Автобиографирование как процесс cамодетерминации личности^*

Науки о человеке пережили не один методологический «поворот», но, пожалуй, для современной психологии одним из наиболее значимых можно считать «лингвистический (интерпретативный) поворот» (поворот к «текстово-лингвистической парадигме») — тенденции анализировать факты как «репрезентации» дискурсивных механизмов [Копосов, 1997]. Изначально связываемый с именами Г. Фреге, Б. Рассела, Дж. Мура, Л. Витгенштейна, он отразил давний исследовательский интерес к проникновению «за» язык, к раскрытию через язык сущностных характеристик человека [Леонтьев, 2001; Леонтьев, 1976; Леонтьев, 1969]. В рамках этого поворота было содержательно расширено и даже в каком-то смысле психоло­гизировано понимание традиционно принадлежащих лингвистике терминов «язык», «текст», «сюжет», «дискурс», «знаковая система», «значение», «кон­цепт», «метафора», «мотив» и др., и сегодня модный тренд «linguisticity» («лингвистичность») обнаруживается в разнообразных исследованиях по философии, социологии, психологии, культурологии, этнологии.

Биографии людей часто бывали интереснее, чем они сами...

И. Бродский

Совмещение контекстов рассмотрения законов производства значений, построения высказываний в языке и законов функционирования человеческого сознания открыло новые перспективы их анализа, создало возможности для развития таких междисциплинарных областей, как психолингвистика, психосемиотика, психогерменевтика, психосемантика, когнитивная лингвистика, нарративная психология и др.

Начальные исследования нарративов были связаны по преимуществу с историей (А. Данто, Х. Уайт, Р. Ин- гарден, Ф. Кермоуд, Р. Анкерсмит и др.), литературоведением, филологией (В. Я. Пропп, М. М. Бахтин, Ю. М. Лотман, Е. М. Мелетинский, О. М. Фрейденберг и др.), затем нарративная парадигма стала востребованной и в других гуманитарных областях. Если в 1980-х гг. нарратив изучался преимущественно семиотически, то с 90-х гг. он становится и психологическим объектом. В частности, феномен автонаррации, автобиографические тексты, истории, рассказываемые с разными целями о себе, творческие продукты, несущие индивидуальные символы и смыслы, прецедентные конструкты, используемые для упорядочения собственной жизни, становятся значимым материалом в изучении личности, индивидуального сознания, жизненного пути. В этом направлении выполнен целый ряд теоретических и прикладных исследований зарубежных (J. Bruner, G. S. Gregg, J. A. Holstein, J. F. Gubrium, C. Kohler, D. P. McAdams, J. Olney, A. Lieblich, P. J. Eakin, S. Smith & J. Watson, G. D. Fireman, T. E. McVay, O. J. Flanagan, M. C. Green, H. J. M. Hermans & E. Hermans-Jansen, G. Yancy & S. Hadley и др.) и отечественных (Е. Г. Трубина, В. Тюпа, С. Зенкин, И. П. Ильин, А. Р. Усманова, Н. Ф. Калина, Е. С. Калмыкова и Э. Мергенталер, Н. В. Савельева, Е. С. Жорняк, А. О. Преображенская, С. Д. Полищук и др.) философов, психологов и психотерапевтов. Многие из них опираются на положения европейской постмодернистской философии, семиотики и нарратоло- гии (Р. Барт, П. Рикёр, М. Фуко, Ж. Делёз, К. Бремон, Ж. Деррида, Г. Г. Гадамер, Ф. Джеймисон, Ж. Женнет, А. Ж. Греймас, Ж. Куртье, Э. Ауэрбах, В. Шмид, Т. Павел, Ф. Анкерсмит, У. Эко, Ц. Тодоров, Ю. Хеннингсен, Ж. М. Адам, Дж. Принс, Ш. Римон-Кеннан, Т. Р. Сарбин и др.), а также на практики нарративной психотерапии (М. Уайт и Д. Эпстон, К. Джерджен, Р. Харре, Дж. Фрид­ман и Дж. Комбс, А. Морган и др.). На основе нарратоло- гических объяснительных схем в последние годы изучается память (особенно автобиографическая) и понимание (Н. Стайн, К. Гленн, В. В. Нуркова).

Наше исследование индивидуальной нарративнос- ти, семантического пространства автобиографических нарративов также выполнено на своеобразном «гуманитарном перекрестке», образованном нарративной и экзистенциальной психологией, психологией личности, культурно-исторической и конструктивистской парадигмами, психосемиотикой, психологической антропологией, когнитивной лингвистикой. Центр наших изысканий в области автобиографирования образуют вопросы, как и в какой мере люди самоопределяются значениями, символами, архетипами, литературными историями, собственными концептами и текстами о себе, как усвоенные сюжеты и персонажные образы структурируют и семантизируют накапливающийся жизненный опыт человека, каким образом прецедентные истории участвуют в процессах идентификации, самопонимания, самопроектирования, самотерапии и т. д. Наиболее увлекательными аспектами этого проблемного поля выступают психологические характеристики ментального (семантического) пространства автобиографического текста [Лакофф, 2004; Петренко, 1988; Скребцова, 2002] как комплекс субъективно отобранных и ассоциированных друг с другом фрагментов жизненного опыта и представлений о себе, как результат автоинтерпретации событий, впечатлений, переживаний собственного жизненного пути.

