История психотерапии. Лекция 2. Предыстория психотерапии (часть IV)

Влияние идей Уильяма Джеймса на становление психотерапии

Еще одна фигура, на которой я остановлюсь подробнее, потому что к этому человеку, с моей точки зрения, как и к Жане, стягиваются очень многие линии, — это американский психолог и философ Уильям Джеймс, или, как раньше называли, Вильям Джемс. Джеймс и личностно, и идейно открыл очень многие вещи для психологии и психотерапии.

Главная работа Джеймса — «Основы психологии» (в русском переводе — «Научные основы психологии». — Прим. ред.), где он сформулировал основные идеи своей теории, которую обычно называют «теория потока сознания». Если вы почитаете «Основы психологии» или учебник, написанный им по этой книге, вы почувствуете там некий совершенно особый способ бытия в психологии, потому что эта книга очень живая и личностная. Вильгельм Вундт, когда ее прочитал, отозвался о ней так: «Это блестящая книга, но к психологии отношения не имеющая». Понятно, что Вундт привык все расписывать по полочкам, строгим научным языком, а у Джеймса эта книга очень литературна, там масса юмора, там блестящий образный язык^[1]. Вундт в типично немецкой манере хотел последовательности (хотя у Джеймса тоже есть и последовательность, и сложность). Например, как Вундта могла не раздражать фраза: «Первое, что нам дано, — это великий цветущий, жужжащий беспорядок»? Что это за наука такая?

У Джеймса есть еще одна совершенно блистательная книга — «Многообразие религиозного опыта». Это была, по сути, первая попытка понять религиозное сознание. При этом сам Джеймс не имел религиозного опыта. Я вам расскажу, в каком контексте и как он об этом пишет. Эта книга более важна для психотерапии, потому что в ней ставятся вопросы психического здоровья.

Но сначала несколько слов о жизни Джеймса. Родился он в 1842 году и скончался в 1910-м. Он жил очень напряженной внутренней жизнью и долгое время был очень несчастлив. По-видимому, он первым стал в свои психологические воззрения вносить свою личность.

Джеймс долгое время искал себя в жизни. Он был врач, но врач, не любивший медицину в связи с тем, прежде всего, что там ставятся эксперименты над людьми. Джеймс не принял идею экспериментов над человеком и никогда сам их не ставил, кроме как над самим собой, причем иногда это было довольно опасно^[2]. В частности, он первым в западной науке (это важно для истории психотерапии) описал то, что сейчас называется «измененные» или «особые» состояния — свои состояния под воздействием веселящего газа (как вы знаете, такой применялся в медицине). В плане такого самоописания у него, по-видимому, есть только один конкурент — Иван Михайлович Сеченов, который писал свою диссертацию, анализируя стадии опьянения на самом себе. Станислав Гроф считает Джеймса, по сути, основателем трансперсональной психологии (про терапию не понятно, но, во всяком случае, психологии).

Джеймс отказался от врачебной деятельности, стал искать себя дальше и попытался стать путешественником. Принял участие в очень опасном путешествии в Бразилию, едва не умер там, потому что физических сил не хватало. Если вы представляете себе, как и я, понаслышке, что такое сельва: звезд нет, солнца нет, даже днем там полумрак, сплетаются деревья, какие-то гады кругом, воды не достать, хотя и влажность. И когда Джеймс вернулся обратно домой, он был в таком сложном состоянии, в котором не мог себя обнаружить. В итоге к тридцати годам он, в общем-то, вел жизнь большого подростка. Он не нашел себя профессионально. К тому же он был очень депрессивен, и у него бывали личностные кризисы. И вот одна из депрессий, как ни странно, привела его к открытию самого себя.

Это довольно известная история из его жизни. Однажды он наблюдал припадок эпилепсии, вероятно, не в первый раз, но его поразила вот какая мысль: философы говорят, есть свобода воли, человек что-то решает, а здесь полное ощущение, что кто-то дергает за невидимые ниточки и человек дергается в ответ. Ведь даже так называемые «опытные» эпилептики, которые могут предсказать приступ, правда, за очень короткий период, сделать с ним все равно ничего не могут^[3]. Ну, и где свобода воли? Ладно эпилептики. А где гарантия, например, что когда я вам что- то рассказываю, это говорю именно я, а не кто-то говорит мной? Как в кукольном театре — куклы ротик открывают, но говорят-то не они. Где здесь свобода воли? Самое ужасное, что логического выхода из данной ситуации нет. Оказывается, невозможно доказать, что это не так.

