«Культурная психология» Л.С. Выготскогов оптике Спинозы и Маркса

В 2016 г. исполнилось 120 лет со дня рождения

Льва Семеновича Выготского. Увы, ни одной монографии, посвященной «Моцарту психологии», в том году на русском языке не появилось. Две ценные книги вышли в свет годом позже — сборник избранных заметок из архива Выготского под редакцией Екатерины Завершневой и Рене ван дер Веера [6] и рецензируемая работа Сергея Мареева. Издание же Полного собрания сочинений Выготского, пока что ограничилось одним томом (такими темпами последний, 16-й том появится в середине столетия — читателям стоит запастись терпением и здоровьем, если хотят дожить).

Для понимания мысли Выготского необходимо вооружиться мощными «лупами» Маркса и Спино­зы — под их флагами создавалась «культурная психология». Так и поступает С.Н. Мареев. Сегодня мало у кого в арсенале сохранился этот философский инструментарий. Молодые специалисты прочитывают Выготского в меру своей собственной философской подкованности, апеллируя к Хайдеггеру и Витген­штейну; американцы читают его через прагматист- ское пенсне, и т. д. Можно представить себе, что сказал бы на это Выготский, воспитанный на высокой философской классике... Его прощальный завет потомкам — следовать за путеводной «звездой Спино­зы». А кто из ближайших учеников Выготского хоть раз взглянул на эту звезду в телескоп современной психологии? Не говоря уже о том, чтобы рассмотреть в ее свете главные проблемы этой науки.

Изложенное в «Этике» учение об аффектах Вы­готский называл «пролегоменами к психологии человека». Здесь впервые вырисовывается настоящий предмет психологии как науки — «реальное своеобразие психики» и верно ставится «центральная проблема всей психологии — свобода».

Выготский декларирует намерение идти по стопам Спинозы в исследовании человеческой души: «Спинозе удалось образовать идею человека etc. Эта идея может быть руководящей для психологии человека как науки... Она — говоря шекспировским языком — показывает человека во всем значеньи слова. Этим она указывает психологии человека ее истинный объект. Ессе homo» [6, с. 260]. Школа Выгот­ского, его прямые ученики пренебрегли указаниями учителя, распрощавшись с автором «Этики» и позабыв его «идею человека».

В своей книге Мареев старается исправить это упущение и, по мере сил, вновь повернуть культурно-историческую психологию лицом к Спинозе. Но все же главным предметом исследования в этой книге является метод Выготского — историческая и материалистическая диалектика. И она, по сути, забыта большинством современных поклонников Выготского, рискующим утопить культурно-историческую психологию в глубоко чуждых ей философских омутах.

Сама диалектика, впрочем, может быть понята по-разному. Современники Выготского — Деборин и его команда — трактовали диалектику как универсальный ключ к решению любых научных проблем. Для Выготского диалектика — научный компас, дающий ученому общие теоретические ориентиры, но не навязывающий никакого конкретного направления движения мысли в той или иной предметной области. Выготский выступал против «непосредственного приложения» диалектического метода к наукам. Психология должна выработать свой собственный, конкретный метод исследования, ориентируясь на общую теорию диалектики и учитывая ее специальное применение в «Капитале» Маркса.

При этом важно строго определить границы психологического исследования, за которыми метод утрачивает всю свою конкретность и превращается в абстрактный метафизический принцип, объясняющий все и вся вокруг, как это случилось с фрейдов­ским психоанализом, павловской рефлексологией, персонализмом и, наконец, гештальтпсихологией. Гештальты были «... открыты в физике и химии, в физиологии и биологии, и гештальт, высохший до логической формулы, оказался в основе мира; создавая мир, бог сказал: да будет гештальт — и стал везде геш­тальт», — иронизировал Выготский [2, с. 307—308].