Мы предполагаем, что автобиографические повествования занимают динамичное срединное положение между нарративами (разнообразными художественными, прозаическими текстами) и ментативами (научными, философскими, публицистическими, эссеис- тическими текстами, эпистоляриями, дневниковыми записями и другими «Эго-документами»), но если «в нарративе доминирует референция к “протяженности” хронотопа», то «в ментативе — референция к мышлению как таковому и его речевой форме» [Кузнецов, 2007, с. 55]. Субъект может использовать нарративную или мента- тивную форму в зависимости от целей автобиографи- рования: «чем выше плотность характеристик конкретности, случайности, “несовпадения с действительностью”» (и в этом смысле — событийности, противопоставленной процессуальности) в референтном поле речемыслительного произведения, тем востребован­нее нарративная форма, а чем выше плотность характеристик неслучайности, объективности (и в этом смысле — процессуальности) референций, тем более востребована форма ментатива» [там же, с. 58]. При использовании нарративного способа в самоповество- вании актуализируется хроникально-событийная цепочка «Кто (Что)? — Где? — Когда? — Как?...», при ментативном способе субъект более ориентирован на смысловую связку «Что это означает? — Почему это возможно? — Зачем это было нужно? — При каких условиях это происходит? — Чем это подтверждается? — А если бы было иначе, то каким образом...?». Если автобиография строится автором для социальной презентации, она больше тяготеет к нарративной форме, осюжетиванию и включению прецедентных единиц; если же автобиографический текст выполняет функции экзистенциальной рефлексии и самоинтерпрета- ции, предназначен для «внутреннего пользования», то он в большей степени ментативен.

Составляя в определенный момент времени автобиографический текст, человек (даже «ненарратив­ный» [Strawson, 2004] — не тяготеющий к осмыслению и осюже- тиванию собственной жизни) всякий раз реконструирует реальность собственной жизни на основе того, что он о ней думает, как оценивает свершившееся в ней, что считает главным, как эмоционально переживает включаемые в нее фрагменты, в какой мере принимает во внимание реальные контексты жизненных происшествий и т. д. В автобиографировании мы имеем дело не просто с линейной цепочкой связанных жизненных фрагментов, а с комплексом разнообразных повествований о себе, объединенным значимым для субъекта экзистенциальным концептом, где он, хотя и выступает в разных ролях и позициях [Bourdieu, 1986], демонстрирует внутреннее смысловое единство, «верность самому себе» (автобиографические тексты всегда Я-центрированы).

Субъективная реконструкция пережитого (свершившихся событий, наблюдаемых происшествий, рефлексии содержания прочитанных книг, усвоенных из дискурсов и социальных практик и ставших значимыми концептов и т. п.) становится способом обретения и конструирования идентичности, а ключевые семантические мотивы и сюжетные схемы выступают для человека своеобразными психологическиими орудиями [Выготский, 1984] для упорядочивания, осмысления и последующего планирования собственной жизни. В этом плане мы не согласны с Г. Стросоном, выступающим против тезиса нарративной психологии, что субъективное переживание жизни всегда представлено в повествовании и что можно обращаться к своему прошлому, переживать процессуальность и темпоральность жизни, не накладывая при этом на свои переживания устоявшихся сюжетов [Strawson, 2004]. Если человек для какой-то надобности создает повествование о себе, в нем центральным объединительным компонентом обязательно выступает отношение к себе, к жизни вообще и ее переживаемым, текущим моментам, к другим людям, к миру в целом и т. д., адресуемое реальному, потенциальному или виртуальному слушателю. Без этого отношения биография сведется к хронике, к линейности жизнеописания, утратит свою индивидуальность и даже в какой-то мере уничтожит сам смысл повествовать о себе. Феноменально переживать процессуальность и темпораль- ность жизни во внутреннем плане сознания, вероятно, можно, но осмыслять ее и повествовать о ней, не используя упорядочивающих и способствующих пониманию сюжетных архетипических или неких иных социальных «мерок», значит рисковать остаться непонятым — не донести до себя и других особенности и нюансы собственных отношений, ценностей и переживаний жизненного опыта. В этом плане стоит отметить позицию Б.Чарнявски, которая считает нарративиза- цию как таковую формой «референциального контракта» между повествователем и его адресатом [Czarniawska, 2004], подразумевающего, что повествователь придает своему жизненному опыту форму, делающую его понятным, экзистенциально привлекательным, проблемным, интригующим и достойным подражания. Это делается для того, чтобы привлечь внимание другого, живущего своею жизнью, к определенным «сильным» точкам индивидуального бытия, сделать значимыми «точки бифуркации» уникального опыта субъекта — за счет обращения к нарративизации автобиографирование «дрейфует» от полюса ментатива («понимаемое») к полюсу нарратива («понятное»).

Метафорически автобиография может быть определена как «текстовая идентификация жизни» [Хеннингсен, 2000], «репрезентация событий жизни» [Анкерсмит, 2009] или, что еще точнее, как «мыслительная жизнь» личности, «мышление в жизни», посредством которого мы «находим свое место в мире и жизни» [Мамардашвили, 2000, с. 29]: «лишь находясь в состоянии невыразимой мысли, мы оказываемся в состоянии страсти доказательства миру своего существования. Когда страстно стремимся доказать, что живем вовсе не случайно, не напрасно. Почему? Потому что если бы было иначе, то, испытывая, например, чувство любви, мы казались бы себе лишними. Кому в мире нужна высота несомненных для меня переживаний, если в нем уже на все есть ответы, всеми испытана и любовь, и ненависть, и честь, и бесчестье? Зачем снова с такой остротой все это переживать? Эта неуместность меня в мире и обращает вопрос о мышлении в вопрос о бытии» [там же, с. 37]. Мыслимая автобиография позволяет человеку быть одновременно и объектом самонаблюдения, и субъектом собственного жизнетворчества; рассказывая о себе другим или самому себе, он ментально дистанцируется от собственного актуального бытия, делает его отстраненным, и в то же время строит и проживает свою жизнь, самоопределяясь, среди прочего, выделяемыми и понимаемыми значениями ее предшествующих и планируемых на будущее событий и происшествий. Будучи рассказанной не один раз с разными целями, на разных отрезках жизненного пути, с разным уровнем глубины самопонимания и рефлексии происходящего, автобиография становится своеобразным синтезом осознания/означивания смыслов собственной жизни и уникального существования субъекта в бытии. Можно говорить и о том, что посредством рефлексивно-интерпретативного обращения к собственной жизни, посредством авто- биографирования человек постоянно сотворяет себя вновь и вновь, «создается. Непрерывно, снова и снова создается. Создается в истории, с участием его самого, его индивидуальных усилий» [Мамардашвили, 1992, с. 58].