Вот она депрессия: я не могу доказать, что я человек со свободной волей, нет свободы воли. Но Джеймс довольно неожиданно из депрессии выходит. Я сейчас начну джеймсовскую фразу, попытайтесь ее закончить так, чтобы помочь Джеймсу выйти из депрессии. Фраза такая: «Мысль о том, что свободы воли нет, доставляет мне страдание, значит...» Эта фраза позволит нам понять основы философии Джеймса. «Мысль о том, что свободы воли нет, доставляет мне страдание, значит это неправильная мысль». Не может быть правильным то, что заставляет меня страдать. И это абсолютный философский поворот идеи истины. Истина — это не соответствие какой-то непонятной реальности, истина — это то, что помогает мне выжить и чувствовать себя хорошо. В философии это называется прагматизм, и Джеймс — прежде всего философ и основатель американского прагматизма (иногда его называют «психологический прагматизм»). Отсюда главный вопрос, которым он задавался относительно почти любого явления, которое обсуждал: «что это дает человеку?» Это будет касаться и проблемы сознания: зачем сознание нужно человеку? Это будет касаться и проблемы религии.

Так Джеймс находит себя в философии. Потом мы с вами отследим, как этот поиск себя отразится в его взгляде на личность. И хотя он будет очень меняться на протяжении жизни, здесь он нашел свою самую сильную сторону — философскую сторону своего бытия. Из этой философии возникнет и его психология, отчасти самостоятельная, отчасти вторичная по отношению к некоторым аспектам его философии.

Если пытаться рассказать о том, что же Джеймс думал и делал, придется, конечно, огрубить ситуацию, как я обычно вынужден поступать, но в целом у нас получится так: прагматический вопрос «что это дает человеку?» — это его главный вопрос, он довольно универсален и иногда оказывается удивительно точен. Скажем, когда он обсуждает проблему Бога, он, мне кажется, произносит очень правильную и для психотерапии мысль. Джеймс говорит: с точки зрения психологии, проблема Бога — это не вопрос «есть Он или нет, и какой Он?», это вопрос «что мысль о Боге дает человеку?» Поэтому Джеймс не настаивает ни на какой конфессии — это проблема психологическая, а не теософская или философская.

Если мы говорим о сознании, то Джеймс как функционалист задавался вопросом: зачем человеку нужно сознание? Он описывает много функций, из которых для нас (и для него тоже) главной выступит одна — это функция адаптации. Сознание нужно для того, чтобы человек приспособился к миру. Что значит приспособиться? Приспособиться — значит, почувствовать себя в мире своим, не чужим, не противостоящим, почувствовать себя в мире как дома, независимо от того, что в мире происходит. Возникает очень важный вопрос, который мы будем ставить относительно каждого направления терапии: что же является критерием здоровья? По Джеймсу, это и есть критерий (я ничего не проповедую, я вам даю, как положено историку, разные варианты): здоров тот, кому хорошо. То есть то, что этот человек может быть неудобен окружающим, ничего не значит. Неважно, что по этому поводу думают другие, важно, что происходит во внутреннем мире человека. Хотя эта позиция может кого-то испугать.

Джеймс говорит о том, что есть люди, которые уже рождаются такими здоровыми и не меняются на протяжении жизни. И в качестве примера приводит американского поэта Уолта Уитмена^[4]. Поразительно — свободный стих (то, что французы называют «верлибр»), постоянного размера нет, рифмы нет, но все равно это стихи — абсолютно космические, чистое бытие. Кроме одного мне известного грустного стихотворения, единственного, написанного в размере и в рифму — «О, Капитан, мой Капитан!». Остальное все вот такое. Правда, такие поэты тоже иногда пугают. Например, знаменитый английский писатель Дж. Оруэлл говорил о том, что на него такого типа поэты производят впечатление ребенка, который радостно, с широко открытыми глазенками смотрит на гору трупов и думает: «А что это такое?»

Но таких «единожды рожденных» мало. Другим людям нужно родиться вторично. И есть примеры того, как человек в этом плане становится здоровым. Было физическое рождение, а теперь духовное. Для этого человеку нужно пережить какой-то особый опыт, некое особое духовное состояние. В частности, таким может быть опыт религиозных переживаний. Необязательно именно он, но его Джеймс исследует специально. И в книге, которую я в данном случае цитирую, «Многообразие религиозного опыта», он обращается к биографиям, автобиографиям, воспоминаниям людей, которые пережили эти внутренние религиозные события (сам Джеймс не испытывал подобного, отсюда его попытки найти особые состояния, этот особый опыт) и переродились, причем настолько, что с точки зрения окружающих вполне можно было бы, исходя из здравого смысла или из традиционной медицины, назвать их безумцами.

