайней мере останавливать на этих процессах свое внимание. Кроме того, одним из средств ёитературной обработки исходных образов воображения быёо испоёьзование ассоциативных рядов. Это придавало творчеству Пушкина синтетический характер — художественные образы создавались не просто отдельными словосочетаниями, но особым построением целых фраз и более крупных единиц текста, связывающихся через ключевые слова, «истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности» (Отрывки из писем, мысли и замечания, 1827) [12, т. 1, с. 226]. Многие глубинные смыслы, существующие в пушкинских произведениях, могут быть адекватно поняты ли0ь при анализе заложенных в них ассоциаций. В этом отно0ении учение об эмоциональных выражениях Галича интересно, прежде всего, тем, что для Пу0кина сами эмоции служили стержнем в его творческих разработках, а описания сопутствующих эмоциям процессов выступали опорными знаками. И во многих пу0кинских текстах можно увидеть именно те связки эмоций и экспрессивных выражений, о которых говорил Галич.

Так, у Галича можно прочитать следующие описания: «Удивление требует медлительных, торжественных, низких тонов; в изумлении произносятся слова весьма тяжело, как будто органы языка находятся в оцепенении; часто оратор даже заикается. Речь уважения подходит к речи удивления, презрение говорит несколько в нос. Ре0ительность имеет твердый, резкий тон, сообразный с ее внутренним расположением. Радость выражается особенным каким-то доброгласием, которое в быстрых движениях поднимается вьше средних тонов. С нею сходно и довольство, но, поелику сия страсть есть более мягкого, тихого рода, то голос ее в медленных движениях и опускается ниже тонов средних. ^адежда разделяет с ра- достию и довольством кроткое доброгласие, но и различается от них натяжным тоном, который она теряет только тогда, когда, восходя на высочай0ую степень, делается упованием» [6, с. 179].

Что касается пушкинских стихов, то в них надежда очень часто выступает в паре с ти- 0иной:

Но где же вы, минуты умилешя,

Младых ^адежд, сердечшй тишины? [12, т. 1, с. 226]

В другом месте читаем:

^адеждой сладосттой младе^чески дыша. [12, т. 1, с. 294].

Или еще:

Ёюбви, ^адежды, тихой славы. [12, т. 1, с. 194].

«Мужество слышится в силе и натиске речи. Строптивый говорит грубо, борзо и отрывисто, так же точно и тон угроз, которые сверх того любят говорить сквозь зубы. Печаль произносит слова медленно, удушливым голосом, который прерываем бывает иногда вздохами и трудным дыханием, а на степени глубокой горести голос ее делается глухим и сиповатым» [6, с. 179—180].

У Пушкина читаем:

И ты со мюй, о лира, приуныла, ^аперс^ица ду0и моей большй! Твоей струш1 печале^ зво^ глухой. [12, т. 1, с. 133].

Или в другом месте:

Я все забыл; печали моёчаливой Покров ёежит ^ад югою главой. И умер гёас в бесчувстветаой струне. Перед собой одну печаль я вижу! [12, т. 1, с. 151].

«Страх говорит разрывчатым, слабым, стесненным, часто дрожащим гоёосом. Гордость часто спускает свой протяжный гоёос ниже средних тонов, говорит медленно, с размером и ёюбит ударения резкие, соединяя с тем еще тоном презрения» [6, с. 180].

У Пу0кина:

Предметы гордых пеетопетй

Разбудят мой уснув0ий гений [12, т. 1, с. 235].

Заканчивает Гаёич описание общих проявёений эмоций следующей картиной: «Смирение изъясняется средними тонами, нескоёько медленно, жиденьким гоёоском и без ударений, а стыд робко, часто заикаясь. Приветёив, но нескоёько важен язык доброхотства; нежность нашептывает ёасковые, умилительные речи, в которых дозвоёяет себе даже шалить — с детскою непринужденностию. Ёюбовь изменяет голос обоих предыдущих страстей примесью какого-то томного сладострастия. Сильно и стремительно выражается ненависть; скоро, коварно и в высоких тонах насмешка, а злодейство — бойко и резво, когда оказывает пренебрежение к предмету, важно и колко, когда сделать того не может. Голос гнева шипит и дребезжит от судорожных движений» [6, с. 180—181].