Повествуя вовне о себе и своей жизни, субъект естественным образом прибегает к известным ему нарративным формам и сюжетным схемам, помогающим конструировать и представлять для других собственную жизнь такой, какой она им понята и принята. Одновременно автобиографическое повествование является «испытательным полигоном» для моделирования множества вероятностных жизненных проектов, в которых субъект ищет и утверждает свою целостность, свое «Я». Здесь уместно вспомнить идею Я. Хинтикки о «возможных мирах» [Хинтикка, 1980] личности, которые определяются как «состояния сознания субъекта, ориентированного на воспоминание или на представление будущего, погруженного в творческую фантазию или подверженного сомнениям» [Петренко, 1988, с. 20]. Автонаррация в этом плане дает возможность не только реально пережить небывалость и несбыточность некоторых аспектов своего бытия [Тульчинский, 2001; Эпштейн, 2001], но и планировать то, что человек считает возможным для себя «в этой жизни», о чем мечтает, что хотел бы воплотить. Таким образом, каждый текст о себе есть совокупность не только того, что было, но и того, что могло бы быть в индивидуальной жизни, и растущий объем несвершившихся в жизни фактов устанавливает для личности значение и перспективу тех, что свершились [Тульчинский, 2001].

Созданные личностью автобиографические тексты являются хорошим материалом для понимания ее ментальных конструкций, внутренних противоречий, проблем, идеалов, ценностей. Что значит выстроить автобиографический текст, рассказать о себе? На наш взгляд, в саморассказывании можно выделить несколько существенных процессов.

1.    Осознание цели самоповествования: человек может рассказывать о своей жизни и о себе другому человеку, преследуя цели разнообразной самопрезен- тации, или же самому себе (в том числе в дневниковых записях и других «Эго-документах»), преследуя цели самопонимания, самообъяснения.

Как социальный феномен повествующее «Я» ориентировано на других, на самопрезентацию определенного образа себя и призвано представить свою жизнь интересной, привлекательной, осмысленной, полной значений и в целом достойной стать предметом подражания для слушателя. Стремление субъекта высказать, выговорить свою подлинность другому и при этом остаться психологически понятным, понятым и адекватным дискурсивным контекстам задает как формы автобиографического повествования [Барт, 1987, с. 390], так и содержательные уровни автобиографирования.

Как ментальный феномен повествующее «Я» («Я» выговаривающее и «высвечивающее» себя, в терминах М. Хайдеггера) ориентировано на глубинные внутренние цели самонахождения, самоопределения, самоосмысления, самопонимания и самопри- нятия — оно и есть, по сути, основной предмет построения содержания автобиографического нарратива. «Активное самосозерцание», которое обеспечивается автобиографированием, предполагает внутреннее совмещение самого себя с разнообразными формами самоинтерпретации [19, с. 333—334]. Это совмещение (или столкновение) со своими «другими Я» (желаемыми, социально приемлемыми, идеальными, на­фантазированными, парциальными и пр.) позволяет насытить представления о себе дополнительными смыслами и даже придать им онтологический импульс для воплощения в реальность (т. е. способствует самоинициации), или, наоборот, «снять» смысловую нагрузку с реализуемых ранее стратегий и «образов Я», помыслить и попытаться выстроить себя как «Я-иное», смоделировать новые контексты для интерпретаций. Кроме того, здесь ищутся ответы на вопросы, которые личность ставит себе сама, исходя из тех аспектов накопленного жизненного опыта, которые полагает единичными, уникальными, имеющими отношение к нему и только к нему.

2.    Создание функционально завершенного, «информационно самодостаточного речевого сообщения» [Кубрякова, 2001, с. 72], ориентированного на потенциального понимающего слушателя, содержащего осознанный временной итог рефлексии субъектом событий, впечатлений, переживаний своей жизни. Речь идет о том, что отобранное и амплифицированное в когнитивном и эмоциональном планах событие в автобиографическом повествовании имеет не только онтологический и нарративный, но также экзистенциальный статус. Человек как создатель нарратива в чем- то противостоит и уж точно ментально противопоставляет себя «хаосу уже состоявшихся событий» (выражение Х. Уайта), придавая своему бытию осмысленность и упорядоченность: «он создает его, включая одни события и исключая другие, выделяя одни и затемняя другие. Этот процесс исключения, выделения, подчинения проводится им ради создания рассказа определенного рода» [Олейников, 1999, с. 65]. И тогда события «происходят», если субъект строит рассказ о них, руководствуясь собственными смыслами и целями, и «не происходят», если он не желает принимать их во внимание, не имеет намерения распаковывать их смыслы. Иными словами, биографическая наррация «легализует» и легитимизирует некое событие в индивидуальном бытии человека или придает выдуманным и включенным в нее событиям онтологический или хотя бы нарративный статус. Таким образом, в автобиографии «факты не даны нам, а скорее, взяты нами» [Бабина, 2007], и именно поэтому в настоящем «существуют надежды и планы, сражения и идеи, но только в ретроспективных рассказах есть несбывшиеся надежды, расстроенные планы, решающие сражения и продуктивные идеи» [Mink, 1970, с. 557].