Например, очень любимый многими мыслителями Франциск Ас­сизский. Жил средневековый монашествующий человек, вдруг с ним что-то происходит, и он начинает делать вещи, которые, с точки зрения современной Джеймсу медицины, должны быть обозначены как патология. Будет ли нормальный человек читать проповедь реке и называть ее «сестра моя, река»? Или известный случай из его жизни, когда в одной из деревень завелся жуткий волк, которого никто не мог убить, хотя все знали, где его логово, позвали Ассизского, он прочел волку проповедь, называя его «брат мой, волк», и тот стал домашним животным. Этот человек, пройдя свое преображение, стал чувствовать, что всё и все в мире являются братьями и сестрами. И Джеймс говорит, что здесь совершенно неважно, какой диагноз можно поставить, важно, что это было во внутреннем опыте Франциска Ассизского.

Как я уже говорил, это была первая попытка понимания религиозного сознания. Кроме того, это явным образом выводит нас с вами, как людей, интересующихся психотерапией и связанной с этим психологией личности, в пространство духовности, которого, скажем, Вундт старался избегать. Хотя Вундт как философ был духовным мыслителем, который говорил о бессмертии души, как психолог он следовал принципам экспериментальной физиологии. А Джеймс потом вообще скажет, что индивидуальное сознание существует как бы в контексте космического сознания, что в этом плане оно не одиноко и всегда есть возможность трансценденции, как мы потом будем это называть.

Большинство людей, правда, не родилось второй раз, т. е. все мы в большинстве своем не здоровы. Сознание, тем не менее, делает очень важную работу — оно старается показать нам мир в соответствии с нашими потребностями. За этим стоит известная вам проблема избирательности сознания: в каждый момент времени что-то мы выделяем как основное, что-то остается на заднем плане как некоторый фон. В одной и той же, вроде бы, ситуации каждый выделяет свое главное, потому что это соответствует потребностям. Из чего следует идея, близкая идеям феноменологии, которая разворачивалась в то же время, что каждый видит мир по-своему.

Первое, что нам дано, по Джеймсу, — это поток ощущений. Этот поток непрерывен (идея непрерывности очень важна для Джеймса, он первый об этом говорил), изменчив, стремится стать частью нашего личного сознания. Получается, сознание как бы удвоено: есть некая периферическая часть сознания, первичный опыт и есть какое-то более глубокое сознание, которое работает с этим опытом.

Из потока ощущений наше сознание в соответствии с потребностями вырывает отдельные сгустки ощущений, которые мы называем вещами (или предметами, как хотите). Вырывается то, что наиболее важно. Из этого следует довольно любопытная мысль — об уникальности внутренних миров, неповторимости внутреннего мира каждого человека, множественности этих уникальных миров. Множественность и неповторимость — это то, что потом сильно повлияет на Морено с психодрамой, на Адлера. Почему, собственно, потом и возникает проблема реконструкции этого мира и работы с ним.

Джеймс приписывал сознание не только человеку, и в этой книге, вызвавшей раздражение Вундта [«Основы психологии»], говорил: подумайте, насколько разными должны быть миры в сознании муравья, каракатицы и краба. Я когда давным-давно читал это в первый раз, подумал: а правда, как видит мир краб? Что такое 360 градусов обзора? Как это может быть? Что в этом внутреннем мире? Как он видит цвета, и видит ли вообще? Пятится назад при этом или боком бегает? И так далее. И люди видят мир по-разному. Правда, пишет Джеймс, люди, в отличие от животных, обладают интеллектом. Тогда еще не был описан интеллект животных даже на бихевиористском уровне, но Джеймс под интеллектом понимает вот что: это способность ставить и решать задачи (кстати, понятие проблемной ситуации первым было использовано Джеймсом). Поэтому люди, обладающие еще и речью, языком, т. е. средством взаимопонимания, могут не то чтобы понять друг друга в полной мере (Джеймс связывает это не с эмпатией в современном смысле), а могут договориться, что и как называется, и поэтому могут пытаться понять друг друга (вот тонкая фраза!). Но есть нечто, абсолютно уникальное для каждого, что до конца никогда не может быть понято, — это человеческое Я. А если точнее, это разделение всего, что существует, на Я и не-Я, или, что близко, Мое и не­Мое. И вот то, что мы относим к своему Я, и все остальное, — это уникально для каждого. Потом мы еще вспомним, и вы уже кое-какие вещи слышите, о том, сколько у Джеймса возьмет гуманистическая психология.