А в «Медном всаднике» Пу0кина есть такие строчки:

Добро, строитель чудотворам! — 0епнул од злобго задрожав. [12, т. 1, с. 183]

Мимические и пластические реакции при тех или иных эмоциях Галич описывал так. «Удивление, расширяющее ду0у, обнаруживается и соответственными телодвижениями. Совершенно открытые, почти выпученные глаза смотрят на предмет; расширенные, впрочем спокойные, черты лица изъявляют ощущаемую радость; уста полуотверсты. Грудь вздымается, руки подняты вверх и распростерты; все тело вытягивается; движения медленны и торжественны. В радости расширенные черты лица чрезвычайно умильны, т. е. расположены к улыбке. Такой же умильный взгляд бросают вокруг себя и глаза, оживленные огнем сердечного чувства; грудь вздымается; голова тихонько выгибается из плеч; стан принимает прямое положение и некоторую упругость, движения совершаются легко и быстро; человек прыгает. В особенности руки живо машут вокруг головы и в сей беспорядочной игре. весьма часто сдвигаются и разымаются с известным напряжением. От этого происходят рукоплескания, как выражение радости. Силы, оживленные во всех частях, оттеняют самые щеки тонким румянцем.. Восторг почти поднимает человека в воздух и окрыляет все его тело, так что ноги едва касаются до земли. Гнев вооружает силою все крайние члены, особливо же те, посредством которых мы нападаем, схватываем и разрушаем. Если конечности вообще от прилива крови и соков напрягаются и дрожат, если кровяные, сверкающие глаза сыплют вокруг себя взгляды, подобные жгучим искрам, то в других частях тела, особливо в руках и зубах, примечается какое-то беспокойство, возмутительное движение, а именно там судорожное сжатие, здесь скрежетание. Сверх того раздуваются еще местами и жилы, особливо на шее, висках и на лбу. Ёицо рдеет; движения стремительны и совершаются не в плавной, волноподобной линии, а под известными углами; походка тяжелая, тряская. В надежде светлое лицо и открытые глаза возвещают радость ду0и. Взор простирается вдаль, как бы в будущность, которая в своем лоне носит еще чаемые сокровища, или он обращается к небу, все блага ниспосылающему. чем легкомысленнее наши ожидания, тем более выражение оных смешивается с выражением неизвестности, т. е. с

бёудящими взорами. Коёь же скоро надежда переходит в упование, то сомнитеёьность те- ёодвижений теряется и выражения поёучают твердость, опредеёенность, куда принадлежит, например, отвесное поёожение теёа, ударение ёадонью в сердце, как вместиёище чувства уверенности, и проч. В страхе душа как бы прячется в саму себя от предстоящей опасности; она подавёена чувством бессиёия сопротивёяться угрожающему предмету. Согёасно с сим состоянием и самое теёо сжимается и дрожит, ёицо бёеднеет, грудь стесняется, сердце сиёьно бьется от затруднитеёьного кровообращения. ^а высшей степени страха, т. е. в ужасе, открывается остоёбенеёый гёаз, равно как и рот» [6, с. 184—190].

Особое значение в описании экспрессивных реакций Галич придает гёазам: «Что сравнится с красноречием гёаз? Чрез них видимо изёивается душа; они сверкают, когда душа ощущает радость, тускнеют, когда она прискорбна» [6, 191]. ^аконец, «во взорах не тоёько чувство, но и откровение: ибо в их зеркале прямо отсвечивается небесная душа, иёи, ёучше сказать, она смотрит на тебя — лучезарным оком — так, как не может глядеть никакое другое — немое — чувство» [4, с. 183].