3.    Создание и применение индивидуального смыслового биографического тезауруса [Эпштейн, 2007], в котором используемые личностью понятия максимально точно соотнесены с рефлексируемыми фрагментами жизни и ее собственными особенностями. При построении автобиографического текста для человека часто важно не столько обобщенное значение, результат происшедшего в его жизни, сколько само переживание процесса и обстоятельств его достижения, в котором обнаруживаются объяснения, оправдания, преимущества, принятие, удовлетворение, любование, отступления, экзистенциальные находки, надежды и другие субъективно насыщенные аспекты жизни. Известный афоризм говорит, что жизнь состоит из мелочей, и, действительно, именно мелочи, детали, подробности, тесно связанные с непосредственными когнициями, чувствами и оценками субъекта, персонализируют биографию, открывая прежде всего самому рассказчику ее новые измерения, иначе любая жизнь укладывалась бы в «родился, крестился, женился, умер». Так, к примеру, «война» для конкретного человека предстает вовсе не как «конфликт между политическими образованиями, происходящий в форме боевых действий между их вооруженными силами», а как «холод», «огонь», «стыд», «страх», «боль», «страдание», «бой», «кураж», «позор», «трусость», как «хлеб», «баня», «контузия», «ранение», «письмо», «утрата» и т. д. [Эпштейн, 2007]. Именно в этих фрагментах осуществляется своеобразное «смешивание» субъективности с реальностью, которым задается дальнейшая нераздельность, слиян- ность жизненного опыта с воспринятой реальностью, и человек принимает свое переживание жизни за знание проживаемой жизни в целом (так, для пережившего блокаду человека «война» — это всегда прежде всего «голод», а вовсе не «бой», «сражение» и т. п.). И тогда каждая единица биографического нарратива (событие текста) есть не столько событие само по себе, сколько нераздельная слитность «Я-в-событии», «Я-этого события». М. Н. Эпштейн предлагает называть такие единицы биограммами (вероятно, отталкиваясь от термина Р. Барта «биографема» [Барт, 1997, с. 49]), понимая под ними «структурные единицы жизненного целого» (например, «дружба», «одиночество», «встреча», «разлука», «учеба», «болезнь», «замужество», «роды» и т. д.) [Эпштейн, 2007]. При создании автобиографического нарратива человек всякий раз располагает необходимые ему биограммы в определенном временном порядке в зависимости от ретро- и проспективной интерпретации, которой подверглись прожитые эпизоды жизни. И именно эти образно-смысловые единицы выразят и сохранят многое из континуального, текущего, порой почти невыразимого словесно, а потому быстро утрачиваемого персонального опыта проживания человеком своей жизни. Как указывает М. К. Ма­мардашвили, «если я не осуществляю личностный акт, то через меня же этот мир уйдет в небытие. И в нем никогда не будет чего-то, что могло бы быть...» [Мамардашвили, 2000, с. 111]. В этом смысле процесс автобиографирова- ния есть безусловный личностный акт.

4.   Ориентировка на комплекс индивидуальных отобранных прецедентов — выбор из освоенных социокультурных ресурсов и использование в качестве своеобразной жизненной мерки того, что, как человеку кажется, имеет к нему непосредственное отношение. Эти выборы, совершаемые в рамках социализации и инкуль­турации, определяют основную идею, «экзистенциальный модус» автобиографии («жизнь как подвиг», «жизнь как страдание» и т. п.) и форму повествования о себе («трагедия», «фарс» и пр.). Это отобранное содержание воспринимается как персональный прецедент, который в автобиографическом повествовании переплавляется с собственным жизненным опытом и всякий раз позволяет человеку «отлить жизнь по себе» (П. А. Флоренский). Нельзя не согласиться с М. К. Ма­мардашвили, что «чаще всего мы живем чужой жизнью, а не своей, думаем чужие мысли, питаемся отходами чужих чувств. И если мы будем соотносить их с из- начальностью себя как существа, думающего свои мысли и переживающего свои чувства, то только тогда начнем понимать что-то о самих себе» [там же, с. 39]. В этом плане процесс автобиографирования можно описать как процесс когнитивного наложения системы усвоенных культурных прототипов, моделей и нарративных форм на рефлексируемую цепочку индивидуальных жизненных случаев.

Если прецедентный ресурс невелик, то человек часто мыслит и излагает свою биографию как незамысловатую хронологию ряда нормативных жизненных событий, не включая в нее моменты индивидуального самообъяснения, самооправдания, самопро- ектирования, метафоризации и пр. Текст такой биографии, как правило, не содержит заметных следов внутренней работы над трансформацией событий жизни в события текста, и сам человек обычно считает, что ему практически нечего рассказывать о себе такого, что бы отличало его жизненный путь и жизненные искания от других.

Объем семиотического ресурса зависит от возраста повествователя, от того, много ли он думает, коммуни­цирует, читает, хранит ли накопленные единицы опыта в культурной памяти, воодушевляется ли прецедентами, от того, какое он имеет образование, в каких условиях протекает его жизнь, какие образцы для идентификации ему доступны, каков круг его межличностного общения, как он относится к случайностям, «чувствует» ли судьбу, предназначение, осознает ли свою «миссию в бытии», готов ли к самоанализу и т. д. У большинства людей в результате синтеза рефлексии жизненного пути и осознания общечеловеческих, архетипических семантических конструкций жизненного опыта постепенно создается собственный внутренний «канон» кон­цептов, текстов, сюжетов, персонажей, копинг-страте- гий, на основании которого строятся «биографемы» и осуществляется самоосмысление и самомоделирова- ние. И тогда автобиографический нарратив, во-первых, опирается на прецедентную для субъекта сюжетно-пер­сонажную канву, а во-вторых, содержит следы внутренней смысловой работы, превращающей хронику жизни в аутентичный авторский текст, фиксирующий ключевые точки осознания субъектом собственной личностной подлинности. Индивидуально отобранными кон­цептами и сюжетами человек пользуется как некой виртуальной меркой (как говорит А. А. Леонтьев, слова сообщают душе «собственную форму» [Леонтьев, 2001, с. 335]) для распознания значений и построения смыслов того, что с ним происходит, а также для понимания роли индивидуальных уклонений собственной жизни от нормативной линии. В таких текстах субъект выступает уже не только как автор собственной жизни [Низовских, 2007], но и как субъект жизнетворчества [Леонтьев, 2001а].

5.    Построение приватного ментального пространства — внутренней «сцены» или пространства приватности, где человек, по выражению М. К. Мамардашви­ли, «честно мыслит» [Мамардашвили, 2000, с. 10], ведет глубоко интимную «одинокую беседу с самим собой» [Кон, 1978, с. 167]. В этом внутреннем пространстве возможно экзистенциальное экспериментирование в целях достижения определенного понимания себя, самополагания и самопроектиро- вания. В нем «существует это особое состояние некой пронзительной и одновременно отрешенной, какой-то ностальгической или сладко тоскливой ясности, относительно которой имеет смысл задавать вопросы» [там же]. Никакой прецедентный текст, даже самый лучший, не заменит и не создаст человеку самого себя, его нужно проживать, совмещать с самим собой, вложить в него себя (часть своих смыслов), действовать с ним именно «в момент, когда.» [Мамардашвили, 2000, с. 102] — и только в процессе такого самодействования прецедентный текст раскрывает свое содержание личности именно как «ее собственное» содержание. И если есть это взаимовхожде- ние, то в жизненном мире личности становятся возможны какие-то определенные переживания, происшествия, мысли. Этой «сцепкой» собственная жизнь личности приводится в некоторое внутреннее движение, которое означает, что человек «здесь-и-теперь» будет жить и развиваться определенным образом.