То же самое приключилось и с диалектикой — сначала в руках Гегеля, а затем и у марксистов-диаматчи- ков, учеников Плеханова, утверждает Мареев. Из конкретной теории мышления и «логики дела» (Маркс), она превратилась в универсальную схему мироздания, и далее — в «научное мировоззрение пролетариата». После чего все новое в науке, противоречащее «вечным истинам» этого мировоззрения — не только открытия Выготского, но и целые отрасли знания: квантовая физика, генетика и кибернетика, — клеймилось как идеализм, лженаука, реакционная схоластика, а то и «продажная девка буржуазии».

Создание конкретной, эвристически мощной методологии культурно-исторического исследования психики — главная заслуга Выготского перед наукой. Он не успел разработать полнокровную научную систему. Смерть оборвала его работу, когда успех был уже близок: он чувствовал себя Моисеем, глядящим на землю обетованную и знающим, что не успеет вступить на нее (слова из последней записной книжки).

Мареев доходчиво и наглядно, буквально на пальцах, разъясняет, чем именно Выготский обязан Ге­гелю и Марксу; в чем состоит принцип историзма в науке вообще и в психологии, в частности; как соотносятся в человеке биологическое и социальное; и, наконец, как работает в психологических исследованиях Выготского диалектический метод восхождения от абстрактного к конкретному.

Метод этот требует начинать теорию с конкретной абстракции, в которой, как в геноме живой клетки, потенциально заключаются все существенные, внутренне необходимые определения предмета науки. «Как показал Выготский, есть абстракции — сексуальное влечение, рефлекс, гештальт, “персона”, которые не позволяют вывести из них все богатство человеческих определений и человеческих качеств. Наоборот, они редуцируют, сводят все богатство, всю конкретность, всю человечность человека к каким-то односторонним определениям... Задача науки заключается в том, чтобы найти такое определение, которое позволяло бы воспроизвести из него все многообразие предмета, все его существенные определения. По отношению к человеку таким определением и такой “абстракцией”, согласно Выготскому, является практика» (с. 29).

Вообще говоря, любой марксист обязан с этим согласиться. Коль скоро человека создает труд, значит в простом понятии труда, «практики» и содержатся все сущностные определения человека. Но человеческая, культурная психика — лишь один, пусть и высший, слой психической жизни. Психика в тысячу раз древнее труда, ее история должна объясняться из своей собственной «конкретной абстракции».

Выготский, вслед за Спинозой, «альфой и омегой» психической деятельности посчитал аффект. Никто из учеников Выготского эту его позицию не поддержал. А ведь здесь — отправной пункт его «восхождения к конкретному». Выбор исходной абстракции задает границы предмета науки, в данном случае психологии, и определяет его специфику.

Мареев, так сказать, «выпрямляет» мысль Выгот­ского в духе «деятельностной» психологии А.Н. Ле­онтьева и Э.В. Ильенкова. Эта школа всерьез развивает ключевой принцип культурно-исторической теории, идущий от Маркса и, если копнуть поглубже, от Фихте и Гегеля. Жаль только, что при этом забывается магистральная линия «новой психологии» Выготского — линия, которую он связывал с учением Спинозы о силах аффектов и могуществе разума, или о человеческом рабстве и свободе (из заглавий двух последних частей «Этики»). «Свобода: аффект в понятии... Грандиозная картина развития личности: путь к свободе. Оживить спинозизм в марксистской психологии», — писал Выготский незадолго до своей смерти [6, с. 255—256].

Если Маркс дает в руки психологу лишь верный компас, диалектический метод, то у Спинозы психологическая наука должна почерпнуть и свои основополагающие понятия, аксиоматику, постановку проблем: «Не только метод, но и содержание спинозистского учения о страстях выдвигается в качестве руководящего начала для развития исследований в новом направлении — в направлении уразумения человека» [5, с. 298]. Для Выготского был ценен психолог Спиноза, с его учением о «страстях» и аффектах вообще.

