Выготский vs Фрейд: о переосмыслении психоанализа с точки зрения культурно-исторической психологии

Проблема исследования отношений между теориями Выготского и Фрейда

В неопубликованной записной книжке «Конференция по исследовательским темам. 27—29 октября 1933 г.» Выготский, намечая план дальнейшей работы, заявлял: «Перспективы: сохранение основного положения Freud’a (психоневроз — результат неудавшегося вытеснения, конфликт Я и Оно, высших и низших слоев психики в новой системе): Freud рассматривает сознание в свете учения о бессознательном; мы — бессознательное в свете учения о сознании. Новая теория детского психоневроза. Ни открывать наново Америку, ни считать ее неоткрытой. Кто хочет строить научную психологию, должен идти другим путем: Fr. не дал учения о сознании; нельзя просто дополнить Fr. учением о ^знании; надо его факты и теории перестроить в новом целом»^{[Биренбаум, 1935]}.

Этот тезис, высказанный при обсуждении доклада психоаналитика В.Ф. Шмидт на «внутренней конференции», является свидетельством из первых рук, выражающим отношение Выготского к теории Фрейда. Указанная в тезисе задача — переосмысление психоанализа в контексте культурно-исторической теории — была обозначена Выготским еще в 1925 г. в предисловии к книге Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия» (совм. с А.Р. Лурией [Выготский, 1925]). Анализируя предисловие, Р. ван дер Веер замечает, что для его авторов единственным «приемлемым вариантом аннексии» являлось изучение базовых принципов психоанализа и их проверка в свете собственной теории, однако конкретный способ такой аннексии оставался неясным [34, c. 60]. В нашем исследовании мы попытаемся показать, каким образом данная задача, заявленная в 1925 г. как чистая декларация намерений, постепенно перешла в разряд решаемых, а полемика Выготского с Фрейдом достигла уровня потенциального соперничества научных программ.

Обсуждение отношения Выготского к психоанализу представляется важным в силу следующих причин. Прежде всего, Выготский и Фрейд заложили основы двух крупнейших направлений, каждое из которых имеет выход в метапсихологию и является, по существу, антропологической практикой. В отличие от ряда других концепций, где изучаются функции или процессы переработки информации, т. е. «частичный человек», разъятый на элементы и рассматриваемый вне измерения смысла, в этих системах предпринята попытка построения онтологии человека, теоретического понимания его «второй природы» и ее направленного формирования посредством воспитания или терапии. Однако фундаментальные различия в основаниях подходов делают невозможным их бесконфликтное объединение в рамках общепси­хологической теории, к созданию которой стремился Выготский. В цитированном выше тезисе по докладу Шмидт, как и в более ранних тезисах «Проблема сознания» (5.12.1932; [12, с. 156—167]), теории Выгот­ского и Фрейда противопоставлены друг другу как полярные системы — вершинная и глубинная психологии. Арифметическая операция сложения глубин и вершин в итоге даст ноль (см. критическое отношение Выготского к фрейдомарксизму [12, с. 330—331], поэтому вопрос о том, на каких основаниях возможен диалог между этими подходами, остается открытым.

Несмотря на высокую значимость темы отношений между психоанализом и культурно-исторической психологией, ее исследования весьма немногочисленны. Причиной этого является, с одной стороны, объективная трудность методологической работы по соотнесению двух концепций, основания которых не до конца прояснены и уходят за пределы психологии в философию. С другой стороны, анализу препятствует недостаточная изученность поздних работ Выготского, в особенности, исследований смысловой динамики сознания. Ни в одной из найденных нами статей, где проводятся параллели между психоанализом и подходом Выготского [19; 32; 33; 35 и др.], последний не представлен как единое целое, в его финальной версии 1932-1934 гг.; для большинства авторов вклад Выготского в психологию ограничивается теорией знакового опосредствования и монографией «Мышление и речь». Однако следует отметить и положительную тенденцию: центральная тема пересечений между данными концепциями — роль языка и социума в развитии личности — так или иначе обсуждается всеми авторами.

Характерно, что указанные исследования проводились, в основном, на Западе в 1990-х гг. (вероятно, в рамках Vygotsky-boom, связанного с выходом собрания сочинений Выготского на английском языке). Как правило, идеи Выготского выступают в них в роли эвристик, проецируемых на теоретические положения психоанализа или на проблемы взаимоотношений аналитика и пациента^[Вересов, 2015]. Несмотря на разнообразие тем, эти исследования являются «стыковыми»: в них изучаются связи между подходами на уровне отдельных вопросов. Единственное исследование, которое созвучно задаче, обозначенной самим Выготским в 1930-х гг., предпринято в статье Е.В. Улыбиной, где рассматривается перспектива «построения единого теоретического пространства, в котором дальнейший содержательный анализ позволяет, в частности, рассматривать феномены, описанные Фрейдом, с точки зрения культурно-исторической психологии» [28; с. 72]. Однако и здесь присутствует та же смещенная оптика: к анализу привлечены работы «инструментального периода», тогда как более поздние труды Выготского — и вместе с ними теория динамических смысловых систем — остались вне поля зрения автора. В итоге наиболее значимые параллели между подходами остаются за кадром, что приводит к существенной неполноте исследования, содержащего, однако, ряд интересных идей, высказанных не только в связи с ортодоксальным психоанализом, но и в отношении его лаканов- ской версии.