А у Пушкина встречается описание такой «приметы»:

Я любовтков счастливых

Уз^аю по их глазам: В ^их сияет пламен томшй — ^аслажде^ий з^ак ^ескром^ый... [12, т. 1, с. 563]

Галич был специалистом по физиогномическим опытам. Об этом говорит, в частности, то, что в основной свой труд, посвященный человеку, он включил главу о «Духовной семиотике, или физиогномике». Каков его подход к этому вопросу, можно судить по следующей достаточно характерной зарисовке: «Толстая, отвислая губа нижняя означает перевес животной и грубой части, а втянувшаяся нижняя губа, которая тем самым вздымает верхнюю, либо, по крайней мере, увлекает за собою, перевес или могущество чувств» [3, т. 1, с. 575]. ^екоторым членам семьи Пушкиных было свойственно серьезное увлечение физиогномикой, например его сестре Ольге Сергеевне. Да и сам Александр Сергеевич знал многие «тайные науки» о знаках судьбы. Показателен такой эпизод: «Пушкин был большой наблюдатель физиономий; он стал глядеть на Россета, наблюдал линии его лица и что-то сказал ему лестное. Тот весь покраснел, и Пушкин стал громко хохотать над смущением двадцатилетнего офицера» [13, с. 432]. Кроме того, в повести «Дубровский» есть такой эпизод: «Слуги стали разносить тарелки по чинам, в случае недоумения руководствуясь лафатерскими догадками, и почти всегда безошибочно» [12, т. 3, с. 155]. В библиотеке поэта были такие книги: Lavater J. G. L'Art de connaitre les hommes par la physiognomie. P., 1820; La physiognomie ou I'art de connaitre les hommes [10]. Кстати, Карамзин еще в 1789 г. во время своего пребывания в Цюрихе получил из рук Ёафатера его рукопись «Сто правил физиогномики» с условием не показывать ее непосвященным людям. ^, возможно, Пушкин видел эту рукопись или, по крайней мере, о ней слышал. А в письме к Керн есть, например, такие строчки, касающиеся, по-видимому, уже френологии (науки об особенностях строения черепа): «Сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета и пр. и пр.» [11, т. 9, с. 186].

Возвращаясь к учению Галича об эмоциональных выражениях, можно заключить, что Пушкиным, явно или неявно, использовались многие элементы, представленные в этом учении. Решение вопроса о прямом влиянии Галича на творчество поэта требует тщательного архивного анализа, так же как и по другим психологическим проблемам, которые решались Галичем на протяжении его жизни и могли обсуждаться на занятиях в лицее (самопроизвольность воли, активность памяти, учение о страстях и многое другое). содержательные параллели идей двух этих деятелей русской культуры очевидны.

1. Башилов Б. Пушкин и масонство (главы из книги) //А. С. Пушкин: путь к Православию / Сост., подгот. текста, примеч. А. Н. Стрижева. М., 1997.
2. Вересаев В. В. Пушкин в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников: В 2 кн. Кн. 1. СПб., 1995.
3. Галич А. И. Картина человека, опыт наставительного чтения о предметах самопознания для всех образованных сословий, начертанный А. Галичем. СПб., 1834. Т. 1, 2.
4. Галич А. И. Лексикон философских предметов, составленный Ал. Галичем. Т. I. СПб., 1845.
5. Галич А. И. Роспись идеалам греческой пластики // Летопись факультетов на 1835 год, изданная в двух книгах А. Галичем и В. Плаксиным. СПб., печатано в типографии И. Глазунова. 1835. Т. 1.
6. Галич А. И. Теория красноречия для всех родов прозаических сочинений, извлеченная из немецкой библиотеки словесных наук А. Галичем. СПб., печатано при Императорской Академии Наук, 1830.
7. Колубовский Я. Галич // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Т. Vila. СПб., 1892.
8. Лепахин В. «Отцы пустынники и жены непорочны…» (Опыт подстрочного комментария) // А. С. Пушкин: путь к Православию / Сост., подгот. текста, примеч. А. Н. Стрижева. М., 1997.
9. Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин».: Комментарии: Пособие для учителя. Л., 1983.
10. Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1901.
11. Пушкин А. С. Собрание сочинений: В Ют. М., 1975 — 1978.
12. Пушкин А. С. Сочинения: В 3 т. М., 1985 — 1986.
13. Рассказы братьев Россет П. И. Бартеневу // Последний год жизни Пушкина / Сост., вступ. очерки и примеч. В. В. Кунина. М., 1988.
14. Тырнова-Вильямс А. Жизнь Пушкина: В 2т. М., 1998. Т. 1.