Это конкретное «содержание спинозистского учения» отсутствует у всех без исключения последователей Выготского и в мировой культурно-исторической психологии — в целом. Мало что смог сказать на сей счет и Мареев. В первом разделе его рассуждения о Спинозе не идут дальше философских принципов монизма и детерминизма. Отметим, что принцип монизма раскрывается им нетривиально, сквозь призму категории деятельности. Это верно. Спинозовская субстанция не мировое Тело, как у Гоббса, а мировое Дело — вечно действующий во всей природе закон, всеобщий принцип взаимодействия вещей, равно как и идей. «Монизм Спинозы преодолевает картезианский дуализм не формально, а содержательно, только через деятельность. И если последнюю не увидать у Спинозы хотя бы в зачатке и в потенции, то монизм останется деревянной фразой, и не более. Но Выгот­ский не усмотрел у Спинозы деятельности...» (с. 26).

Меж тем Выготский всячески подчеркивал деятельностную основу спинозовского учения. Данное в «Этике» определение аффекта как регулятора деятельности представляет собой «отправной пункт всего учения о страстях». В экспериментах У. Кенно­на Выготский с удовлетворением находит подтверждение этому: «Нельзя не видеть, что экспериментальное доказательство динамогенного влияния эмоций, поднимающего индивида на более высокий уровень деятельности, является вместе с тем и эмпирическим доказательством мысли Спинозы, которая разумеет под аффектами такие состояния тела, которые увеличивают или уменьшают способность самого тела к действию» [5, с. 101—102].

В разделе третьем, «Искусство», Мареев комментирует спинозовскую дефиницию аффекта в том же самом ключе и даже с примерами, аналогичными тем, что приводит Выготский. «У Спинозы речь идет о способности к действию. Если выразить эту идею более последовательно, то можно сказать, что аффект — не состояние тела, а начало действия тела... Это подготовка к действию. Но вместе с тем это уже само действие» (с. 170). Однако Выготский, по мнению Мареева, этой деятельностной природы аффекта у Спинозы не разглядел и впал поэтому в дуализм — «по существу тот же», что и у Декарта с Дильтеем...

Тут приключился библейский казус: своя своих не познаша и ни за что побиваша. Выготский тоже отстаивал «... монистическое понимание эмоций как энергетических и мотивационных побуждений, детерминирующих переживание и поведение» [5, с. 214]. Эта «динамическая природа аффекта» выступает на первый план «в новой психологии эмоций», указывал Выготский со ссылкой на исследования К. Левина и М. Принца. «Эмоция, следовательно, не может играть пассивную роль эпифеномена. Она должна делать нечто... Мы сознаем, что эмоция и чувство активируют нас», — цитирует он Принца, делая собственный вывод в духе Спинозы: «С логической необходимостью такое понимание предполагает преодоление дуалистического подхода к аффективной жизни и выдвигает понимание аффекта как целостной психофизиологической реакции, включающей в себя переживание и поведение определенного рода и представляющей единство феноменальной и объективной сторон» [5, с. 170—171].

Неоднократно и подробно — не только в связи со Спинозой, но и, особенно, в трудах по детской психологии — Выготский писал о мотивационной роли аффекта в предметной деятельности. Писал о характерном для раннего детства «полном единстве аффекта и деятельности» и о «возникновении волевого овладения своей аффективной жизнью в переходном возрасте» [1, с. 369, 168]. Говорил об «аффективном действии», путем культурного преобразования которого и возникает человеческая воля, «волевой процесс в собственном смысле слова» [3, с. 458].

Э.В. Ильенков же, который, по утверждению Ма­реева, «додумывал Спинозу» в деятельностном направлении, спинозовскую теорию аффектов проигнорировал целиком и полностью. Даже размышляя о понятии свободы воли у Спинозы, Ильенков ни словом, ни звуком этой теории не коснулся, хотя в чем же еще, по Спинозе, может состоять человеческая свобода, как не в овладении собственными аффектами?

А первым, еще в самом начале 30-х гг., размежевался с учителем А.Н. Леонтьев. Как случилась эта «конфронтация двух линий на будущее», видно из его не так давно опубликованных воспоминаний и «методологических тетрадей».