Не подвергая сомнению ценности «стыковых» исследований, мы предлагаем иной — по сравнению с общей линией зарубежных исследований — аспект рассмотрения проблемы; мы проанализируем динамику отношения Выготского к теории Фрейда, опираясь на опубликованные и неопубликованные источники, а затем перейдем от исторического к теоретическому плану переосмысления психоанализа с позиций культурно-исторической психологии.

Динамика критического отношения
Выготского к психоанализу в 1925—1931 гг.

Полемика Выготского с психоанализом отличается рядом особенностей, свидетельствующих об исключительном положении Фрейда в оппонентном круге Выготского. Дискутируя с представителями других научных систем, Выготский вживается в ход мысли своего оппонента, следует за ним, выявляет точки роста теории, чтобы затем эффектно опровергнуть ее и дать свое, более эвристичное объяснение тем же фактам или закономерностям, полученным в рамках рефлексологии, гештальтпсихологии, теорий В. Штерна, Ж. Пиаже, К. Коффки, К. Левина и других. И только в случае с психоанализом мы не наблюдаем этой интеллектуально острой и эмоционально заряженной игры (исключение составляет разве что «Психология искусства»). Дело даже не в том, что ее открытая фаза возникла слишком поздно; к примеру, решающие аргументы в споре с Коффкой по вопросам детского развития появились в одной из последних статей Выготского [12, с. 238—290], аналогичная ситуация имела место и в споре с Ле­вином [Выготский, 1995]. Дело в другом: в опубликованных работах Выготского практически отсутствуют попытки вести игру на поле оппонента, примерить на себя его мысль, разыграть ее, доведя до абсурда там, где будет располагаться основная линия атаки, и найти зерно истины в шелухе ложных гипотез. Вплоть до переломного 1932 г. Выготский ограничивается «дежурной» критикой в адрес психоанализа, которая не создает моментов конфронтации, присущих критике других подходов.

Начало полемики можно отнести к 1925 г., когда Выготский впервые высказывает свое отношение к работам Фрейда, причем его отзывы являются скорее хвалебными, чем критическими. В вышеупомянутом предисловии к книге Фрейда, в статье Лурии «Психоанализ как система монистической психологии» [Лурия, 1925], а также в более поздней аналитической записке «К вопросу о психоанализе и марксизме» (семейный архив Л.С. Выготского), которую Выготский и Лу­рия направили в Российское психоаналитическое общество и Психологический институт в апреле 1927 г. (рис. 1), разработка психоанализа в рамках марксисткой идеологии настоятельно рекомендовалась авторами как перспективная область исследований. Процитируем заключительный пассаж записки, где в качестве положительных аспектов психоанализа выделялись: «... динамическое понимание психических процессов (вытеснение в бессознательное, превращение аффектов, влияние влечений на психические процессы, сублимация и т. п.); материалистическое по существу рассмотрение всей психической жизни как развивающейся на основе первичных материальных (сводимых в итоге к физико-химическим процессам) потребностей-влечений; детерминизм в объяснении психики и, наконец, попытки дать объективное построение психических понятий на основе изучения бессознательных процессов». Однако вскоре позиция Выготского меняется, и он подвергает резкой критике не только статью Лурии, но и сходные по замыслу работы Залкинда и Фридмана [12, с. 328—333]. «Объективность» Фрейда исчеза-

Рис. 1. «К вопросу о психоанализе и марксизме». Фрагмент рукописи, с. 1

ет из списка его сильных сторон, как и «монизм», и «сквозной социологизм» его теории, а «материализм по существу» отныне становится материализмом факта, который всегда искажен в психоанализе идеалистической трактовкой этого факта.

Первая и последняя попытка открытой конфронтации с психоанализом в работах, опубликованных при жизни Выготского, прослеживается в гл. IV «Психологии искусства», где главной мишенью критики является ошибочное сведение творчества к сублимации. Спектр критических замечаний чрезвычайно широк, концепции Фрейда противопоставляется собственная точка зрения, отраженная в теории катарсиса, искусства как социального чувства и т. д., однако «аннексированная территория» сводится к одной закономерности: Выготский высоко оценивает фрейдовское истолкование феномена остроумия в энергетическом и экономическом аспекте и заявляет, что результаты его исследования находятся в известном соответствии с этим истолкованием, хотя сама энергетическая метафора представляется ему «несколько произвольной» [Выготский, 1986, с. 294]. Масштабной аннексии не происходит: несмотря на то, что вся «Психология искусства», по сути, и есть другое объяснение творчества, Выготский занят не столько опровержением противника, сколько построением своей теории.