Приватность является одним из необходимых условий автобиографирования. Мы предлагаем понимать ее как один из возможных «режимов» рефлексивного функционирования самосознания («активного самосозерцания»). И тогда ее главная характеристика и назначение состоят в том, что она, обращая сознание к своему носителю, ограничивает в нем то сокровенное внутреннее пространство, в котором человек пребывает наедине с самим собой, переживает себя подлинным, истинным — самим собой, как он есть, вне прямого оценивания себя через призму освоенных социальных ролей и завоеванных статусных позиций. Приватность выступает как в той или иной мере протяженная зона персональной экзистенциальной рефлексии, в которой осуществляется самопо­нимание и — главное — согласование себя-наличного и себя-проектного, каким человек хотел бы видеть себя в будущем. Как писал М. М. Бахтин, «осознавать себя самого активно — значит освещать себя предстоящим смыслом» [5, с. 169, курсив наш. — Е. С.]. Переживание приватности функционально и содержательно совмещается с процессами самоинтерпрета- ции: здесь ищутся ответы на вопросы, которые личность ставит себе сама, исходя из тех аспектов накопленного жизненного опыта, которые полагает единичными, уникальными, имеющими отношение к нему и только к нему. Таким образом, приватность выступает как условие осознания человеком своей подлинности и самобытности, путей самопостиже- ния, характеристик бытия самим собой.

Приватность дает возможность человеку переживать себя в буквальном смысле «персоной per ce» («для себя») и принимать себя как «себя-другого», как некую противостоящую повседневному «Я» [за]данность, укорененную в самом бытии. В эти моменты «человек есть свободный выполнитель своей темы, и это осуществление себя, выявление своей данности-заданности, раскрытие своего существа, осуществление в себе своего собственного подобия и есть творчество, человеку доступное. Поскольку создание своего подобия есть общая и неотменная основа творения человека, его творчество и вместе с тем само- творчество, саморождение, определяет самое общее содержание человеческой жизни» [Булгаков, 1994, с. 352].

В практическом изучении психологического содержания автобиографирования мы предположили, что оно строится и повествуется с целью осмысления и конструирования собственного «Я», а также планирования своей жизни на основе извлечения необходимых личности смыслов из ее уже свершившихся эпизодов. В теоретическом плане нас прежде всего интересовало, какие варианты (модусы) экзистенциального самоопределения современные респонденты предпочитают реализовывать своей жизнью; действительно ли в автобиографическом нарративе прослеживаются прецедентные (архетипические) сюжетные схемы; в практическом — есть ли разница в предпочтении сюжетных схем и экзистенциальных модусов в группах молодых и зрелых респондентов. В более общем виде речь фактически идет об индивидуальной склонности человека к выбору той или иной судьбы и самопрограммировании собственной жизни в соответствии с выбранным прецедентным модусом, особенно если согласиться с определением судьбы, предложенным Л. Сонди: «судьба — это совокупность всех возможностей экзистенции, среди которых индивид может выбирать, но не всегда, а в наиболее благоприятных случаях» [Сонди, 2007, с. 71], «это выбор и принятие задач, имеющих конечной целью становление человека» [там же, с. 160]. Выбор помогает человеку ставить перед собой задачи, которые будут ему по силам, и брать на себя ответственность, адекватную осознаваемой собственной «бытийной силе» [там же, с. 162].

В нашей исследовательской работе мы использовали рабочее понятие сюжетной схемы автобиографического нарратива, под которой понимали бессознательно принятую самим субъектом в качестве логики совершающейся жизни последовательность событий в повествовании, определяемую смысловым центром — одним из возможных экзистенциальных концептов (модусов жизни). В анализе и дальнейшем отборе основных сюжетных схем, используемых для конструирования автобиографического нарра­тива, мы прежде всего опирались:

1)     на классификацию сквозных (интертекстуаль­ных) литературных сюжетов Дж. Польти [Польти], полагая, что цепочки из выделенных им 36 «бродячих» мотивов (спасение, внезапное несчастье, бунт, достижение, фатальная неосторожность, самопожертвование во имя идеала и др.) способны образовать сюжетную канву повествований разных типов, в том числе и автобиографического нарратива;

2)     описанную В. Я. Проппом 31 функцию персонажей волшебных сказок [Пропп, 1998] (нарушение запрета, обман, недостача, получение волшебного средства, возвращение, преследование и т. д.);

3)     анализ повествовательного мотива, представленный в работе И. В. Силантьева, в частности, мотива встречи [28, с.140—259];

4)    теоретические идеи Вяч. Вс. Иванова и В. Н. То­порова, высказанные в отношении моделирующих семиотических систем в русской культуре [Иванов, 1965];

5)     некоторые идеи, сформулированные Л. Сонди в разработке концепции судьбоанализа [Собчик, 2007; Сонди, 2007];

6)     аргументы К. Букера, связанные с выделением семи базовых сюжетных схем, используемых в современной литературе [Booker, 2004].

Анализируя выделенные указанными авторами сюжетные плоты и функции в контексте автобиогра- фирования, мы предположили, что они содержательно соотносятся с потенциальными жизненными стратегиями — модусами жизни, которые, в свою очередь, связаны с основными человеческими экзистен- циалами [Демидов, 1997; Седаков, 2004; Франц, 2006] и предполагают при их реализации определенную линию переживания, рассуждения, действования, планирования. Мы полагаем, что в автобиографировании человек самоопределяется смыслами пережитых или принятых за таковые событий и обстоятельств.