«Линия Выготского: аффективные тенденции, эмоции, чувства. Это — за сознанием. Жизнь аффектов: отсюда поворот к Спинозе.

Я: практика.

... У Выготского осталось всё, у меня — всё сначала» [7, с. 38—42].

На той же позиции «практики» твердо стоит С.Н. Мареев. В его книге Выготскому делается следующий упрек: «В анализе рефлексивности сознания Выготский не углубляется до ее деятельностно-практической природы, о чем пойдет речь у А.Н. Леонтьева и Э.В. Ильенкова» (с. 111). Подразумевается, что двое последних не ушли от Выготского в сторону, а просто «углубили» его понимание природы сознания.

Немецкую исследовательницу Жанетту Фридрих Мареев винит в попытке «вбить клин» между Выгот­ским и Леонтьевым и подорвать единство культурно­исторической школы в советской психологии... Да ведь сам Леонтьев черным по белому писал о своей «конфронтации» с Выготским, с указанием точной даты, когда был достигнут, по его словам, «апогей расхождений» — конец 1932 г., резко осудив «поворот к Спинозе», как ведущий в тупик.

Понятие практики (предметно-практической деятельности, труда) схватывает субстанцию человеческой психики, но у теоретиков «деятельностного подхода» эта субстанция предстает как первичный модус, «клеточка», из которой надлежит вывести все конкретные психологические феномены.

Выготский же никогда не смешивал субстанцию — «Дело» — с ее собственными модусами и не пытался вывести какие-либо явления психики прямиком из «практики». У него разные «клеточки» для разных психологических формаций: единицу «речевого мышления» он усматривает в значении слова, а «динамическую единицу сознания» — в переживании [1, с. 382— 383]. Элементарной же «клеточкой» психики вообще, со всеми ее натуральными и культурными формообразованиями, является, как уже отмечалось, аффект.

Похожим образом обстоит дело у Маркса: субстанцией всемирной истории является труд, а вот «клеточка» у каждой экономической формации своя. Причем «клеточка» капиталистической формации, модус труда — товар, обречена историей на полное исчезновение.

Среди историков психологии широко бытует представление, будто Выготский в разные периоды своего творчества принимал за «клеточку» психики то одно, то другое — как-то раз даже совершил «семиотический поворот» (откровенная чепуха, по-моему). На самом деле, для всякой психологической формации Выготскому требовалась своя, конкретная абстракция, схватывающая специфичный для данной формации принцип взаимосвязи душевных явлений.

Сторонники же «деятельностного подхода» в психологии сплошь и рядом пытаются выводить психические явления из «практики» напрямую, либо попросту сводят их к «практике» при помощи наглядных примеров. (Исключение у Мареева — сфера искусства: элементарной «клеточкой» тут признается метафора, а не практика как таковая.)

С таких позиций Мареев и критикует взгляды Выготского, исправляет их, и ищет пути дальнейшего развития. В этом есть свой резон. «Деятельностный подход» — одна из родных ветвей культурно-исторической психологии. Он позволяет существенно развить эту теорию, что и было проделано уже А.Н. Ле­онтьевым и его соратниками. Вот только развитие это оказалось односторонним, ибо пропала из виду «центральная проблема всей психологии — свобода», как
ее понимал Спиноза. Она осталась на другой стороне Луны вместе со спинозовским понятием аффекта как простейшей формы психической деятельности.

Книга С.Н. Мареева — это не столько комментарий к текстам Выготского, сколько методологический анализ понятий «культурной психологии» и опыт самостоятельной работы с этими понятиями в области педагогики и в теории искусства. Для маре- евских вариаций на темы Выготского тексты классика служат лишь опорными пунктами, а иногда и просто канвой для развития собственных мыслей автора. Читатель найдет тут массу свежей пищи для ума, с долей юмора и приправой из острой полемики. Кому-то эта пища придется по вкусу, кому-то — нет, но психологу ознакомиться с ней, считаю, весьма и весьма желательно.