Критика Фрейда в «Психологии искусства» заметно контрастирует с предисловием к его книге, написанном в том же году. Судя по всему, в процессе написания «Психологии искусства» несовместимость психоанализа с марксистской психологией стала очевидной для Выготского; кроме того, как мы указывали ранее, «Психология искусства» могла дорабатываться в 1926 г., а в середине того же года появились первые тезисы культурно-исторической теории и русло собственных исследований было найдено [Завершнева, 2009]. Так или иначе, перемена происходит, и другим ее источником, вероятно, послужили работы В.Н. Волошинова [Волошинов, 1925; Волошинов, 1927], в которых критикуется не только Фрейд, но также Лурия, Залкинд, Фридман и другие фрейдомарксисты^{[Волошинов, 1925]}. Отношение Выготско­го к теории Фрейда становится более сдержанным и вплоть до 1932 г. Выготский предъявляет ей следующий набор критических замечаний:

1)    антиисторизм, отраженный в трактовке развития как эпигенеза [11, с. 105—106; 16, с. 161—162];

2)    натурализм теории, рассматривающей «психику человека как чисто природный натуральный процесс» [11, с. 103—104, 319; 14, с. 19—20];

3)    двойственность подхода: Фрейд действует как материалист, когда он стоит на почве фактов и стремится к их детерминистическому объяснению, и как идеалист, когда пытается интерпретировать факты исходя из философских концепций Шопенгауэра, Липпса и Гербарта [см., например: 12, c. с. 136, 145— 146, 332; 13, с. 25];

4)    принятие частных закономерностей за всеобщие [11, с. 103; 12, с. 117—118; 6, с. 1033]; это возражение затрагивает проблему нормы в психологии [см.: 12, с. 293] и указывает на то, что в психоанализе невротический сценарий развития принимается за тип, а норма — за редкую разновидность;

5)    темнота научного языка, путаница в системе понятий [12, с. 333, 335];

6)    «малая убедительность фактических подкреплений» [там же], означающая не дискредитацию фактического материала, но слабость и спекулятивность объяснительных гипотез [например, о триаде черт анального характера см.: 16, с. 161];

7)    и, конечно, пансексуализм и фиксированность символики — наиболее общее место в критике психоанализа за все время его существования [11, с. 103—104; 17].

В известной степени эта критика была стандартной, т. е. воспроизводила распространенные возражения против психоанализа. В те годы назвать «буржуазного» психолога идеалистом — значило почти наверняка не сообщить о нем ничего нового или сколько-нибудь содержательного; «двойственность» же была универсальным контраргументом Выготского, обращенным против любой теории оп- понентного круга: она указывала на проявление кризиса в психологии, явно или неявно разделенной на два идейных лагеря^{[Волошинов, 1927]}. Область, в которой Выготский к 1930 г. мог противостоять Фрейду аргументировано, очерчена пунктами 1 и 2, поскольку в рамках «инструментальной психологии» он уже создал теорию развития ВПФ, объяснявшую процесс трансформации натуральной психики на основе представлений об инструментальном акте; он мог противопоставить свой генетический метод антигенетизму психоанализа и по-иному интерпретировать роль социума в развитии ребенка. Однако на рубеже 1920—1930-х гг. Выготский этого не сделал.

Элементы противостояния имеются в «Истории развития высших психических функций» (написанной не позднее 1930 г.), где Выготский не только дал краткую — на одной странице — критику психоанализа в связи с его натурализацией высшей психики и недооценкой роли культуры в развитии человека, но и изложил свою концепцию развития. Однако и здесь Выготский, скорее, решает собственные задачи: аргументы не адресованы Фрейду, в основной части монографии он лишь дважды бегло упомянут, а единственный фрагмент полемики, который можно принять за «аннексию» фактов, относится к обсуждению природы инфантильной амнезии [14, с. 321; см. также: 12, с. 148]. Характерно, что только этот факт из арсенала психоанализа понадобился Выготскому при обсуждении ключевого вопроса о роли речи в развитии психики.

По-видимому, открытая полемика с Фрейдом не входила в планы Выготского, да и не могла состояться по объективным причинам. Теория развития ВПФ на тот момент распространялась преимущественно на познавательные функции и затрагивала аффективно-волевую сферу только по касательной. Теории высшего аффекта у Выготского не было, не существовало ни периодизации развития, которая появится в 1930-х гг., ни тем более теории личности, которую он так и не создал в явном виде. «Педология подростка» (1931) свидетельствует о появлении новых исследовательских интересов в области клинической психологии, однако приводимый в ней фактический материал по истерии, шизофрении и прочим заболеваниям заимствуется у других авторов. Заметим, что публикации 1930—1931 гг. не отражают того факта, что Выготский, уже имеющий в активе многолетние исследования аномального детства (слепоглухонемые, умственно отсталые дети), в эти годы интенсивно работает в клинике и наблюдает детей с невротическими, психотиче­скими и прочими диагнозами. Подчеркнем, что до сих пор в литературе о Выготском не упоминалось ни одного случая из его практики, однако записная книжка «Клиника ЭДИ» (1931) содержит описания 37 историй болезни; в данном документе детально представлены два случая (Коля С., Наум П.), в которых Выготскому удалось снять с пациентов психиатрический диагноз и заменить его на диагноз «задержка развития». Оба случая иллюстрируют пробное практическое приложение будущей «вершинной психологии»: отправной точкой является личность пациента, возможности ее роста и компенсации дефекта путем развития культурной надстройки, реорганизации системы ВПФ, в том числе третичных связей и связей характера^{[Выготский, 2001]}.