В качестве основных рабочих модусов анализа автобиографий мы выделили следующие: 1) потеря; 2) приобретение; 3) испытание; 4) геройство; 5) трикс- терство; 6) авантюра; 7) долг; 8) любовь; 9) странничество; 10) хранение; 11) вера; 12) жертвенность. Каждый модус был нами содержательно описан с точки зрения 20 словарных единиц, раскрывающих значение «ядерного» слова. Эти значения были предложены девяти психологам, философам и филологам, которых мы попросили выполнить экспертные функции, отобрав в каждом случае из 20 лишь 10 значений, наиболее прочно, по их мнению, ассоциативно связанных с ядерным словом. Обобщая по частоте экспертных выборов содержательное наполнение этих экзистенциа- лов-стратегем, мы смогли описать 12 различающихся между собой жизненных модусов.

Модус 1. Жизнь как процесс постоянных утрат (Я — теряющий). Ему соответствуют основные сюжетные схемы с мотивами: 1) утраты; 2) беды; 3) несчастья; 4) убыли; 5) запрета, ограничения; 6) уничтожения; 7) поражения; 8) проигрыша; 9) лишения; 10) неудачи.

Модус 2. Жизнь как процесс постоянного приобретения (Я — обретающий, получающий). Ему соответствуют сюжетные схемы: 1) находка; 2) овладение, захват; 3) успех, удача; 4) прибыль; 5) обретение; 6) признание; 7) накопление; 8) наличие; 9) развитие; 10) дарение, наследование.

Модус 3. Жизнь как испытание (Я — проходящий испытания). Ему могут соответствовать сюжетные схемы: 1) инициация, посвящение; 2) бунт, противодействие; 3) борьба; 4) конфликт, спор; 5) соперничество, состязание; 6) ошибка; 7) спасение; 8) защита; 9) преследование; 10) подменность.

Модус 4. Жизнь как геройство (Я — совершающий героические действия, поступки во благо других). Ему могут соответствовать сюжетные схемы: 1) достижение; 2) победа; 3) активность, усилие; 4) деятельность, организация; 5) подвиг; 6) поступок, преодоление; 7) творчество, креативность; 8) дар; 9) благодеяние; 10) созидание, демиургичность.

Модус 5. Жизнь как трикстерство (Я — насмехающийся и противоречащий, живущий вопреки стандарту, норме). Ему могут соответствовать сюжетные схемы: 1) насмешничество, карнавальность, обесце- ненность; 2) вредительство; 3) подлость; 4) предательство; 5) профанность; 6) несерьезность; 7) демонстративность, эпатаж; 8) неустойчивость, незавершенность; 9) противоречивость, амбивалентность; 10) неверность, самообман.

Модус 6. Жизнь как авантюра, приключение (Я — рискующий и пробующий). Ему, на наш взгляд, соответствуют сюжетные схемы: 1) выбор; 2) риск; 3) игра; 4) случай; 5) авантюрность; 6) попытка; 7) проба; 8) вероятность, азарт; 9) возможность; 10) удача, везение.

Модус 7. Жизнь как долг (Я — обязующийся). Ему соответствуют сюжетные схемы: 1) долг; 2) ответственность; 3) необходимость; 4) обязанность; 5) предназначение, миссия; 6) справедливость, возмездие; 7) правота; 8) упорядоченность; 9) осмысленность; 10) сверхзначимость.

Модус 8. Жизнь как любовь (Я — любящий). Ему соответствуют сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) любовь; 2) близость; 3) дружба; 4) забота; 5) доброта, милосердие; 6) совместность, причастность; 7) единение; 8) единомыслие; 9) коллективность; 10) участность, общность.

Модус 9. Жизнь как странничество (Я — странник, искатель). Ему соответствуют сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) странничество; 2) встреча; 3) духовные искания; 4) уход; 5) отшельничество; 6) одиночество; 7) метания, сомнения; 8) поиски; 9) непостоянство; 10) свобода.

Модус 10. Жизнь как хранение (Я — хранитель). Ему соответствуют сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) хранение, сохранение; 2) сбережение; 3) охрана; 4) ритуальность; 5) традиционность; 6) консерватизм, приверженность чему-либо; 7) памятливость; 8) реликварность; 9) исконность, простота; 10) устойчивость, постоянство, стабильность во времени.

Модус 11. Жизнь как вера (Я — верующий, адепт). Ему соответствуют сюжетные схемы: 1) вера; 2) упование; 3) надежда; 4) связь с высшим началом, просветление; 5) убежденность; 6) истовость; 7) духовное наставничество; 8) проповедование, убеждение; 9) фатализм; 10) духовное освобождение.

Модус 12. Жизнь как жертвенность (Я — приносящий себя в жертву, служащий чему-либо). Ему соответствуют сюжетные схемы с такими мотивами, как: 1) жертвенность, виктимность; 2) самоотдача; 3) уступчивость; 4) помощь; 5) поддержка; 6) служение, инвестирование, вклад своей личности в других; 7) зависимость; 8) аскетизм; 9) самопожертвование; 10) бескорыстие.

Эти сюжетные схемы могут иметь разное текстовое и бытийное воплощение, но ими, в принципе, очерчивается основная прецедентная экзистенциальная идея, которой человек подчиняет жизнь, и внутренняя логика, приписываемая им течению и событиям собственной жизни. Принятая логика воспроизводится автобиографическим нарративом, выполняя в этом случае упорядочения не только функцию жизненных происшествий и извлечения из них смысла, но и планирования, конструирования жизни на будущее.

На основе выделенных модусов была разработана авторская полупроективная методика «Модусы жизни», представляющая собой опросник для выявления конгруэнтности содержания указанных выше модусов автоинтерпретации респондентов. Тем самым мы стремились ответить на вопрос, какими прецедентными модусами руководствуются люди, планируя и конструируя, интерпретируя и пытаясь понять собственную жизнь.