Через эту проблему самосознания Джеймс первым в истории психологии выходит на проблему личности. Прообразы можно видеть в идее субъекта у Джона Стюарта Милля, например, или в идее воли у Вундта. Мне представляется, что, хотя не все идеи Джеймса будут потом приняты в рамках понимания того, что такое личность, кое-что даже сегодня будет удивительным, но в них был огромный эвристический потенциал, который в наше время раскрывается все больше.

Я сейчас вам покажу, как он понимает эту проблему. Начнем с простых вещей. Я произнесу фразу, скажите, в чем она будет странной. Фраза такая: «Я считаю, что я неплохой человек». В чем странность? Что привлекает ваше внимание? Здесь прозвучало слово «я» в двух разных смыслах. «Я считаю, что я...» Значит, есть Я-субъект, который что-то считает, и есть Я-объект. Такое вот расщепление^[5]. Причем все это в целом тоже называется «Я». Эти две вещи Джеймс обсуждает отдельно. Я-субъект он называет «чистое эго»^[6], а Я-объект — «эмпирическое эго» (т. е. данное в опыте) или «личность».

Давайте последуем за Джеймсом и посмотрим, что он сказал и о том, и о другом.

Начнем с личности. Вопрос: а как нам вообще подойти к личности, в каких отношениях мы можем судить о ней, по каким параметрам можем ее оценивать, в каких хотя бы направлениях думать?

Джеймс говорит так. Первое, что, конечно, очень важно, мы можем обсуждать личность по составу — что входит в ее состав. Второе — мы, очевидно, можем размышлять о том, как человек относится к своей личности, т. е. проблема самооценки, как мы это сейчас называем. И третье — мы можем судить о личности по поведению. Сейчас мы с вами пройдем по этим трем характеристикам и посмотрим, что это будет значить для будущей психотерапии.

Личность по составу: к личности относится все, что человек считает своим. Только не формально считает, типа «моя бутылка из-под кока- колы», а то, без чего он себя собой не чувствует.

Первая составляющая личности — физическая личность. Это все, что является физическим в буквальном смысле. Тело входит в состав личности? А одежда? Для кого как — может быть, да, а, может, и нет. Для Сократа, очевидным образом, этого нет, потому что для него тело — временный дом для души. Или, скажем, различные направления, где аскеза, умерщвление плоти считаются путем освобождения души. Но в целом, как правило, нам действительно трудно представить себя в другом теле, хотя есть разные отклонения в этом плане. Значит, «у кого как» — это абсолютно универсальный ответ.

То же самое касается одежды. Для нудиста одежда явно не относится к личности. Но если мы посмотрим на ту роль, которую одежда вообще играла и отчасти играет сейчас, то да. Простой вопрос: кто-нибудь любит носить одежду с чужого плеча? Как правило, ответ «нет» или говорят «смотря с чьего плеча». Одежда может быть очень важной, скажем, для обозначения моего социального статуса: посмотрите на военную форму, например, вспомните, как в царской армии срывали погоны, когда позорился военнослужащий, ордена — это тоже одежда. В Китае куча сословий, каждое со своей одеждой, по которой сразу можно определить положение. Про маскарады мы с вами говорили — когда можно сменить одежду и быть совершенно другим.

То же самое про домашний очаг. Для кого-то утрата дома — это утрата личностная. Сейчас одна из самых серьезных проблем — работа с беженцами, которые попали в абсолютно новую для себя ситуацию и имеют проблемы с интеграцией. А для кого-то это мелочь, есть патологические бродяги и т. п.

Пространство. Не знаю, как вы жили в детстве или живете сейчас, а я провел детство в коммуналке, в маленькой комнатке (большая была поделена на две). Как важно было иметь свой уголок, свои вещи, «мои» игрушки, чтобы было «мое» пространство. Это понятно в плане самоопределения. Что такое, когда мы говорим о дистанции, когда мы подпускаем или не подпускаем к себе человека — это «мое» пространство. Например, почему в интернатах, где у детей все в принципе одинаковое, они воруют друг у друга? А потому что они не имеют личного пространства.