Наряду с формальной критикой Выготский неизменно выражает свое уважение к оппоненту в столь же сдержанных, сколь и красноречивых указаниях на достижения психоанализа. Признание заслуг Фрейда со стороны Выготского, на наш взгляд, более информативно, чем критика недостатков, ибо оно в большей степени указывает на те научные задачи (строгая причинность, генетическая теория аффекта, характера, личности), которые у них совпадали при всей разнице в базовых установках. Психоанализ, по мнению Выготского, был прогрессивен по ряду аспектов, среди которых особо выделяются:

1) исследование проблемы соотношения биологического и социального в развитии личности, представление о характере как о надстройке над системой влечений, имеющей социальное происхождение [11, с. 29; 12, с. 96; 18]; 2) разработка принципа детерминизма и опирающегося на него косвенного метода, в котором, по мнению Выготского, нуждалась современная ему психология: «Попытка Фрей­да заключается в тенденции продолжить осмысленные связи и зависимости психических явлений в бессознательное, предположить, что за сознательными явлениями стоят обусловливающие их бессознательные, которые могут быть восстановлены путем анализа следов и толкования их проявлений» [12, с. 136]; 3) теоретическое освоение новых областей (бессознательное, влечение к смерти), сопровождающееся вниманием к «аномалиям», т. е. фактам, которые поначалу ставят теорию под удар, но впоследствии приводят к ее обновлению (например, сны травматических невротиков) [11, с. 109; 12, с. 92, 336; 14, c. 59; 18]; 4) изучение эмоций в их развитии [13, с. 428—429].

Однако наиболее красноречивым фактом в этой полемике является не критика и не признание заслуг, а умолчания. На наш взгляд, самое существенное умолчание касается попыток Фрейда работать со смысловой сферой своих испытуемых с помощью речи (единственное упоминание об анализе осмысленных связей см. в приведенном выше списке, в п. 2). Выготский утверждает, что с теоретической точки зрения здесь находится слабое место психоанализа, представители которого пытаются воздействовать словом на бессознательное, т. е. на область, заявленную в теории как совокупность процессов, недоступных для вербализации [12, с. 148]. Это возражение остается нераскрытым: оно требует дополнительного комментария, которого Выготский здесь не дает. Напомним, что речь в психоанализе рассматривается в качестве посредника, который позволяет бессознательному прорастать побегами («отпрысками») в сознание [29, с. 181—182], она же создает буферную зону предсознательного и фактически является средством преобразования первой природы во вторую. Современная психология отмечает здесь точку соприкосновения между подходами, однако у Выготского встречается только одно косвенное указание на это обстоятельство: «Фрейд, как и Пиаже, совершенно правильно держится той точки зрения, что речь играет чрезвычайно важную роль в акте осознания» [8; с. 244—245]. Возможно, умолчания обусловлены тем, что именно по линии речевого опосредствования и проходила главная ось соперничества подходов. В отношении речевой природы сознания Выготский располагал отдельными догадками, сложившимися воедино только в 1932 г., и с этого момента в критике психоанализа появляется решающий антитезис.

Переход полемики Выготского с Фрейдом в стадию противостояния научных программ (1932-1934)

Начиная с 1932 г. в опубликованных работах и лекциях Выготского в центр полемики попадает гипотеза первичного аутизма ребенка, онтогенетическое первенство принципа удовольствия и противопоставление его принципу реальности [13, с. 36-37, 403, 442; 15, с. 313—314], а психоаналитическая теория, помимо более раннего эпитета «метафизическая», приобретает новый эпитет: «солипсическая». Выготский по-прежнему уходит от столкновения с Фрейдом, полемизируя с его «заместителем» Пиаже, который, по мнению Выготского, заимствует у Фрейда вышеназванные гипотезы, чем значительно ухудшает свои теоретические позиции. Однако в ряде случаев собственная точка зрения напрямую противопоставляется психоаналитической: ребенок рассматривается как изначально социальное существо, находящееся в непрерывном взаимодействии с реальностью; в контексте полемики с психоанализом эту точки зрения подкрепляют, в частности, исследования эгоцентрической речи. Впервые открытое опровержение получает и «репрессивная» гипотеза влияния социума и культуры на развитие ребенка; психоаналитическому пониманию среды в ее функции давления и ограничения [Выготский, с. 67] противопоставлено понимание развития как сотрудничества ребенка со взрослым. Собственные наработки по линиям прежней критики (антигене- тизм, натурализм теории Фрейда) в ход идут крайне редко, к примеру, в дискуссии по проблеме высших эмоций [13, с. 434—436], где позиции Выготского не настолько сильны, как в отношении других психических процессов. Любопытно, что он продолжает пунктирную «контактную борьбу» в горячих точках собственных исследований (это касается и психологии развития: в последние годы жизни Выготский только переходит к изучению его внутренней детерминации и вводит фундаментальные категории зоны ближайшего развития и переживания). В частности, Выготский заявляет об игнорировании Фрейдом роли мышления в формировании личности и указывает, что развитие высшего аффекта невозможно объяснить без привлечения к анализу межфункциональных связей аффекта с мышлением, воображением и речью [Выготский, с. 436, 446].