В ходе исследования группам из 40 молодых (18— 25-летних) и 40 взрослых (40—52-летних) респондентов, равно распределенным по полу, было предложено мысленно обратиться к реконструированию своей биографии и соотнести предложенные событийные категории с собственной жизнью и представлениями о ней, выбрав в бланке (табл. 1) со случайным перечнем 120 сюжетных линий: 1) схемы, которые уже реализовались в их жизни (графа «это уже было в моей жизни»); 2) схемы, которые, как им кажется, могут свершиться в ней (графа «это вполне может произойти в моей жизни»); 3) схемы, которые им очень хотелось бы пережить (графа «хочу, чтобы это свершилось»); 4) схемы, которых хотелось бы избежать в жизни (графа «хотел бы этого избежать»); 5) схемы, которыми, как им кажется, они могут управлять путем самостоятельных выборов и поступков (графа «это произойдет по моей собственной воле»).

Исследование проводилось индивидуально без ограничения времени, после чего на данном этапе работы анализировалось общее число выборов, набранных респондентами по каждому из 12 модусов, что позволяло делать заключения, какими потенциальными стратегиями, экзистенциалами и прецедентами руководствуются и «самопрограммируются» люди разных возрастных групп. Для этого каждому сделанному в любой графе конкретного модуса («было», «хочу», «избегаю» и т. д.) выбору присваивался 1 балл, указывающий на сам факт присутствия, осознания этих категорий (концептов) в автоинтерпретации. Таким образом, в каждом из 12 модусов потенциально могло быть набрано до 50 выборов, что позволяло выстроить и анализировать индивидуальные и групповой возрастные профили предпочитаемых модусов. Модусы, набравшие максимум баллов, мы считали ведущими для данной личности или возрастной группы в целом; в анализе нам был важен сам факт фиксации сознания респондента именно на этих, а не на других аспектах жизни, выделение их как значимых для субъекта из общего течения жизненных событий и происшествий, поэтому мы не исключали колонку «избегаю». Моду­сы, набравшие минимум баллов, мы полагали отвергаемыми личностью (или возрастной группой) как жизненные прецеденты и стратегемы.

Анализ полученных данных продемонстрировал достоверные существенные различия в возрастных особенностях самодетерминации через автобиогра- фирование.

В группе молодых респондентов по 12 модусам были получены следующие данные: 1) M = 14,925, s = 2,46; 2)M = 15,775, s = 2,27; 3) M = 19,45, s = 3,54; 4)M= = 11,075, s= 1,82; 5) M= 25,275, s= 3,59; 6)M=23,7, s= = 3,40; 7) M= 11,975, s= 2,48; 8) M= 18,6, s = 5,04; 9)M= = 14,5, s= 3,63; 10) M= 11,525, s= 2,31; 11) M= 12,05, s= = 2,62; 12) M = 9,4, s = 2,42. По нарастающей предпочтение определенных модусов может быть представлено следующим образом: 12 (максимально отвергаемый) ^ 4 ^ 10 ^ 7 ^ 11 ^ 9 ^ 1 ^ 2 ^ 8 ^^ 3 ^ 6 ^ ^ 5 (максимально предпочитаемый).

Полученные показатели позволяют заключить, что в этой возрастной группе предпочитаемыми жизненными модусами оказались «жизнь как трикстер- ство», «жизнь как авантюра». Несерьезное, поверхностное, порой легкомысленное отношение к собственной жизни может быть, на наш взгляд, связано с распространением у современных молодых людей «синдрома Питера Пэна» [Степанов, 2006] и эриксоновской диффузии идентичности, с тяготением к показушным внешнестатусным характеристикам не подтвержденным реальными достижениями человека («иметь, а не быть», «казаться, а не являться»), к жизни без усилий, без преодоления и глубокого обдумывания последствий совершения определенных жизненных акций. Некоторый интерес был выражен к модусу «жизнь как испытание» с его внутренними интенци­ями к бунту, противодействию, конфликту, соперничеству и модусу «жизнь как любовь» (преимущественно в женской части выборки). Это мы склонны объяснять не только характерными для возраста исканиями референтности и интимности, защитой собственной личности, но также и некоторым бытующим в современной студенческой среде страхом перед необходимостью преодолевать возможные жизненные трудности, отгораживанием от них агрессией, защитными механизмами, эскапизмом от жизненных реалий, попытками демонстрации часто реально отсутствующей личностной силы.

Отвергаемыми в группе молодых респондентов оказались модусы «жизнь как жертвенность», «жизнь как геройство», «жизнь как долг», «жизнь как хранение», «жизнь как вера». Это позволило заключить, что, вероятно, молодые респонденты не готовы к подвигам ни во имя чего и не считают необходимым хранить и усваивать опыт своей культуры, общества, группы; они почти не знают традиций и не тяготеют к их сохранению, предпочитают жить свободно, динамично, без обязательств, не оглядываясь на прошлое, жаждая бесконечной новизны и остроты жизненных ощущений. У всех молодых респондентов обнаружилось минимальное заполнение графы «только если я захочу», что косвенно говорит о том, что они в массе не готовы брать жизнь под контроль, управлять свершающимися в ней событиями, преодолевать собственную инерцию, склонны «плыть по течению», подчиняясь «судьбе», а часто и бездействовать.

В младшей возрастной группе прослеживается тяготение к следующим сюжетным схемам: «запреты» (в автобиографии присутствует плот нарушения запретов, преодоления чужих рекомендаций и требований), «накопление» (денег, дипломов, статуса, связей и пр.), «конфликт» (с родительской и прародительской семьей, с ровесниками, с представителями своего и противоположного пола, с детьми, соседями, учителями, наставниками, тренерами, начальством, властями и пр.), «ошибка» (человеку что-то недодали, спутали с другим и наказали, обвинили, отобрали), «преследование» (эта паранойяльная линия встречалась довольно часто в комментариях), «борьба» (как правило, это борьба не «за», а «против» — ограничений, условностей, ханжества), «неверность» (практически каждый пережил ее, хотя отрицает, что был кому-то или чему-то не верен сам), «предательство», «подлость», «риск» (отнесен к положительным категориям), «игра», «случай», «справедливость», «любовь», «одиночество», «свобода», «надежда».