По мере того, как критика Фрейда в печати постепенно сходит на нет, полемика с ним, необходимая для стимуляции собственной мысли и отраженная в личных записях Выготского, только усиливается. Он штудирует недавно изданное продолжение фрейдов­ских лекций по введению в психоанализ [Freud, 1933] (рис. 2), проводит внутренние конференции, посвященные теории Фрейда (1931, 1933), и, самое главное, обнаруживает те точки опоры, на которых строит конкурирующее объяснение, не прибегая к аннексии психоанализа, но находясь на пульсирующей линии контакта с ним.

Например, в тезисах по первому докладу Шмидт (проблема эмоций, 1931) Выготский перечисляет свои разногласия с Фрейдом: «1. Недоразвитие = приостановка. 2. Антисоц. развитие. 3. Патол. формы эмоции. 4. <...> Мышл. на службе эмоций!!!» (ср. фрагмент из «Педологии подростка» с указанием на то, что при неврозе интеллект и воля находятся в подчинении у аффекта [Выготский, 1984, с. 168]), а также дает свое объяснение ключевым — с точки зрения психоанализа — механизмам развития: «Вытеснение: эмоц. выключается из сознания. Сублимация: эм. есть, цель другая. Ср. системы и сублимация, вытеснение: там доля правды — в перенесении в разные системы». Однако конкретная программа появляется позднее, когда Выготский намечает общие контуры теории сознания. В заметках по второму докладу Шмидт («Проблема развития ребенка-психоневротика», 1933) он предлагает свой антитезис к фрейдов­ским представлениям о природе бессознательного: «3. Глубинная — поверхностная — вершинная психология. — Внешний мир — враждебная внешняя сила или источник высшего развития (идеальные формы). — Доминирование ранних стадий развития. — Заимствованный свет бессознательного. — Развитие у Freuds — реализация, модификация и комбинация задатков. Новообразования. <...> 9. Основные положения вершинной (акмеистической) психологии contra Tiefenpsichologie [глубинная психология] (иногда implicite заключенные в последней, но развитые нами explicite): отношение Я к Оно, нарушенное в психоневрозе, есть производное от развития (сознательного) Я и его отношения к внешнему миру; contra Lust- und Realitatsprinzip [принципы удовольствия и реальности]: их единство; contra натурализм и метафизика — pro историзм (очеловеченная природа); бессознательное возникает из развития сознания; осознание аффекта; неподвижность аути­стического мышления; не глубинные, а вершинные закономерности определяют судьбу личности; contra история высшего из сублимации; contra сознание = восприятие» [ср.: 12, с. 166].

Какие новые положения концепции Выготского дают основание для столь решительных заявлений?

Главной инновацией был принцип смыслового строения сознания, введенный в 1932 г.; на его основе и разрабатывается теория сознания, замысел ко-

Рис. 2. Конспект книги З. Фрейда «Neue folge der vorlesungen zur einfuhrung in die psychoanalyse» (1933), написанный Л.С Выготским. Фрагмент (с. 3)

торой фрагментарно отражают как опубликованные работы («Мышление и речь», «Проблема сознания» и др.), так и записные книжки. Реконструируя этот замысел, можно сказать, что сознание рассматривается как способ активного отношения к среде и одновременно как особый формат связи психических процессов. Выготский сохраняет принцип знакового опосредствования в составе новой теории; он утверждает, что этот специфически человеческий тип отношения к среде возникает при использовании знака, но если ранее его интересовала внешняя структура знаковой операции, то в последние годы жизни он занимается преимущественно ее внутренней стороной — значением. Выготский показывает, что осмысление мира становится возможным благодаря союзу речи и мышления, который позволяет видеть мир как целое, где каждое событие воспринимается в закономерной связи с другими событиями (сознание — «знание в связи» [12, с. 165]). Богатство наших представлений о мире, их упорядоченность и соответствие реальности определяются уровнем развития значений слов: «Ступени речи — ступени абстракции — ступени сознания» (запись «Мои замечания», предп. 1933 [см. также: 27, с. 116]) Внутренний мир также строится посредством реорганизации природных психических процессов; он становится все более обширным и дифференцированным по мере того, как человек познает внешний мир и взаимодействует с другими людьми [подробнее см.: 20; 40]. В категориальном аппарате Выготского появляется и понятие «смыслового поля», которое определяется как семантический план обобщения; исследуя его генетически, Выготский показывает, каким образом оно выполняет на разных ступенях развития свою главную функцию опосредствования отношения человека к миру и самому себе [Выготский, 2001; Лурия, 1925], в частности, позволяет осуществлять операции превращения текучей динамики мысли в динамику действия и является основой волевого поведения [подробнее см.: 23].

Расширяя возможности своей теории, Л.С. Вы­готский также перерабатывает левиновский метод формально-динамического анализа и его представления о развитии личности. В ряде исследований Выготский и его сотрудники дают схематические описания строения личности и динамики ее поведения, опираясь на левиновские методы диагностики, модифицированные под собственные задачи [1; 10; 27 и др.]. В этих работах выделено несколько планов анализа — аффективные системы, смысловое поле, практическое действие — и показано, что они определяются общими закономерностями как в структурном, так и в динамическом аспекте. Динамические процессы, связывающие эти планы, описывает модель свободного осмысленного действия, включающего три основных фазы: «1) превращение динамики психологического поля, динамики ситуации в динамику мышления; 2) развитие и развертывание динамических процессов самой мысли, ее обратное превращение в динамику действия; 3) действие, преломленное через призму мысли, превращается уже в другое действие, осмысленное, осознанное и, следовательно, произвольное и свободное» [10, с. 444].

В этой модели аффект выступает в качестве энергетической основы свободного действия, а центральной характеристикой человека, его специфическим отличием от животного, становится сама способность быть свободным. Психологически она понимается как способность «встать над полем» — не только над внешним, но и над смысловым полем и собственным аффектом. Отраженный в понятиях, аффект осознается, преобразуется и связывается вторичным образом с другими психическими процессами в новую психологическую систему. По сути, это и есть процесс, лежащий в основе формирования личности, которая развивается по мере «оречевления» природных процессов и получает возможность выстраивать себя как иерархию третичных связей сознания. Таким образом, свобода поведения вводится в теорию как фундаментальная характеристика человеческого бытия. Это положение, граничащее с чистой философией, и определяет онтологию человека в культурно­историческом подходе: оно задает представление о норме, которое является точкой отсчета для исследований аномального развития.

Именно утратой свободы поведения характеризуются все отклонения от нормы, включая невротические и психотические расстройства. Наиболее тяжелые формы утраты этой способности свойственны шизофрении, которая определяется как «. патологическое изменение смыслообразования (смысловой системы связей и организации сознания) и нарушение межфункциональных связей внутри сознания» (запись «К проблеме психологии схизофрении», не ранее 1932), вызванные распадом речевого способа общения человека с миром и самим собой. В последний год жизни Выготского его научная группа успевает провести исследования некоторых нозологических форм [1; 7; 27 и др.]; методологически эти исследования также выстроены с точки зрения вершинной психологии: особенности функционирования аффективных систем, структура личности пациентов, характер их практического взаимодействия с реальностью (типы структур, их дифференцированность, проницаемость границ, тугоподвижность или, наоборот, патологическая лабильность динамических процессов) изучались в своей специфике, сравнивались между собой, но сама специфика болезни выявлялась на фоне нормы [подробнее см.: 24].

Очевидно, что введение вышеназванных категорий и методов заметно усиливало позиции Выгот­ского в дискуссии с психоанализом. В отличие от фрейдовской онтологии, которая описывает невротическую личность в том или ином модусе несвободы, вынужденную искать компромисс между требованиями среды и собственными влечениями, Выготский предложил иную точку зрения на человека, все закономерности развития которого так или иначе связаны со способностью быть свободным. В этой онтологии фрейдовский «идеал человека» может рассматриваться как искаженный вариант нормы, поскольку бегство в болезнь становится возможным только как срыв свободного решения. Казалось бы, здесь возникает область потенциальной реинтерпретации фрей­довских положений с позиции культурно-исторического подхода (как положений «частного случая» по отношению к общим закономерностям), однако говорить об этом нужно с предельной осторожностью, поскольку подобные вопросы в науке не решаются на уровне высших принципов: сталкиваться должны не философские концепции, а научные гипотезы (см.: И. Лакатос о невозможности прямого опровержения твердого ядра научных программ [Лакатос, 1995]). Кроме того, взаимосвязь нормы и патологии — один из труднейших вопросов, не имеющих решения и по сей день^{[Выготский, 2005]}.

Заметим, что для Выготского ответить на вопрос о том, почему один человек оказывается свободным, а другой — нет (перефразируя психоаналитически: почему один выбирает путь сублимации, а другой уходит в болезнь) — не значит сослаться на аксиому о свободе, но рассмотреть развитие личности генетически: «Свобода не дана, а задана. Она ... достигается в трудной внутренней борьбе. <...>. Она не в начале, а в конце пути человека» (запись «К Спинозе», предп. 1933). Положение о свободе получает обоснование из других принципов твердого ядра концепции Вы­готского, в частности, положения о том, что человек становится человеком (синонимично: становится свободным) постольку, поскольку он учится говорить и мыслить (точнее, мыслить, говоря). Речь создает каркас для существа человека; пронизывая его мысль, речь выводит ее к существованию и дает человеку возможность сбыться в мысли и в поступке. И здесь обнаруживается еще одно потенциальное поле диалога с психоанализом (в особенности, с его лакановской версией).