Таким образом, как показывает наше исследование, автобиографирование молодых респондентов сфокусировано не на стремлении к личным достижениям, преодолениям, романтическому самоутверждению, не на жажде подвигов и славы, освоении категорий смысла и временных трансспектив, как можно было бы полагать, опираясь на знания возрастной психологии, а на противодействии принятому во взрослой среде экзистенциальному порядку, на конфликте, борьбе, преодолении ограничений своей свободы, ломке запретов, несерьезном, трикстерском отношении к жизни, полагании на случай, везение.

В какой-то мере такая внутренняя семантическая картина 18—25-летних респондентов напоминает подростковую, что заставляет задуматься о еще большем удлинении современного детства и отмеченном нами ранее «бегстве от взросления». Стоит добавить, что молодые респонденты довольно активно заполняли графу «уже было в моей жизни», включая в нее практически все приведенные категории, и очень мало — графу «хочу, чтобы это свершилось», что косвенно говорит о преувеличении объема собственного опыта, поверхностном отношении к содержащимся в них смыслам (для примера достаточно будет указать эпа­тажный (или случайный, небрежный при заполнении) факт отнесения категории «осмысленность» в графу «хотел бы этого избежать» некоторыми молодыми респондентами), а также о слабых интенциях к экзистенциальному планированию жизни и себя, опоре на случайности в течение жизни.

В группе взрослых испытуемых получены следующие значения по всем 12 модусам: 1) M = 16,1, s = 3,77; 2) M= 16,85, s= 4,09; 3) M= 14,65, s= 2,93; 4)M= 22,525, s= 4,52; 5) M= 12,9, s= 3,75; 6) M= 16,525, s = 4,03; 7) M = 19,3, s = 4,80; 8) M = 21,325, s = 3,79; 9) M = = 15,225, s = 3,48; 10) M = 13,025, s = 5,22; 11) M = 14,9, s = 3,69; 12) M = 20,1, s = 3,55. По нарастанию предпочтений определенных модусов полученная картина выглядит следующим образом: 5 (максимально отвергаемый) ^ 10 ^ 3 ^ 11 ^9 ^^ 1 ^ 6 ^2 ^ 7 ^ 12 ^ ^ 8 ^ 4 (максимально предпочитаемый).

В качестве предпочитаемых избирались модусы: «жизнь как геройство», «жизнь как долг», «жизнь как жертвенность» и «жизнь как любовь». Отвергаемыми оказались модусы: «жизнь как трикстерство», «жизнь как хранение». Эти результаты кажутся вполне предсказуемыми: достаточно жестко ориентированная социализация этого поколения, прямое давление идеологии, отчетливо осознаваемая система ограничений и регламентаций, многочисленные санкции и косвенные запреты, вмененный бытовой аскетизм, установки на личную скромность и воспитание в духе «раньше думай о Родине, а потом о себе» обеспечили «проходимость» фактически только одной жизненной «тропы», сделав жизнь старшего поколения несколько «выпрямленной» и экзистенциально «плоской», одномерной.

Восприятие жизни через категории «долг» и «жертва», на наш взгляд, делает жизненный путь эмоционально трудным для личности, лишает ее спонтанности, самости и joie de vivre. Она превращается в психически изнурительный процесс, постоянно держащий человека в напряжении и не оставляющий простора, чтобы почувствовать себя свободным, расставить ценности и мотивы по собственному желанию и разумению, «отпустить себя», позволить себе быть самим собой, почувствовать свою значимость и пр. Такая жизнь часто, особенно в приближении к пожилому возрасту, требует какого-то утешения, вознаграждения, компенсации, «ухода» от исповедуемых упорядоченности и самоограничений. Человек с такими модусами постоянно чувствует себя недооцененным, неотблагодаренным и неудовлетворен ным жизнью, поэтому для него всегда есть риск ухода в себя, склонности к алкоголизму, мизантропии, депрес сии, педантизму. В какойто мере это объясняет повсе местное соединение модусов «жизнь как жертвенность», «жизнь как долг» с модусом «жизнь как любовь» — вера в любовь, спасающую людей и мир, крепко укоренена в сознании многих взрослых респондентов. Безусловно, сказанное вовсе не значит, что вторичная социализация частично не исправила выпрямленности первичной, и на это указывают комментарии к частотному выбору та ких сюжетных схем этих и других модусов, как «призна ние», «накопление», «развитие», «достижение», «по двиг», «творчество», «созидание», «профанность», «вы бор», «случай», «удача», «долг», «ответственность», «справедливость», «любовь», «близость», «дружба», «забота», «коллективность», «духовные искания», «сво бода», «исконность», «вера», «надежда», «связь с выс шим началом», «самоотдача», «помощь», «бескорыс тие». Эти «биографемы» менее эгоцентричны, сильнее ориентированы на межличностные отношения, более гуманистичны и многоплановы. Наши взрослые респон денты по сравнению с молодыми кажутся более стойки ми, умеющими «делать добро из зла, потому что больше его не из чего делать», а также способными радоваться простым радостям, находя их повсюду.

Для модусов 3, 4, 5, 6, 7, 8, 11 и 12 достоверность межгрупповых различий подтверждена использовани ем tкритерия Стьюдента при обработке результатов методики (уровень значимости p < 0,01); в отношении модусов 1, 2, 9 и 10 значимых различий между взрослы ми и молодыми респондентами не установлено (хотя модус 10 отвергнут обеими группами респондентов).

Таким образом, выбираемые экзистенциальные модусы в возрастных группах взрослых и молодых ре спондентов, отражающиеся в поведении и стратегиях жизни, заметно различаются, что, видимо, может объ яснять и часто отмечаемый недостаток взаимопонима ния между поколениями. Также различается и семан тическое пространство автобиографирования, что, вероятно, связано как с возрастными характеристика ми и поколенческими (когортными) целями, так и с общей современной сменой жизненных ценностей и смысловых ориентиров. В терапевтическом плане вы бор модусов «трикстерство» и «авантюризм» в группе молодых респондентов, на наш взгляд, должен вызы вать определенные опасения как феноменологический признак невзросления, «бегства от взрослости»