Неоднократно отмечалось, что психоанализ, по сути, представляет собой рациональную терапию осознанием, однако в его объяснительных схемах как мышление, так и само осознание вынесено за скобки как постоянная величина: оно используется, но не исследуется. Приведем цитату из записи «Молнии Спинозовской мысли» (не ранее 1932), в которой Выготский связывает свою позицию с философией Спинозы: «Фрейд — лечение осознанием, связь с аффектом и влечениями. [На полях пометка со стрелкой к слову «Фрейд»]: Наши исследов. о понят. по спиноз. линии. <.> Понятие аффекта есть активное состояние и есть свобода. Свобода: аффект в понятии» [подробнее см.: 24, с. 91-93]. Именно этот пласт опосредствования в теории Фрейда не представлен, не изучался и вопрос о том, почему речь способна производить изменения в психике пациента.

Данное обстоятельство напоминает, в частности, о характеристике П. Рикера, называвшего психоаналитическую теорию «наивным энергетизмом», а ее язык описания — «языком ментальной гидравлики», а также о высказывании Л. Бинсвангера, считавшего психоанализ знанием, не осознающим своего логоса. Мнение Бинсвангера разделял и Выготский [12, с. 335]), который поставил сознание и речевое мышление в центр своей концепции и исследовал их экспериментально.

Рассматривая развитие высшей психики через призму смысловой динамики, Выготский распространил «вершинную» точку зрения и на проблему детерминизма. Еще в 1930 г. он обсуждал прогрессивное значение теории Адлера, которому удалось показать, что цели могут быть более значимыми детерминантами, чем причины [17, c. 75] (ср. известное высказывание В. Франкла: «... причины толкают, цели притягивают»). Психолог должен понимать не только почему невротик уходит в болезнь, но и зачем он это делает, в частности, ответить на вопросы, связанные с детерминацией развития, идущей как из прошлого и настоящего, так и из будущего. В подходе Выготского эта детерминация задана через концепцию ЗБР и представление об идеальной форме развития.

Признавая центральную посредническую роль слова в становлении человека, Фрейд и Выготский предлагают диаметрально противоположные представления о его вхождении в культуру: в психоанализе акцентируется ее травмирующая сторона, связанная с утратой объекта желания и последующими поисками утраченного, в культурно-исторической психологии — ее поддерживающая сторона, раскрытие и преобразование бытия человека в слове и в сотрудничестве с другими людьми. Социум, по мнению Выготского, является важнейшим источником, генерирующим как средства развития, так и его образцы [2, с. 122—123; 8, с. 83—88]. Сотрудничество ребенка со взрослым в ЗБР отнюдь не беспроблем­но, оно столь же драматично, как и само развитие, поскольку ни средства, ни образцы не заимствуются личностью автоматически. Преломление влияния, идущего извне, возможно только через внутреннее, через переживание, которое выступает в подходе Вы­готского в качестве единицы исследования личности и ее социальной ситуации развития. Добавим, что личность определяют события значимые, не своди­мые без остатка к детским травмам или травмам вообще, и что формирование личности продолжается и во взрослом возрасте, где в идеале оно совершается в поступке, основанном на свободном выборе.

И тем не менее, даже с учетом всех нововведений говорить о полномасштабной дискуссии с психоанализом преждевременно. Теория сознания как динамической смысловой системы и представление о свободном осмысленном действии были даны Вы­готским эскизно, их реконструкция потребовала от нас тщательной «сборки» отдельных положений, рассеянных по публикациям и личным записям. Можно сказать, что последняя версия подхода Вы­готского осталась в начальной стадии разработки.

В ней по-прежнему отсутствуют явно сформулированные теории аффекта (т. е. эмоций и мотивации) и личности, без которых полемика с психоанализом невозможна, как и без развернутых гипотез о природе бессознательного; в практическом аспекте нельзя не отметить проблему психотерапевтических приложений. Кроме того, сопоставлять подходы сложно еще и потому, что их архитектоника до конца не прояснена. В идеале, для того чтобы привести эти подходы в соприкосновение, необходимо воссоздать их метапсихологические постулаты, базовые теоретические положения, опера- ционализирующие их гипотезы среднего уровня, наблюдательные техники и практики, однако эта задача представляется трудновыполнимой. И все же мы как минимум можем задаться вопросом о том, что именно Выготский мог противопоставить топической, динамической и экономической модели психики, предложенной Фрейдом. Выводимо ли из работ Выготского другое объяснение природы бессознательного и его основных симптомов (невроза, парапраксиса и сновидений)? Способна ли его точка зрения дать теорию психозов, имеющую большую объяснительную силу, чем концепция вторичного нарциссизма? Эти вопросы выходят за рамки данной статьи, однако мы планируем обсудить их в продолжении нашего исследования.

Заключение

Предпринятый в данной работе анализ показал, что специфика отношения Выготского к теории Фрейда отражала совпадение их исследовательских интересов и стремлений построить науку, опирающуюся на генетический анализ становления личности. Если принять во внимание и другие пересечения, касающиеся социальной природы личности и роли речи в ее развитии, становится понятным, почему Фрейд был одной из важнейших фигур оп- понентного круга Выготского. Мы показали, что динамика отношения Выготского к психоанализу определялась внутренней логикой развития культурно-исторической психологии, и что это отношение приобрело черты противостояния научных программ в 1932—1934 гг.

Пространство для полемики между подходами возникло благодаря энергетической метафоре, которую Выготский использовал в качестве методологического «моста»: сначала в «Психологии искусства», затем в работах, реинтерпретирующих ряд положений теории Левина. Мы не знаем, планировал ли Выготский сохранить данную метафору в составе своей научной программы или применял ее как средство ad hoc, однако ее прогрессивная роль очевидна, поскольку она способствовала возникновению диалога — фактически, полилога, — в котором заочно участвовали три ведущих психологических подхода того времени. И все же нельзя не отметить, что она вызывает ряд вопросов философско-методологического характера относительно своей применимости в психологии, как и полевая метафора, послужившая мостом между теориями Выготского и Левина [20, с. 123—126].

Добавим, что диалог Выготского с другими научными системами развивался по схеме, предложенной в его ранних методологических работах, где отрицалась возможность прямой аннексии территорий других научных систем: «Кто берет чужой платок, берет и чужой запах; кто берет у психоаналитиков — учение о комплексах Юнга, катарсис Фрейда, стратегическую установку Адлера, — тот берет и добрую долю запаха этих систем, т.е . философского духа авторов» [12, с. 329]. За каждым фактом и закономерностью, согласно Выготскому, стоит не просто наблюдательная техника или эмпирическая гипотеза, но и теория в целом. С этой точки зрения, резонно задать вопрос о том, насколько необходим захват теории, построенной на «репрессивной» версии культуры, при наличии собственной концепции, где роль культуры понимается принципиально иначе? Подлежит ли аннексии, к примеру, история маленького Ганса, в которую неустранимым образом вплетены неприемлемые с точки зрения культурно-исторического подхода постулаты и интерпретации? Как показывает анализ работ Выготского, случаи открытой аннексии психоаналитических областей в них единичны (инфантильная амнезия, остроумие); они относятся, скорее, к защитному поясу теории оппонента, чем к его ядру, или ограничиваются техническими принципами вроде принципа вытеснения или регресса. Но даже эти факты и принципы, минимально нагруженные идеологически, не заимствуются в неизменном виде, но подвергаются переосмыслению и «снятию», т. е. получают новую интерпретацию с точки зрения культурно-исторической психологии.

Подчеркнем, что полемика Выготского с Фрей­дом, Левином и другими оппонентами представляет собой образец взаимодействия подходов, практически не имеющий аналогов в истории психологии. Давно замечено, что развитие психологии заметно отклоняется от схем, предложенных, к примеру, Поп­пером или Лакатосом: научные программы не сражаются за лучшее объяснение и не вытесняют друг друга. В целом для психологии характерна скорее ситуация схизиса (Ф.Е. Василюк), когда контакты между отдельными направлениями не являются интенсивными, а критический эксперимент — обычной практикой. Несмотря на то, что аномалии играют значимую роль в развитии научных программ, они не приводят к элиминации теорий даже в самых вопиющих случаях (см. вопрос о парадоксальной «жизнеспособности» психоанализа, развивающегося вопреки многолетней острейшей критике [30, с. 436—438]). В этом отношении обращает на себя внимание научная стратегия Выготского, который не стремился к вытеснению теорий своих оппонентов, но создавал для них пространство диалога, где могли бы проясняться основания этих теорий. Он хорошо понимал природу мысли, возникающей, подобно электрическому разряду, при наличии разности потенциалов на двух полюсах; ему нужен был собеседник с иным взглядом на природу вещей. Именно Фрейда он называл одним из самых бесстрашных умов современности [18, с. 3]: стиль мышления основателя психоанализа определяли и умение видеть аномалию в хаосе фактического материала, и способность задавать вопросы, имеющие эвристический потенциал, и стойкость в защите собственных взглядов. Работы Фрейда, писал Выготский, учат искать истину, что гораздо важнее, чем преподнесение готовых истин [12, с. 336]. Определяясь в полемике с такими собеседниками, как Фрейд или Левин, Выготский шаг за шагом создавал культурно-историческую психологию, однако это была борьба не столько за свою концепцию, сколько за психологию как таковую, в которой «снятие» точки зрения оппонента означало не ее уничтожение, но включение в более широкий контекст, в пределе — в общепсихологическую теорию. Поэтому продолжение этой полемики представляется нам одной из задач психологии в ее настоящем и будущем.